Опечатки

Горжусь ли я? Я англичанин, я рыцарь, и поэтому я скромен и застенчив. Ура! Бинго! Хахха! Я всегда буду гордиться тем, что феминистская группа Американской библиотечной ассоциации включила мой роман в «Список Амелии Блумер». Всегда приятно, когда мужчину с бородой хвалят за феминистические тексты. Но это премия «Бостон Глоуб – Хорн». Я горд тем, что ее вручили мне, особенно если учесть, что ее распределяют либо библиотекари, либо люди, играющие в одной команде с библиотекарями.

Недавно меня пригласили на мероприятие для библиотекарей. Пригласила леди, которая весело сказала: «Нам нравится считать себя поставщиками информации». Меня поразил этот недостаток амбиций, я извинился и не пошел. В конце концов, если у вас есть выбор, почему бы не назваться Служителями божьей искры Литературы в темной и мрачной вселенной? Согласен, написать это на значке трудновато, так что можно было бы сократить до «библиотекарей».

Уверен, некоторые из вас знают об одном предмете моей гордости. Пару лет я был библиотекарем-волонтером, работал по выходным, получая за это чашку чая с печеньем и возможность уносить домой больше книг, чем полагалось.

Даже тогда мне казалось, что библиотекари и им подобные не просто «поставщики». Информация сыплется на нас, как конфетти, мы стоим в ней по колено.

Я считал своих товарищей-библиотекарей скромными проводниками и дарителями историй. Это мнение сильно укрепилось в тот день, когда один из них положил на стойку три книги, перевязанные веревочкой, и сказал: «Тебе должно понравиться». Это был «Властелин колец». Вот это – настоящий библиотекарь.

P.S.: «Народ» обошел весь Голливуд, но никого не заинтересовал, потому что в него нельзя вставить смешных и остроумных животных. Будем же благодарны за маленькие радости.





При просмотре «Народа»




«Дейли телеграф», 16 декабря 2009 года



Сценические адаптации получаются плохо, если кто-то считает, что знает лучше автора, вот и всё. Во всех остальных случаях всё проходит нормально.

В прошлом году маленькая местная труппа поставила «Держи марку!». Они любители, но очень хороши. Куда профессиональнее профессионалов. У них всё вышло правильно, включая музыку. Поэтому, думаю, я буду выбирать любителей. Их и побить можно, если что. Но не нужно, потому что они всё делают хорошо.



В прошлую среду я ходил в Национальный театр и смотрел пьесу «Народ», основанную на моей книге, которая по счастливому совпадению тоже называется «Народ». Я думаю, что это лучшая книга, которую я когда-либо написал или еще напишу. И она точно потребовала больше всего усилий.

(Если говорить коротко, действие «Народа» происходит в альтернативном девятнадцатом веке, где цунами кракатуанских масштабов опустошило океан и оставило мальчика-туземца по имени Мау одного на пустынном острове в компании Дафны, вежливой викторианской девочки, вынесенной на берег той же волной. Их сложные нежные отношения помогли им спасти смытых волной людей, которые добрались до острова. В процессе им пришлось сражаться с разными захватчиками, которые хотели найти тайну традиций острова, и всё это почти буквально перевернуло мир.)

Это было отступление. Важно то, что когда спектакль показали прессе две недели назад, он получил куда больше пинков, чем похвал. Хвалили постановку, но сама пьеса заслужила эпитеты вроде «расистская», «политкорректная» и «фашистская». Честно говоря, мне кажется, что тот, кто это сказал, просто что-то напутал.

И всё это о пьесе по роману, который отлично приняли во всем мире год назад, а в этом году наградили медалью Принца, присуждаемой Американской ассоциацией библиотекарей. Это высочайшая американская награда в области литературы для подростков, которую может получить британский автор. Я знаю некоторых из этих библиотекарей. Крепкие орешки. Расизм, фашизм и персональные компьютеры бы не прошли.

