Опечатки

Отдаленное эхо этого случая заставило меня заявить два года назад, что я страдаю болезнью Альцгеймера. Я помню, что рак считался позорным и скрывался. Решение семьи Димблби не молчать о смерти Ричарда легло в основу моего собственного решения. Я сделал это, потому что не мог не сделать. Это даже не было решением. Скорее, расчетом и стремлением.

Меня зовут Терри Пратчетт. Я автор огромного количества необъяснимо популярных фэнтези-романов.

Вопреки распространенному мнению, фэнтези не имеет ничего общего с выдумкой. Мир полон всего. Придумать что-то новое почти невозможно. Роль фэнтези, в формулировке Г. К. Честертона, состоит в том, чтобы взять нормальное, повседневное и в силу этого невидимое, развернуть его и показать публике с новой стороны, чтобы она взглянула на него другими глазами.

Сегодня я собирался поговорить о болезни Альцгеймера, которая, к счастью, вышла из сумеречной зоны, а также о другой табуированной теме. О наших отношениях со смертью.

К сожалению, болезнь не позволит мне прочитать всю лекцию целиком. На случай, если я не справлюсь, мы пригласили моего друга Тони Робинсона, который создал очень трогательную передачу о борьбе матери с деменцией. Он подменит меня и станет вашим Терри Пратчеттом на вечер. За мои грехи – хотел бы я их помнить – я превратился в «мистера Альцгеймера». Я дал на эту тему столько интервью, что уже их перезабыл. Но есть и другие, менее известные люди, которые страдают различными формами деменции и не скрывают этого. Они помогают Обществу больных Альцгеймером в его борьбе против этой омерзительной болезни. Дело не только во мне. Есть множество неизвестных героев, и я приветствую их.

Когда я был маленьким мальчиком и играл на полу в бабушкиной гостиной, однажды я посмотрел на телевизор и увидел, как Смерть говорит с Рыцарем. Тогда я ничего не знал о смерти. Это было нечто, что случалось с волнистыми попугайчиками и хомячками. Но тогда я увидел Смерть с косой, довольно дружелюбную. Тогда я, конечно, не думал, что это отрывок из «Седьмой печати» Бергмана, где Рыцарь ведет длительный диалог со Смертью и играет знаменитую партию в шахматы с Мрачным жнецом, который мне не показался таким уж мрачным.

Этот образ остался со мной навсегда. Смерть стал персонажем самого первого моего романа о Плоском мире. Со временем он сделался одним из самых популярных героев – безжалостным, потому что такова его работа, но при этом сочувствующим расе созданий, эфемерных, как бабочки-однодневки, но всё же тратящих свои короткие жизни на установление законов вселенной и подсчет звезд. Он – добрая Смерть, которая прибирает беспорядок, оставленный этой жизнью, и открывает врата в следующую. Во многих религиях его бы сочли ангелом.

Мне писали о нем из монастырей, епископских дворцов, похоронных бюро и, не в последнюю очередь, из хосписов. Из-за некоторых писем я не мог писать целый день и вместо этого уходил на прогулку. Способность людей написать, прилагая большие усилия, шестистраничное письмо совершенно незнакомому автору трогательна и немного тревожна. Часто они включают в эти письма соображения, которыми вряд ли поделятся со своим врачом.

Я плохо помню смерть своих бабушек и дедушек, но отец моего отца умер в карете «Скорой помощи» по дороге в больницу, сразу после того как он приготовил себе ужин и съел его, в возрасте девяноста шести лет (когда мы нашли свидетельство о рождении, оказалось, что на самом деле ему было девяносто четыре года, но он так гордился своим возрастом, что, я надеюсь, на небесах никто не станет его разубеждать).

Он почувствовал себя странно, попросил соседа позвонить врачу, аккуратно сел в машину и не менее аккуратно отправился в иной мир. Он умер по дороге в больницу – хорошая смерть, если она в принципе бывает хорошей. Судя по словам отца, он жаловался врачам, что не успел доесть сладкое. В этом я совершенно не уверен, потому что у моего отца было очень тонкое чувство юмора, которое он передал мне – вероятно, в компенсацию за слабый мочевой пузырь, маленький рост и раннюю лысину.

