Опечатки

А в заднем ряду сидим мы, другие фокусники, и тихонько шепчемся: «Неплохо. Это, кажется, вариация на тему Пражского левитирующего носка? Или Призрачное зеркало Паскаля, где девушки на самом деле нет? Но откуда тогда взялся пылающий меч?»

И задумываемся – а может быть, магия все-таки существует…

Я познакомился с Нилом в 1985 году, когда «Цвет волшебства» только что вышел. Это было мое первое интервью в качестве писателя. Нил зарабатывал на жизнь журналистикой и имел бледный вид человека, который высидел слишком много пресс-показов плохих фильмов, чтобы бесплатно поесть холодных куриных ножек, которые подают после показа (и чтобы внести пару номеров в записную книжку, которая теперь разрослась до размеров Библии и содержит гораздо больше интересных имен). Он занимался журналистикой, чтобы не умереть с голоду. Хороший способ научиться журналистике. Возможно, единственный.

Еще у него была ужасная шляпа – серая фетровая. Она ему совсем не шла. Между шляпой и человеком не было никакой связи. Тогда я увидел эту шляпу в первый и последний раз. Как будто осознавая свою недостаточную шляпность, он постоянно забывал ее в ресторанах. Однажды он за ней так и не вернулся. Я пишу это для самых ярых фанатов: если вы очень-очень постараетесь, то, может быть, найдете где-то в Лондоне маленький ресторанчик, где на полке валяется пыльная серая шляпа-хомбург. Кто знает, что случится, если вы ее наденете?

Так или иначе, мы поладили. Сложно сказать, почему. В основе явно лежало общее восхищение невероятной странностью вселенной, которая таилась в рассказах, в мелких деталях, в таинственных старых книгах из забытых магазинов. Мы поддерживали контакт.

[Раздается звук, как будто от календаря отрывают листки. В фильмах такого больше не показывают…]

Постепенно он стал знаменитым автором графических романов, Плоский мир тоже пошел в гору, и как-то раз Нил прислал мне страниц шесть из рассказа и сказал, что не знает, что случилось потом. Я тоже не знал. Примерно через год я вынул рассказ из ящика и понял, что было дальше – но пока не знал, чем всё закончится. Мы написали это всё вместе. Получились «Благие знамения». Роман написан двумя людьми, которым было нечего терять и которые хотели повеселиться. Мы не для денег его написали. Но в результате получили их целую кучу.

…О, давайте я расскажу вам странную историю. Однажды он остался у нас – мы занимались редактурой, – а потом мы услышали шум и зашли к нему в комнату. Два наших белых голубя влетели вслед за нами и не смогли выбраться, они носились по всей комнате, и Нил проснулся в вихре белых перьев со словами «Пшчтсл?» – по утрам он обычно разговаривает именно так. Или тот раз, когда мы сидели в баре и он встретил там Женщину-паука. Или когда мы поехали в тур, заселились в отель, а утром оказалось, что его телевизор показывал ему странное шоу с полуобнаженными бисексуалами и связыванием, а мой не нашел ничего лучше повторов «Мистера Эда». Или тот случай, когда после десяти минут в прямом эфире мы обнаружили, что журналист с нью-йоркского радио не знает, что «Благие знамения» – художественная книга.

[Врезка с поездом, катящимся по рельсам. Этого тоже больше не бывает в кино…]

И вот, десять лет спустя, мы путешествуем по Швеции и обсуждаем сюжет «Американских богов» (он) и «Удивительного Мориса» (я). Иногда одновременно. Прямо как в старые добрые времена. Один из нас говорит: «Не понимаю, как из этого выпутаться». А второй слушает и отвечает: «Решение, вагонетка, в том, как именно смотреть на проблему. Кофе будешь?»