Мне стало так грустно, что мои знакомые писатели собрали маленькую группу поддержки, которая твердила «не обращай внимания на критиков» и напоминала, что автора ни в чем не обвиняют.

Я не видел предварительных показов. Труппа Национального театра заявила, что не хочет показывать мне пьесу, пока не отрепетирует ее как следует. Кроме того, они ясно дали понять, что у меня нет права голоса в вопросах режиссуры.

Причина в том, что «написать пьесу – совсем не то, что написать книгу». Это правда. Писать пьесы – совсем другое дело, и оно, на мой взгляд, легче. В распоряжении драматурга множество средств – звук, свет, движение, музыка – и множество людей. У автора книг есть только жалкий алфавит. И не бывает прогонов, которые помогли бы исправить неудачи. Мы делаем всё что можем, нажимаем кнопку «отправить» и молимся.

Множество шпионов в различных обличиях приносили мне сведения с фронта: идет негладко, за действием сложно уследить, непонятно, даже если читал книгу, слишком много танцев, есть и плохое, и хорошее, не хватает объяснений, не хватает объяснений, не хватает объяснений (я написал это три раза, потому что мне постоянно это говорили), актеры много работают, но шанса у пьесы нет. Никто не сказал мне, что ему не нравится. Мне говорили, что нужно приложить усилия, чтобы тебе это понравилось. Странно, но при этом они говорили мне, что пьеса удостоилась оваций.

Так что вчера я направился в театр, как Уайетт Эрп – на излишне тихую улочку, держа палец на спусковом крючке. Вот что я обнаружил: «Народ» очень хорош. Да, надо следить за действием, но, согласно словам главного шпиона, это довольно просто. Кокс, главный злодей, зачем-то обзавелся предысторией. В книге он жестокий психопат, почти что стихийное бедствие. Я хотел сделать его не то что двухмерным, а вообще одномерным воплощением зла. Есть пара мест, где законы сцены диктуют свое. Если вы хотите, чтобы викторианская девочка во время музыкального номера отпилила кому-то ногу, очень важно, чтобы аудитория понимала, зачем это делается. Беженцы, добравшиеся до острова после ужасных лишений, должны выглядеть умирающими – тогда ампутация будет выглядеть органично. Насколько я могу судить, в финале не хватает примерно двадцати слов, которые бы подчеркнули эту сложную и очень хрупкую сцену. В общем, мне понравилось. Ничего не могу с этим поделать. Это не моя книга. Многое изменилось. Роман «Народ» шепчет то, что пьеса «Народ» кричит. Это потому, что книга должна достать до ваших глаз, а пьеса – до задних рядов кресел. Увеличение громкости многое меняет. Экспозиция, которую можно было осторожно развернуть с помощью голоса автора и внутреннего монолога героя, занявшего целую страницу, на сцене должна уложиться в несколько секунд. В книге есть время убедиться, что читатель – или даже рецензент – видит разницу между дедушками – усопшими предками племени и птицами-дедушками, стервятниками, а в пьесе они сливаются, но это не так и плохо. Отдавая должное Марку Рейвенхиллу (автору адаптации), должен заметить, что полноценное воплощение «Народа» на сцене потребовало бы спектакля вагнеровских масштабов. Многое, к сожалению, пришлось опустить. В таком виде пьесу можно было бы еще немного улучшить, но я, готовый прийти в ужас, был ей очарован. Зал был полон на две трети – не так плохо для среды, на мой взгляд. Люди всхлипывали, вздыхали, радовались и плакали, и всё в нужных местах. Я вдруг понял, что смотрю странную викторианскую мелодраму двадцать первого века.

После спектакля я говорил с кучей людей и дал кучу автографов и не услышал ни одного дурного слова. Даже пожилая пара, которая снизошла до меня с сообщением о том, что они не всё поняли, казалась весьма довольной тем, что в пьесе вообще было что понимать, пусть и не лично для них.