Отец умирал гораздо дольше. Его предупредили за год. Это был рак поджелудочной железы. Технологии позволили ему прожить этот год и провести его дома в относительном комфорте. Всё это время мы вели те беседы, которые обычно ведут с умирающими родителями. Вероятно, именно тогда мы их по-настоящему узнаем. Тогда, когда понимаем, что теперь мы идем вперед навстречу выстрелам и можно прислушаться ко всем советам и воспоминаниям, на которые раньше не хватало времени. Он снова рассказал все истории, которые я уже слышал, о службе в Индии во время войны, и припомнил парочку новых. Как и многие мужчины его поколения, он редко забывал о военной службе. Однажды он вдруг посмотрел вверх и сказал: «Я ощущаю солнце Индии», и лицо его магическим образом осветилось и стало счастливее, чем бывало весь год. Если бы во вселенной существовала справедливость или хотя бы сюжетная точность, он бы умер в то мгновение, прикрывая глаза от солнца Карачи.

Но он не умер.

Узнав о своем диагнозе, отец сказал мне, цитирую: «Если ты когда-нибудь увидишь меня на больничной койке, опутанного проводами и трубками, скажи врачам, чтобы меня отключили».

Он умирал в хосписе почти две недели, став случайной жертвой в войне рака и морфина. Всё это время он уже не был собой, а был трупом, который, правда, иногда немного шевелился.

Я ничего не мог сделать. Медсестры в Валлийском хосписе были красивыми крупными девушками, так что, возможно, это к лучшему. Я благодарен им за то, что они позволяли гериатрической кошке бродить по палатам и составлять компанию нам с матерью, пока мы ожидали конца. Хотя она была злобная, довольно вонючая и громко рычала, всё же она помогала нам долгими ночами.

Возвращаясь домой после смерти отца, я поцарапал машину об каменную стену в Хей-он-Уае. Строго говоря, почти невозможно не поцарапать машину в этом Хей-он-Уае, даже если глаза твои не застилают слезы. Но – тогда я этого не знал, но теперь почти уверен – моя собственная болезнь тоже сыграла свою роль, намекнув на свое присутствие.

Болезнь Альцгеймера потихоньку подкрадывается к тебе довольно долго. Возможно, несколько десятилетий. Беби-бумеры вроде меня, которые не собираются умирать, всегда находят объяснения маленьким провалам. Говорят что-то вроде: «Ха, да у меня провал в памяти». Или: «Все теряют ключи от машины». Или: «Да, со мной тоже такое бывает. Поднимаюсь наверх и забываю, зачем». Или: «Иногда я во время разговора забываю имя собеседника». Мы поддерживаем друг друга, отказываясь признать, что мы смертны. Нам нравится думать, что если состарятся все, то не состарится никто.

Я печатал вслепую с тринадцати лет, но у меня перестало получаться. Я сменил очки. Я купил клавиатуру получше – неплохая идея, учитывая количество кофе и волос из бороды, застрявших в старой. Но потом я прекратил обманывать себя и пошел к врачу. Она с извиняющимся видом протянула стандартный тест на болезнь Альцгеймера, включающий в себя невозможно сложные вопросы вроде «Какой сегодня день недели», а потом отправила на какое-то сканирование. Результат? У меня не было болезни Альцгеймера. Всё объяснялось обычным износом мозга из-за времени, который «случается со всеми». Старость, короче говоря. Я подумал, что мне еще никогда не было пятидесяти девяти лет. Выходит, здесь так.

Так что я, успокоенный, вернулся к своим делам. Поехал в автограф-тур по России, потом по США, где меня пригласили на завтрак в Белый дом (там была куча народу, не то чтобы я передавал мистеру Бушу хлопья или что-то такое), потом поехал в такой же тур в Италию, где жена нашего посла очень вежливо заметила, что я неправильно застегнул рубашку. Ну, пришлось очень рано встать, чтобы успеть на самолет, и я одевался в темноте, так что мы немного посмеялись, потом пообедали, и я надеюсь, что все, кроме меня, забыли об этом случае.

Вернувшись домой, я стал делать столько ошибок при печати, что проще оказалось диктовать тексты помощнику. Я снова пошел к врачу, и она отправила меня в больницу Адденбрука в Кембридж. Я никогда раньше не обсуждал с ней это, но удача или провидение привели меня к доктору Питеру Нестору, одному из немногих специалистов в нашей стране – или во всем мире, – способных распознать заднюю кортикальную атрофию, редкий вариант болезни. Когда он сообщил мне, что я болен нераспространенным вариантом болезни Альцгеймера, мне на мгновение показалось, что он пылает алым огнем. Мы немного поговорили, и поскольку больница уже закрывалась, я поехал домой, пройдя мимо другого врача, закреплявшего подтяжки на штанах – в конце концов, дело было в Кембридже. Я был в таком настроении, что этот врач тоже пылал алым огнем. Весь мир изменился.