За эти десять лет многое произошло. Он встряхнул мир комиксов, который никогда не станет прежним. Примерно то же самое сделал Толкин для фэнтези-романа – всё, что написано потом, так или иначе находится под его влиянием. Помню, мы ездили по США с «Благими знамениями» и устраивали автограф-сессию в магазине комиксов. Мы подписали книги для множества любителей комиксов, многих из которых явно обескуражила идея «книжки без картинок». Я прогуливался между полок и разглядывал конкурентов. И тогда я понял, что Нил хорош. Что его работы отличает тонкость и точность скальпеля.

Услышав замысел «Американских богов», я так захотел их написать, что почти почувствовал их вкус…

Читая «Коралину», я как будто смотрел чудесно нарисованный мультфильм. Закрывая глаза, я видел, как выглядит дом или кукольный пикник. Неудивительно, что теперь он пишет сценарии. Надеюсь, кому-нибудь хватит ума поручить ему режиссуру. Читая книгу, я вспомнил, что настоящий ужас живет в детских сказках. Мои детские кошмары без Уолта Диснея были бы довольно безликими. В этой книге есть несколько моментов с глазами-пуговицами, которые заставляют часть взрослого мозга в ужасе прятаться под кроватью. Но это книга не об ужасе, а о победе над ужасом.

Многих удивит, но Нил либо очень хороший открытый человек, либо отличный актер. Иногда он снимает очки. Насчет кожаной куртки я не уверен. Кажется, один раз я видел его в смокинге. Но, возможно, это был кто-то другой.

Он считает, что утро – это то, что происходит с другими людьми. Кажется, однажды я видел его за завтраком, но, возможно, этот человек просто был на него немного похож – и лежал лицом в тарелке с фасолью. Он любит хорошие суши и, в принципе, любит людей, но только не сырых. Неплохо относится к фанатам, если они не полные идиоты, и любит поговорить с людьми, которые умеют разговаривать. Он не выглядит на свои сорок: вероятно, это тоже случилось с кем-то еще. Или у него на чердаке хранится портрет.

Веселитесь. Вы в руках фокусника. Или, может быть, волшебника.

P.S.: Он очень обрадуется, если вы попросите его подписать драгоценную засаленную копию «Благих знамений», которую вы хотя бы один раз уронили в ванну и которая теперь держится на старом желтом скотче. Вы понимаете, о чем я.





Речь на вручении медали Карнеги за 2001 год




2002 год



Это была самая большая медаль там, и я ее съел. Она была шоколадная.

Ну, настоящая медаль была не шоколадная, конечно, но я же знал, что меня наградят – такие вещи сообщают заранее, – и мне хотелось немного повеселиться. Мы с Робом бегали по городу в поисках чего-нибудь, что напоминало бы медаль размером и формой. И нашли идеальный шоколадный вариант. Так что после речи я сказал: «…а лучше всего в этой медали то, что ее можно съесть». И сунул ее в рот. Дамы из библиотеки не знали, куда бежать, и я понял, что второй такой медали мне точно не видать.



Я совершенно уверен, что журналисты очень обрадуются, если я скажу что-нибудь скандальное, но сам факт вручения мне медали Карнеги достаточно скандален. Это моя третья попытка. Ну, это я так говорю, что моя, на самом деле я просто сидел, ничего не понимая, а попытку от моего имени предпринимал кто-то другой, к моему ужасу.

«Удивительный Морис» – фэнтези-роман. Конечно, все на свете знают, что фэнтези – «это когда про волшебников», но я надеюсь, что все умные люди знают также, что то, что знают все… неверно.

Фэнтези – это больше, чем волшебники. Например, это книга о разумных крысах. И о еще более фантастической идее – о том, что разумными бывают люди. Гораздо загадочнее предположения, что зло можно победить, кинув в вулкан очень дорогое украшение, предположение, что зло можно одолеть разговорами. Фэнтези о справедливости интереснее фэнтези о феях и гораздо фантастичнее. В этой книге крысы идут на войну – надеюсь, это интересно. Но потом они заключают перемирие, а это уже удивительно.