И, конечно, такого цунами аплодисментов не постыдился бы ни один театр в стране. Я не рекламирую Национальный театр. Не забывайте, что автор не виноват ни в чем. Они могли бы прислушаться ко мне раньше, но я должен признать, что мы дружелюбно побеседовали о возможных маленьких изменениях, которые помогли бы публике лучше понять пьесу. Возможно, я не совсем бесполезен. Но актеры были чудесны, и я точно видел на сцене «Народ», пусть и слегка запыхавшийся. Я посмотрю его еще раз. Может быть, даже не один.





Доктор Кто?




Благодарственная речь при получении почетной степени Портсмутского университета, 2001 год



Уже девять раз британские университеты испытывали приступы безумия, во время которых присуждали мне почетную степень доктора литературы.

У меня сложилась традиция отвечать им той же любезностью. Какой-нибудь подходящий преподаватель получает степень в Незримом университете (а еще значок и симпатичный шарф). Все смеются, в газетах печатают фотографию, все довольны. Раньше я произносил речь на латыни или на ее плоскомировом эквиваленте, который по странному совпадению похож на очень плохую латынь. Но чтобы люди это заметили, она должна стать еще хуже. Джек Коэн из Уорвикского университета обратил внимание на «habeum tonsorius per Alberto Einstineum».

Так эта речь прозвучала бы на английском в тот счастливый день в Портсмуте.



Ректор, уважаемые преподаватели, гости, студенты и выпускники, надеюсь, никто не обидится, если я скажу, что сегодня мы чествуем невежество. Невежество – недооцененный человеческий талант, но мы единственные из животных, которые могут найти ему применение. Мы оказались здесь, начав с невежества.


Так было не всегда. Несколько тысяч лет назад мы знали всё. Откуда взялся мир, для чего он сотворен, каково наше место… всё. Всё было рядом, в историях стариков у костра или в огромной книге. Вопросов не осталось, всё понятно.

Но теперь мы знаем, что существует огромное количество вещей, которых мы просто не знаем. Университеты хорошо поработали в этой сфере. Подумайте только: вы приезжаете в университет, пятерки сверкают в вашем аттестате, и вы, в принципе, во всем уже разобрались. И первое, что вам говорят – ладно, второе, сначала вам рассказывают, где туалеты и всё такое – то, что вы знаете сейчас, не столько истина, сколько взгляд на вещи. За три года вы узнаёте, что существует огромное количество неизвестных вам вещей, и в этот момент вам вручают диплом и выпихивают вас на улицу. Невежество – отличная штука. Это состояние, в которое вы должны прийти, чтобы чему-то научиться.

Молодцы, что выжили. Спасибо вам, ректор, от имени выпускников и от моего собственного.

Я не совсем понимаю, почему вы дали мне степень доктора литературы. Основное, что я сделал для литературы, – отрицал при каждом удобном случае, что я ее пишу. Так или иначе, я польщен. Подозреваю, что это награда за настойчивость. Я пишу книги о Плоском мире почти двадцать лет. Надеюсь, что они доставили удовольствие миллионам людей, и – мне это кажется почти несправедливым – они точно принесли удовольствие и деньги одному. Они десятки раз возили меня в путешествия, в честь меня назвали вид черепах (боюсь, вымерший вид), и я подписал, пожалуй, больше трехсот тысяч книг. Однажды я даже подписывал книги в тропиках Борнео. Пришло три человека. Четыре, если считать орангутанга, а его надо посчитать.

Я всегда думал, как бы сложилась жизнь, если бы в местной газете не открылась вакансия журналиста и я бы поступил в университет. Наверняка я бы пил дешевое пиво. С другой стороны, дело было в конце шестидесятых. Как мы знаем от наших политиков, в это время в университетах учили только тому, как не затягиваться. Возможно, я бы сделал правильный выбор. Так или иначе, я получил свою степень. Наверное, теперь я могу кинуть шапку в воздух, как мне всегда хотелось. Спасибо вам большое от всех них и от меня. Спасибо. А теперь маленькое, но важное изменение утвержденной программы.