В чем-то мне повезло. ЗКА отличается от «классической» болезни Альцгеймера. Люди, которые страдают ею, не любят, когда их имена связывают с этой болезнью, хотя сама патология и финал ничем не отличаются друг от друга. Разница в процессе. ЗКА проявляется в проблемах со зрением и сложностях в решении топологических задач, вроде застегивания рубашки. Я как будто приобрел противоположность суперсилы. Иногда я просто не вижу что-то. Глаза мои видят чашку, но мозг отказывает передавать мне ее изображение. Очень по-дзенски. Во-первых, чашки нет. Во-вторых, поскольку я знаю, что она есть, она появится, когда я снова на нее посмотрю. Я придумал ряд обходных путей, чтобы справляться с такими ситуациями. Люди с ЗКА живут в мире обходных путей. Вращающаяся стеклянная дверь – потенциальное Ватерлоо, но я и для нее разработал обходной путь. Короче говоря, если вы не знаете, что со мной что-то не так, вы этого и не узнаете. Люди, проговорившие со мной около получаса, спрашивают, уверен ли я в своем диагнозе. Да, уверен. Но хитрость и всякие уловки мне помогают. И еще деньги. Первый черновик этой речи я надиктовал, используя устройство TalkingPoint. Оно несовершенно, но результат вышел значительно лучше всего, что я могу напечатать. Мне кажется, что меня постоянно преследует какой-то невидимый идиот, который всё переставляет, крадет разные мелочи, прячет вещи, которые я положил на видное место, а иногда заставляет меня орать от злости. Болезнь развивается медленно, но развивается. Представьте, что вы попали в очень сильно замедленную автокатастрофу. Кажется, что ничего не происходит. Так, время от времени какой-то стук, хруст, пара вылетевших винтов и полеты вокруг приборной панели – если мы вдруг на «Аполлоне-13». Но радио играет, обогреватель включен и вообще всё не так плохо, если не считать твердой уверенности, что рано или поздно вы врежетесь головой в ветровое стекло.

Когда я вернулся из Кембриджа, то прежде всего позвонил своему врачу. Мне хотелось знать, что будет дальше. Скоро стало ясно, что если мы что-то не предпримем, дальше не будет ничего. В округе не было ни одного специалиста, готового принять пациента с ранней формой ЗКА, и, следовательно, никого, кто мог бы на законных основаниях выписать мне рецепт на единственное паллиативное средство на рынке. Узнав это, я разозлился. Этот гнев никуда не делся, но я научился его обуздывать – из практических соображений. Мне стало одиноко. Больной раком, узнавший о своем диагнозе, по крайней мере знает, что его ждет в будущем. Я не собираюсь обесценивать ужас этой болезни, но есть специалисты, процедуры, исследования. Скорее всего, вам будут сочувствовать. Скорее всего, вы сможете надеяться.

А пациента с болезнью Альцгеймера просто отправят восвояси. Со мной общались люди, с которыми такое и произошло. Им даже не предложили, например, обратиться в Общество больных Альцгеймером. Кстати сказать, я не из тех, кто любит всякие группы, но гораздо позже я всё же попал на собрание больных ЗКА в Лондоне. Его проводил профессор Россер из Национальной неврологической и нейрохирургической больницы. Я помню, как улыбались люди, когда я начал говорить о своих симптомах. Помню, как приятно было находиться среди тех, кто понимал меня без дополнительных объяснений. Но подтяжки всё еще горели огнем. Я бы под покровом ночи разбил витрину аптеки кирпичом, чтобы добыть лекарство. Я думал об этом – получились бы отличные фотографии. Но мои друзья и знакомые, которым хотелось, чтобы я остался на свободе, помогли мне решить эту проблему тем способом, каким принято решать проблемы в дурацких и ограниченных бюрократических организациях. Мы переломили систему, хотя и несильно. И не то чтобы я что-то украл. Я платил за свои чёртовы лекарства.