Так или иначе, жанр – это просто приправа. Это не блюдо. Антураж не должен вас обманывать.

Действие романа происходит в городе Тумстоун, штат Аризона, 26 октября 1881 года. Что это, вестерн? Судя по месту действия и одежде – да, но только из-за этого история не становится вестерном. Почему вы позволяете паре кактусов диктовать вам свои мысли? Это может оказаться альтернативная история, исторический роман, жгучее литературное обвинение или что-нибудь в этом роде. Или хоррор, или даже мелодрама – правда, юным любовникам придется говорить чуть громче, а порой даже прятаться под столом, потому что в салуне вдруг началась стрельба.

Мы делаем слишком много выводов на основе одного ненадежного предположения. Роман, написанный Брайаном Олдиссом, обязан быть научной фантастикой, потому что он знаменитый фантаст. Научно-фантастический роман Маргарет Этвуд – это литература, потому что она пишет литературу. Последние романы о Плоском мире затрагивали такие вопросы, как природа веры, политика или даже свободная журналистика, но стоит добавить одного несчастного дракона, как вас сразу объявят автором фэнтези.

Я не жалуюсь. Но, как я уже говорил, мне кажется, драконы – не самое фантастическое в мире. В отличие от человека, который при помощи печатного станка бросает вызов правительству из-за полусформированной веры в то, что на свете может существовать справедливость. Так или иначе, фэнтези больше не нуждается в оправданиях. За последние годы этот жанр стал весьма респектабелен. По крайней мере, он способен у всех на виду зарабатывать кучу денег, что в наши дни сходит за респектабельность. Купив пластикового Гэндальфа с гранатометом, вы поймете, что фэнтези кое-чего добилось.

Но при этом я пишу юмор, а вот это настоящая проблема. Интересно сравнить, как восприняли «Мориса» здесь и в США. Там, где я только недавно приобрел какую-то известность, рецензии серьезны, подробны и полны словами, которые сам Морис назвал бы «длинными, как гофрированное железо». Здесь рецензии довольно доброжелательны, но сводятся к «очередная комичная дурацкая книга от юмористического автора Терри Пратчетта». В «Морисе» нет ни дуракаваляния, ни комизма. Это очень серьезная книга. Юмор там только в антураже.

Проблема в том, что мы считаем «серьезное» антонимом «смешного». Честертон сказал, что противоположность смешному – это несмешное, а противоположность серьезному – несерьезное. Бенни Хилл был смешным и несерьезным, Рори Бремнер – смешной и серьезный, большинство политиков серьезно, но, к сожалению, несмешно. У юмора есть цель. Смех может просочиться в замочную скважину там, где серьезность будет напрасно колотиться в дверь. Новые идеи могут подъехать верхом на шутке, старые идеи могут получить неожиданное преимущество.

Что мне это напомнило… Честертона сейчас читают мало. Его стиль и мысли родом из другого времени и сейчас могут раздражать. Он писал на немного другом языке. И всё же, когда его «Эй, добрый человек, подай сюда пинту наилучшего эля» начинают бесить, вы натыкаетесь на очень убедительную жемчужину. Он великолепно защитил сказки от утверждавших, что сказки рассказывают детям про чудовищ, – сказал, что дети и так знают о чудовищах, а сказки говорят, что их можно убить. Теперь мы знаем, что чудовища не обязательно покрыты чешуей и спят в пещере. Иногда они водятся у нас в голове.

В «Морисе» крысам приходится столкнуться и с настоящими чудовищами – у кого-то много ног, у кого-то всего две – и с гораздо более опасными тварями, которых они придумали. Крысы разумны. Это первые в мире крысы, которые боятся темноты и населяют сумерки воображаемыми монстрами. Зажигание огня – невероятно важное для них действие.