Я не учился в университете, но компенсировал это, заполучив свой собственный. Незримый университет – лучшее учебное заведение для волшебников. Он появился около восемнадцати лет назад в первой книге о Плоском мире и с тех пор становится реальнее с каждым днем. Я имею там некоторое влияние и поэтому надавил на аркканцлера. Он позволил мне провести небольшую ответную церемонию, чтобы укрепить связь между двумя крупнейшими образовательными центрами. Профессор Майкл Пейдж, прошу вас выйти вперед.

Майкл слишком худ для настоящего волшебника, но он впечатлил меня своим чувством юмора – при том, что он бухгалтер. Подобное достижение явно заслуживает почетной степени волшебства. Чтобы произвести его в члены Незримого университета, необходимо, разумеется… официальная шляпа… официальный шарф с гербом университета… и восьмиугольный значок, который носят все выпускники. Теперь, профессор, вы causas diabolici volentus, почетный доктор болтовни. Из-за отсутствия дара предвидения вам придется ставить после своего имени буквы ДБ, но я уверен, что это небольшая цена за величие.

Спасибо вам, ректор, дамы и господа.





Немного о шляпах




«Сандей телеграф ревью», 8 июля 2001 года



Я люблю шляпы, особенно черные широкополые «луизианы», которые большинство людей называет «федорами». Я происхожу из семьи, мужчины в которой лысеют к двадцати пяти годам, и предпочитаю иметь между своими мозгами и Господом что-то еще, кроме костей черепа.

В статье всё это рассказано. Она появилась на свет, потому что я поговорил с журналистом на вечеринке. Возможно, вы решите, что шляпы – довольно забавная штука.



Я очень расстроился, когда мою шляпу похитили. Вы все слышали такие истории. Прикуют ли ее к батарее? Получу ли я фотографию, на которой она запечатлена с газетой? Или – жуткая мысль – вдруг она привыкнет к своим похитителям и откажется их покидать? Кажется, это называется стокгольмским синдромом, хотя шведы ничего не понимают в шляпах.

Так что я просто выписал чек на семьдесят пять фунтов на студенческую благотворительность, что и было целью происходящего. Ужасная драма закончилась за десять минут, и я даже не смог переговорить со шляпой по телефону.

Я получил большую черную шляпу назад и снова стал собой.

Я люблю шляпы. Они помогают мне справляться с собственной головой.

Все мужчины в моей семье лысеют сразу после двадцати, чтобы поскорее с этим покончить. Зато нам не приходится ужасаться этому в будущем. Но у нас не остается ничего, что амортизировало бы удары и царапины, которые волосатые люди даже не замечают. Современное средство – бейсболка.

Бейсболка? Я бы лучше съел червяка.

Первую черную шляпу я увидел в магазинчике «Билли Джин» на Уолкот-Стрит в Бате в конце восьмидесятых. Она просто лежала на полке. Она воплощала всё, чего я хотел от шляпы, хотя до этого момента я вообще не понимал, что мне нужна шляпа.

Она была, разумеется, черная, широкополая, довольно твердая и при этом достаточно мягкая, чтобы сохранять пристойный изгиб после некоторых усилий и применения кипящего чайника.

Иногда ты что-нибудь видишь и уже не можешь без этого жить. С тех пор у меня перебывал десяток шляп. На взгляд неспециалиста, все они были одинаковые. Ладно, признаюсь. В детстве меня поразила сцена из «Мстителей», когда Джон Стид открыл дверцу гардероба и продемонстрировал нам уходящие вдаль бесконечные ряды котелков и сложенных зонтиков. Это кое-чему меня научило. Если ты серьезно относишься к шляпам, одной тебе не обойтись.