Потом пришло время решать, кому я расскажу о своей болезни. По вышеуказанным причинам я решил рассказать всем. После этого моя жизнь перестала быть моей. Я получаю столько писем, что не успею ответить на них до конца своих дней. Я не помню, сколько дал интервью. Скорее всего, трехзначное число. Мы сняли документальный фильм, получивший премию BAFTA. В фильме я демонстрирую миру, что не могу завязать галстук (как ни смешно, со шнурками я прекрасно справляюсь – наверное, потому, что это я умею гораздо дольше). Я написал еще две книги, которые стали бестселлерами, – мой ассистент настоял на том, чтобы я это сказал. Я построил каменный мостик над ручьем в саду, меня поцеловала Джоанна Ламли, а после того как меня неожиданно посвятили в рыцари, я, с помощью сведущих друзей, изготовил меч, причем самым сложным способом. Сначала я выкопал из земли железную руду и переплавил ее. Разумеется, я никогда не смогу выйти с ним на улицу, потому что разложение нашего общества достигло той стадии, что даже рыцарям запрещено носить мечи в общественных местах. Но чего еще мне оставалось хотеть? Ну, разве что еще одного поцелуя Джоанны Ламли.

Бо́льшую часть последних двух лет я слушал. Я умею слушать, ведь я журналист. Удивительно, сколько люди готовы вам рассказать, если вы слушаете их как следует. Роб, мой ассистент, говорит, что я слушаю, как пылесос. Берегитесь людей, которые по-настоящему умеют слушать.

Я слышал, что некоторые люди начинают избегать больных Альцгеймером. Со мной случилось обратное. Люди мечтают заговорить со мной – на улице, в театре, в самолете над Атлантикой, даже на лесной тропинке. Они хотят рассказать мне о своих матерях, мужьях и бабушках. Иногда я вижу, что им очень страшно. И всё чаще они хотят поговорить со мной о том, что я предпочитаю называть «эвтаназией», а другие люди – на мой взгляд, это неверно – «самоубийством при помощи врача».

Я сделаю небольшое отступление и поговорю о нагрузке, которую несут слова. Давайте начнем с «самоубийства». Будучи бледным и нервным юным журналистом, я много узнал о самоубийствах. Еще бы. Частью моей работы было посещение коронерских судов, где я выучил множество разнообразных способов, которые искалеченный человеческий мозг выбирает, чтобы умереть. Мосты и поезда были, наверное, наиболее травматичными инструментами для всех заинтересованных сторон, особенно для тех людей, кому приходилось иметь дело с последствиями. В те времена газеты были добрее и мы не углублялись в детали, но мне всё равно приходилось их выслушивать. Коронеры никогда не использовали слово «сумасшествие». Они выбирали более гуманные вердикты, вроде того, что человек «лишил себя жизни, помутившись умом». В этой фразе была некая двойственность, предположение, что виноваты во всем удары судьбы и сложные обстоятельства. Не было нужды упоминать ужасные подробности, которые полицейский обязательно пересказывал мне после завершения дела.

В настоящий момент я пришел к выводу, что человек может решить умереть, будучи в здравом, трезвом, реалистичном и прагматичном уме. И именно поэтому мне не нравится слово «самоубийство» как обозначение продуманного процесса окончания жизни с использованием достижений медицины.

Люди, которые до сих пор совершали ужасные поездки в клинику «Дигнитас» в Швейцарии, чтобы умереть там, кажутся мне очень решительными и целеустремленными. Я усматриваю достаточные доказательства того, что они просто хотели умереть на своих собственных условиях. Короче говоря, они были гораздо разумнее мира вокруг них.

Я снова вернусь к просьбе отца, которую не сумел исполнить. За прошедший год я вел дружеские беседы об эвтаназии с самыми разными людьми, потому что они сами поднимали эту тему. Многие из них боятся термина «эвтаназия» и очень боятся термина «самоубийство при помощи врача», но когда я упоминаю фразу отца о трубках и шлангах и нежелании жить с посторонней помощью, они светлеют лицом и говорят, что это-то они понимают. Нужно просто отказаться от стерильного термина в пользу слов реального человека, в котором каждый может увидеть себя.