Меня уже спрашивали, имел ли я в виду текущую международную ситуацию. Нет. Я бы не стал оскорблять даже крыс превращением в метафору. Просто так неудачно сложилось, что нынешняя международная ситуация очень похожа на старую скучную глупую международную ситуацию в мире, заселенном выдуманными монстрами и драконами, которых сложно убить. Мы видим вокруг себя международную политику, которая сводится к мести за месть за какую-то прошлую месть. Плеваться тянет. Динозавры были тупы, как бетон, но прожили сто пятьдесят миллионов лет и вымерли только от огромного астероида. Я порой думаю, не встроен ли в разум такой астероид.

Разумеется, как автор юмористического фэнтези я одержим комичными дурацкими идеями. Например, о том, что крысы умеют говорить. Но иногда я выдумываю и более странные вещи – например, возможность хорошего конца. Иногда, когда у меня очень-очень дурацкое настроение и я принял свеженькой комичности, я даже способен выдать совершенно фантастическую мысль о том, что в определенных обстоятельствах Homo sapiens действительно способен думать. Может, стоит попробовать, потому что всё остальное мы уже пробовали.

Писать для детей сложнее, чем для взрослых, если делать это хорошо. Я собирался написать забавную историю о коте-мошеннике, основанную на сказках о Гаммельнском крысолове, но получился у меня масштабный проект. Мне помогали Филипа Дикинсон и Сью Коатс из «Даблдей», или, как они теперь называются, Анна Хопп из нью-йоркского «ХарперКоллинз», которая подстерегла меня в темном переулке на Манхэттене и настояла на публикации книги. Она даже пообещала уберечь меня от самого страшного из чудовищ, американского редактора.

Я должен поблагодарить вас, уважаемые судьи, и понадеяться, что разум и критическое мышление скоро к вам вернутся. И вас всех, скопление редакторов, учителей и библиотекарей, которых я обычно именую – чаще с улыбкой – мафией в дирндлях. Вы не даете пламени угаснуть.





Речь, произнесенная при получении премии Boston-Horn Book за роман «Народ»




Речь прочитана Анной Хопп, 2 октября 2009 года



«Народ» – один из романов, которые пришли из ниоткуда. Я не вру. Просто он вдруг оказался в моей голове, хотя в ней и без того уже лежала куча всего. Удивительно, но мне не пришлось проводить никаких исследований. Всё, что мне хотелось знать, я каким-то образом узнавал в процессе написания. Пока я писал этот роман, мы с Лин поехали в Австралию, в симпатичное местечко на самом севере Квинсленда. Как-то я шел по дорожке, которая, судя по любым картам, находилась в Австралии, но я знал, что на самом деле она в мире «Народа». Я посмотрел в сторону моря и, разумеется, увидел их – деревья, которые почти доставали до неба. Это был «Народ». Я оказался там, где должен был оказаться.



Я уверен, что существуют писатели, способные ясно и четко рассказать всему свету, как и зачем они написали книги, украшенные их именами и фотографиями.

Это настоящие писатели, которые хранят материалы в каталожных шкафах, а не складывают в кучи. У них есть письменные столы – может быть даже со стеклянными поверхностями, – не населенные мышами, в отличие от моего.

Да, я понимаю, что это неправильно, но это старый викторианский письменный стол с тайным ящичком. Тайным для меня, но, к сожалению, не для мышей. Кабинетная кошка Пэтч временами учиняет им pogrom, но сейчас мы находимся в патовой ситуации. Я не могу заставить себя отравить их – мне мешает мысль о маленьких тельцах, гниющих где-то среди потерянных завещаний и утраченных карт острова сокровищ.

Я встречал настоящих писателей. Они составляют списки. Планируют свои книги и записывают эпизоды на карточках. Исследуют материал и делают записи, и, в отличие от меня, их не способна отвлечь чудесная книга о торговле льдом на побережье США в конце восемнадцатого века.