Некоторые из них после проветривания отправлялись на благотворительные аукционы или становились призами в конкурсах («Выиграй шляпу Терри Пратчетта!»). Одну носит мой переводчик на чешский. Одна погибла. Это была одна из лучших шляп – тонкий войлок, похожий на бархат, идеальная форма, идеальная, как у пикового туза, чернота. Она сидела на голове, как перчатка. Я больше никогда не встречал таких шляп. У меня ушел год на то, чтобы ее достать, и два года на то, чтобы ее сносить.

Не бывает двух одинаковых шляп. У каждой шляпы свой характер. Все завзятые носители шляп это знают. У меня есть тяжелая суконная шляпа, которая очень пригождается для визитов в школы, где ее пытается примерить половина класса, хорошая шляпа для некоторых избранных мероприятий и несколько потертых шляп для автограф-туров. Черная «федора» или «луизиана» не подойдет для Австралии, где я предпочитаю шляпу акубра – самую большую во всей Австралии, если не считать сомбреро. Если приглядеться, вы увидите, где на нее написала коала.

Когда я официально стал считаться знаменитым писателем, черная шляпа сделалась своего рода торговым знаком. Это случилось не намеренно – она просто нравилась фотографам. «А теперь еще кадр в шляпе», – просили они. Вы же всегда делаете то, что просят фотографы? Так что шляпа – даже Шляпа – появилась на рекламных фотографиях и срослась со мной. Она стала частью меня, судя по фотографиям.

Поэтому люди считают, что я должен носить шляпу всегда. «Где ваша шляпа?» – вопрошают они, когда я подписываю книги в магазине. Как будто они не уверены, что это за маленький бородатый лысый человек, и только Шляпа может подтвердить его личность. Читатели хотят фотографироваться со мной на всяких мероприятиях – это нормально, это часть программы, – но я знаю, что, оказываясь перед камерой, они вдруг всё осознают и просят: «В шляпе, конечно».

Пару раз у меня пытались украсть шляпу.

А еще шляпы растягиваются. Я купил новую шляпу для тура в прошлом году. Она была немного тесновата, а я не сообразил взять с собой запасную. Но в одной чудесной лавочке в городке Сент-Нейотс, которая раньше была магазином мужской одежды, на дальней полке стояла викторианская машина для растягивания шляп. Ни один книжный магазин не может без такой обойтись. Они были так любезны, что прилюдно растянули мою шляпу, пока я подписывал книги. Кто-то наверняка подумал, что таким образом меня вынуждают давать автографы.

У меня спрашивают, не чувствую ли я себя голым без шляпы. Я чувствую себя голым, скажем, без штанов, но если вы выйдете на улицу, не надев шляпу, полиция вами не заинтересуется. Но я очень к ней привязался за эти годы.

Ага, говорят люди, выходит, это реквизит? Маска? Вы становитесь настоящим человеком, когда надеваете шляпу? Вы и есть шляпа?

Это всё только подтверждает, что не нужно кричать «Ага» и учиться психологии по плохим фильмам. Нет, я не становлюсь настоящим человеком, надевая шляпу. Я становлюсь ненастоящим. Тем, кто продал двадцать пять миллионов книг, собирает огромные толпы на автограф-сессиях и видел слишком много отельных номеров. Он прячется под шляпой. Там тесно, и иногда шляпе приходится уступить.

Шляпа – это антимаскировка. Я снимаю ее, когда хочу остаться неузнанным. Это удивительно, и это работает. Без шляпы я могу смешаться с толпой лысых людей в очках и бродить среди них, и на меня не будут пялиться и спрашивать: «Это же вы? Распишитесь тут. Это для моей жены. Она мне не поверит».

Не то чтобы мне было до этого дело. Но иногда мне хочется выйти из дома и купить тюбик клея и гаечный ключ.