Когда я начинал писать эту речь, так называемые дебаты об эвтаназии походили на игру в снежки в темноте. Теперь они занимают так много места в медиапространстве, что мне кажется, что время действительно пришло. Совсем недавно Мартин Эмис в своем интервью «Сандей таймс» крайне эмоционально призывал к установке будок для эвтаназии на каждом углу. Я твердо уверен, что это была ирония, и она сработала – в конце концов, он прозаик и говорил о новой книге. Привлекло ли это внимание общественности? Разумеется. Эта идея не только безвкусна, но и непрактична, особенно если по соседству будут стоять фотобудки. Но его гнев и горе из-за смертей пожилых родственников, друзей и коллег искренни. И многие их разделяют. Послевоенное поколение увидело, что происходит с их родителями, и не хочет, чтобы то же самое случилось с ними.

Буквально только что опрос, проведенный Британским центром социологических исследований, показал, что 71 % религиозных людей и 92 % нерелигиозных поддерживают добровольную эвтаназию для неизлечимо больных.

Поскольку на эту тему есть разные мнения, основными сторонами дебатов стали организация «Достойная смерть», которая поддерживает эвтаназию в особых обстоятельствах, и объединенная организация «Забота вместо убийства», которая, коротко говоря, считает, что за больными надо ухаживать.

Я снова вспомню отца. Он не хотел жить странной жизнью живого мертвеца. Не такой он был человек. Он хотел попрощаться со мной и, наверное, пошутить. Если бы медсестры вставили в катетер нужный шприц, я бы нажал на поршень и чувствовал, что исполняю свой долг. Да, мы бы, конечно, плакали. Это были бы уместные и неудержимые слезы.

Но этого, разумеется, не случилось, потому что меня, отца и медсестер ограничивал закон. Но всё же его ждала спокойная смерть в объятиях морфия, и я ему завидую.

Я включился в дебаты об эвтаназии случайно, после того как долго и вдумчиво оценивал свое будущее с болезнью Альцгеймера и написал статью о сделанных мной выводах. В результате этого выступления я познакомился с медиками со всего мира, и у меня нет причин предполагать, что лекарство скоро будет изобретено. Я думаю, полагаясь на их добрые советы, что в течение пары лет появятся новые интересные исследования, и не я один надеюсь на какой-нибудь «трамплин» – средство, которое позволит мне продержаться до изобретения действующего лекарства.

Ранее я уже говорил, что финальные стадии ЗКА неотличимы от финальных стадий болезни Альцгеймера, и что этой болезни старики боятся сильнее всего. Мне поставили диагноз, когда мне было пятьдесят девять лет, но она поражает и людей чуть за тридцать. Мне нравится жизнь, я собираюсь наслаждаться ею, пока остаюсь собой, понимаю, кто я, и узнаю своих близких.

Но я достаточно знаю о финале, чтобы бояться его, хотя, будучи богатым человеком, я могу защитить себя от худшего. Но даже богатые, что бы они ни делали, рано или поздно приходят на свое свидание в Самарре. Для слушателей помоложе я скажу, что притча о свидании в Самарре – одна из самых старых историй в мире, которая разыгрывалась множество раз. Смысл ее в том, что ты можешь бежать и скрываться, но всё равно встретишься со смертью. Впрочем, погуглите.


Когда я только начинал работать журналистом, мне сказали одну удивительную вещь: никто не обязан делать то, что говорит врач. Я узнал это, когда Джордж Топли, ведущий корреспондент, бросил мне мою статью и сказал: «Никогда не говори, что пациента “выпустили” из больницы, если речь не идет о принудительном психологическом лечении. Правильное слово – “выписали”. Да, врачи хотят, чтобы ты думал, что не можешь просто уйти, пока они не разрешат, но на самом деле, конечно, можешь. Хотя систему жизнеобеспечения с собой лучше не тащить». Джордж был великолепным журналистом, в бурной юности он убежал сражаться с фашистами в Испанию, но сел не на тот корабль и приплыл в Халл. Я запомнил, что сказал Джордж. Я поклялся, что я не дам Альцгеймеру расправиться со мной, я сам расправлюсь с ним. Я проживу свою жизнь на полную и умру, пока болезнь не нанесла последний удар. Я умру в собственном доме, сидя в кресле на лужайке, с бокалом бренди, которым я запью современную версию бромптоновского коктейля (мощная смесь алкоголя и болеутоляющих). Коктейль предоставит мне какой-нибудь услужливый медик.

Включив Томаса Таллиса в айподе, я пожму руку Смерти.

Я заявил об этом публично. Мне кажется, что это логичное и разумное решение для человека, страдающего серьезной, неизлечимой и изнурительной болезнью. Почему бы ему не выбрать эвтаназию?