Описать, как я обычно работаю, сложно. Полагаю, стороннему наблюдателю покажется, особенно в начале романа, что я понятия не имею, что делаю. Разумным будет предположить, что так оно и есть. Цель написания романа – понять, что же я делаю. К счастью, это обычно происходит к середине первого черновика. Я выдумываю идеи, изобретаю героев, пишу диалоги и всячески экспериментирую, пока не нахожу способ рассказать себе, о чем же я все-таки думаю. Часто один из персонажей произносит что-то, объясняющее мне, о чем этот роман.

С «Народом» вышло по-другому. Он явился, как цунами, и поглотил меня.

Это случилось примерно за полгода до жуткого азиатского цунами 2004 года. Увидев новости, я сообщил издателям, что не могу сейчас писать такую книгу. Это было бы неправильно.

Но эта история продолжала крутиться рядом, пока я не сдался. Я мог либо написать ее, либо сойти с ума. Сначала я придумал песню.

Мне казалось, что я всегда знал, как волна, вызванная вулканом Кракатау, забросила пароход на пару миль в глубь тропического леса. Такие вещи обычно не забываешь. И меня всегда очаровывало слово calenture, то есть тропическая лихорадка, болезнь, которая заставляет моряков видеть зеленые поля вокруг тонущего корабля. Ведь первый человек, который выглянул за борт корабля, заброшенного в джунгли, решил, что сошел с ума. Так что я написал дополнительную строфу к «За тех, кто в море», которую напевал бедный капитан Робертс, пока «Милую Джуди» тащило по лесу, птицам и листьям. Моряк оказывался не в море, а внезапно – и очень быстро – на земле.

У меня в голове всё крутился образ корабля под белыми парусами, идущего во тьме из Старого Света в Новый, и его полубезумного капитана, привязанного к штурвалу и сочиняющего, глядя, как гибнет его корабль, новые строки одного из прекраснейших христианских гимнов. Я часто его пел, пока писал книгу.

И всё это время меня не оставляло другое видение. Оно до сих пор совершенно ясно. Ко мне спиной стоял мальчик с копьем в руках и кричал на море. Я знал, что он что-то потерял, но вдруг понял, что он потерял всё.

Должна была быть и девочка. Викторианская девочка, со всем тем багажом, который вручил бы ей тот мир. Жеманная и хорошо воспитанная по стандартам носящих штаны жителей Северного полушария. Но под строгой викторианской одеждой она должна быть очень сильной. Это я принял как должное, потому что талант всегда подводит меня, если мне нужно описать слабенькую девочку. Я на это не способен. Можете тыкать в меня палками, это ничего не изменит. Поначалу они, может, и пытаются лить слезы, но, обнаружив, что это не работает, немедленно превращаются в близких родственников мисс Пигги.

И так далее. Короче говоря, я едва не утонул в этой книге. Она до сих пор существует у меня в голове в виде картинок, а не слов, как будто я видел фильм, который еще не сняли (а может, и не снимут; посмотрим).

Авторы часто приберегают идеи на будущее. Думаю, у меня таких идей больше, чем у кого-либо. «Народ» стал свалкой для результатов пятидесятилетнего беспорядочного счастливого чтения всякой ерунды. История Тихого океана, написанная Хендриком Виллемом ван Лооном, дала мне много полезной информации. В дело пошли различные отчеты об извержении Кракатау и его последствиях. Три полные полки мирового фольклора дистиллировались в мифологию одного острова. Друзья-ученые поделились эзотерической информацией о том, как можно определить возраст стекла. А потом – вот это была настоящая удача – на каком-то ужине я сел рядом с человеком, который не просто знал, что вода очень сильно замедляет пули и что иногда они могут срикошетить от ее поверхности, но и имел возможность провести соответствующий эксперимент в огромных танках, просто чтобы удостовериться. Голубой Юпитер – вид огромной планеты в дневном свете – я открыл сам как-то в начале осени. Я увидел в небе Сириус и понял, что очень умная функция перехода в моем сверкающем новеньком телескопе сможет использовать эти данные и найти Юпитер.