В наши дни нетравматическая смерть – не очень удачное слово, но вы поймете, что я имею в виду. Это, например, смерть, в которой не участвуют столкнувшиеся машины, грузовики и заледеневшие участки М4. Так вот, такие смерти обычно происходят в хосписах и больницах. Не так давно люди умирали в своей постели. Викторианцы умели умирать. Они часто видели смерть. Викторианский и эдвардианский Лондон был полон того, что мы сейчас называем рекреационными наркотиками. Истинное благословение для всех. Отчалить по расписанию, воспользовавшись помощью врача, было самым обычным делом. Медики в те времена полагали, что указывать путь безнадежным пациентам – их долг.

Работает ли это до сих пор? Наверное, да. Боялись ли викторианцы смерти? Как говорит Смерть в одной из моих книг, большинство людей боится не смерти, они боятся того, что ей предшествует, – ножа, кораблекрушения, болезни, бомбы. Того, что случается за микросекунду до смерти, если тебе повезет, и за много лет, если не повезет.

И это снова поднимает вопрос ухода за больными.

Организация «Забота вместо убийства», как они себя называют, уверяет нас, что никто не будет думать о добровольной смерти, если за ним будут как следует ухаживать. Сложный вопрос. Медицина сохраняет жизнь всё большему количеству людей, которым требуется всё больше ухода. Болезнь Альцгеймера и другие формы деменции стали настоящим бичом общества, ношей, которая падает в первую очередь на близких родственников. А они тоже бывают пожилыми и порой сами нуждаются в уходе. Число таких людей растет, потому что беби-бумеры стареют, растет и процент страдающих деменцией. Таким образом, возникает вопрос о качестве ухода – не только для деменции, но и для любых хронических состояний. Я не стану рассказывать жутких историй, сейчас для них не место. Возможно, я должен передать слово сэру Майклу Паркинсону, который, как представитель государства по вопросам человеческого достоинства, описывает случаи, которые – цитирую – «абсолютно безумны и невероятно жестоки», а дома престарелых называет «залами ожидания смерти».

Выходит, уход – это лотерея. Есть люди, которые не хотят получать уход, не хотят тратить время в залах ожидания, хотят воспользоваться своим правом не слушаться медсестру и врача. Правом, в моем случае, потребовать полномочия на распоряжение судьбой Терри Пратчетта, которым я в будущем стану. Люди часто задумываются, чего же хотят их родные и близкие. Мои родные точно это знают. И вы тоже.

Основное возражение противников эвтаназии сводится к тому, что пожилых людей будут заставлять «просить» об этом. Может быть, но «Журнал медицинской этики» в 2007 году опубликовал исследование об отсутствии признаков злоупотребления в адрес уязвимых пациентов в штате Орегон, где эвтаназия легальна. Не понимаю, почему здесь должно быть по-другому. Никто не относится к смерти легкомысленно. Не могу представить, что кто-то решит умереть только потому, что по соседству откроют гипотетическую точку «Универсальной смерти». Но зато мне очень легко вообразить, как человек, пожилой или не очень, придавленный медицинскими проблемами и понятным страхом перед будущим, испуганный тем, что оптимистично называется «уходом», предпочтет викторианскую смерть в собственной постели, при содействии врача, как более достойную.

В прошлом году правительство наконец-то опубликовало разъяснения по вопросам эвтаназии. Они никого не удовлетворили. Судя по всему, люди, которые хотят помочь умереть своему другу или родственнику, должны выполнить огромное количество требований, чтобы их не обвинили в убийстве. Мы должны радоваться уже тому, что у них есть шанс избежать наказания, но, судя по всему, лучше всего придерживаться правил и надеяться на лучшее.

Именно поэтому я – и не только я – предлагаю учредить очень мягкий трибунал, который будет заниматься проверкой фактов перед эвтаназией. Некоторые люди, в том числе я, немного нервничают, потому что правительство сможет решать, жить тебе или умереть. Но правительство не может снять с себя ответственность, чтобы не лишать защиты уязвимые группы, и это неплохой аргумент. Меня печалит, что противники эвтаназии уверены, будто ее сторонники не обдумали вопрос в мельчайших деталях и не понимают его важности. На самом деле это и есть мой главный аргумент.