Пять минут спустя я его действительно увидел – бело-голубой, как Луна днем, окруженный тремя видимыми спутниками.

Выходит, вселенная работает даже днем! Я всегда это знал, но этот момент стал для меня откровением – не знаю, зачем и почему, но любое откровение хорошо.

Даже теперь, через год с лишним после завершения, я не знаю точно, что такое «Народ», потому что мне кажется, что половина его явилась извне. Я имею репутацию (может быть, это обвинительное заключение) юмористического писателя. Конечно, юмор порой прорывается наружу, и улыбка прокладывает себе дорогу. Но всё же роман начинается с того, что мальчик хоронит почти всех, кого знал. Я восхищаюсь дилеммой Мау, который самостоятельно изобрел гуманизм, обвиняя богов в том, что их не существует, и одновременно нуждаясь в них, чтобы было кому выслушать обвинения. Мне сложно вспомнить, как я создал Мау. Кажется, он создал сам себя по ходу сюжета.

В этот момент люди обычно нежными голосами говорят, что на роман явно повлиял диагноз (болезнь Альцгеймера), поставленный мне во время его написания.

Это заявление было бы интересным, будь оно верным, но оно неверно и оттого еще более интересно. Первый, довольно сложный черновик был уже закончен к моменту постановки диагноза. Заднюю кортикальную атрофию – так официально называется мой вариант болезни – тяжело обнаружить даже эксперту. Поэтому мне сказали, что болезнь могла тихонько и невозбранно захватывать территорию уже много лет, прежде чем мне пришло в голову, что что-то не так.

Все авторы иногда думают о происхождении волшебства. Порой я тоже не понимаю, откуда взялась сила Дафны или бестолковый гнев Мау. Но откуда бы они ни взялись, я верю, что «Народ» – лучшая книга, которую я написал или когда-либо напишу.

В развязке – или, возможно, в кульминации – я должен поблагодарить своих редакторов по обе стороны Атлантики, которые выжали из «Народа» максимум, втыкая мне иглы под ногти (это древнее редакторское искусство). Я знаю, что это делалось ради моего блага, и я благодарен. Искренне благодарен. Я не шучу.

Я был бы счастлив (и удивлен) предстать перед вами сегодня, если бы я в самом деле стоял перед вами. Это означало бы, что второй шанс сработал, что бывает редко. До середины девяностых годов я почти не был известен в Соединенных Штатах, хотя уже продавал огромное количество книг по всему миру. Ситуация с изданиями была ужасна. Я помню, что одна книга в бумажной обложке вышла с ошибкой в моей фамилии на каждой второй странице. И да, приезжая на конвенты в США, я каждый раз сталкивался с толпами фанатов, нагруженных контрабандными британскими изданиями, да еще и в твердой обложке.

Мой агент кое-что подсчитал и показал издателям цифры, демонстрирующие, сколько им стоит лень. Что-то зашевелилось. Вскоре после этого то ли мой издатель кого-то поглотил, то ли его поглотили – на практике это всегда сложно понять, потому что издатели сталкиваются, как галактики, и совершенно неясно, кто в кого влетел, понятно только, что какие-то звезды взорвались, а какие-то созвездия остались не у дел.

Но вскоре мне достались очень яркие звезды – редакторы, которые знали мою работу и любили ее, и даже издатели, знавшие мою фамилию (очень полезная для издателей черта).

Начали происходить странные вещи. Я стал получать роялти. Я стал собирать толпы. Пару лет назад во время автограф-сессии в независимом книжном магазине все мои книги кончились за пару минут. Толпа побежала в ближайший «Барнс энд Нобл» и смела книги и там. Кто бы мог такое предвидеть?