Трибунал будет работать ради общественного блага и блага заявителя – жуткое слово. Он проверит, находится ли заявитель в здравом уме, тверд ли он в своем решении, страдает ли он от смертельной и неизлечимой болезни, не находится ли под влиянием третьих лиц. Чтобы продумать систему таких трибуналов, понадобятся люди поумнее меня – впрочем, таких найти нетрудно. Я бы предложил включать в их состав юриста, хорошо разбирающегося в семейном праве и научившегося понимать, что́ люди на самом деле имеют в виду, а также определять давление извне. И врача, который привык работать с тяжелыми неизлечимыми болезнями.

Противники эвтаназии говорят, что нужно защищать уязвимых людей, как будто всем остальным это неочевидно. Вообще не существует доказательств – а их искали – того, что родственники уговаривали больных или стариков прибегнуть к эвтаназии в любой стране, где она легальна. Не понимаю, почему у нас должно быть по-другому. Врачи говорили мне, что родственники, наоборот, постоянно умоляют их сохранить бабуле жизнь, хотя бабуля по медицинским стандартам уже считается мертвой. К тому же трибунал будет бороться со злоупотреблениями, насколько это в человеческих силах.

Я бы также предложил набирать в трибунал людей старше сорока пяти лет – к этому возрасту они уже могут приобрести редкий дар мудрости. В делах трибунала мудрость и сострадание должны идти рука об руку с законом. Трибунал также будет проверять людей, ищущих смерти по причинам, которые другим могут показаться временными и нестрашными тревогами. Осмелюсь сказать, что довольно многие люди задумывались о смерти из-за невзгод, которые впоследствии показались им ерундой. Если уж нам придется жить в мире, где допустима социально одобряемая «безвременная смерть», она должна быть тщательно обдумана.

Давайте рассмотрим для примера меня. Как я уже сказал, я бы хотел умереть мирно, слушая Томаса Таллиса в своем айподе, пока болезнь не одолела меня. Я надеюсь, что это случится не очень скоро, потому что знай я, что могу умереть когда мне угодно, каждый день немедленно стал бы для меня драгоценнее миллиона фунтов. Если бы я знал, что могу умереть, я бы жил. Моя жизнь, моя смерть, мой выбор.

Везде, где эвтаназия разрешена, она не приводит ни к каким «скользким дорожкам». Просто противники эвтаназии верят, что она откроет ворота злоупотреблениям и отбраковке больных и стариков. Но это всего лишь ночной кошмар. Этого не случится ни в одной демократической стране, если в ней не установится тирания куда более агрессивная, чем нынешняя тирания Комитета по вопросам здравоохранения и безопасности. Честно, этот аргумент – просто страшилка.

Говорят, что люди перестанут доверять врачам, зная, что врач может их убить. Это еще почему? Врач очень многое теряет, убив пациента. Как по мне, просить медика, который знает твое состояние, помочь тебе расстаться с жизнью – это признак высочайшего доверия.

Фраза «Не убий, но и не стремись сохранить жизнь любой ценой» никогда не была официальным требованиям для медиков. Учитывая, что ее придумал мой коллега Артур Хью Клаф, это и неудивительно. Но с того дня, когда родилась медицина, ее понимали все врачи. Они боролись за жизнь. Ох, как они боролись. За последние два века продолжительность жизни сильно выросла, как и качество этой жизни. Теперь нам становится неуютно, если человек умирает в юном библейском возрасте семидесяти лет. Но грядет время, когда технология опередит разум, когда мигание осциллографа будут путать с жизнью, и человечество перейдет к существованию.

Наблюдения, разговоры и некоторое количество размышлений привели меня к выводу, что поддерживают право на эвтаназию те врачи, которые ежедневно работают с пациентами. Чем ближе к тем высотам, где медицина сливается с политикой, тем меньше остается сторонников эвтаназии. Интересно, сколько бы врачей раскрыли карты, если бы за ними не следило злобное око Британской медицинской ассоциации. Любой, у кого есть друзья, знакомые или деловые партнеры среди врачей, а также любой, изучавший историю медицины, знает, что многие века доктора и сиделки считали своим долгом помогать безнадежным больным уходить с миром. Я помню метафоры, которые они использовали: «помочь сделать шаг», «указать путь», «подвести к двери», «отправить на небо». Но никогда – никогда – не «убить», потому что это не убийство, с их точки зрения. И они правы.

Мне не удалось найти никакой надежной информации о том, что разрешение эвтаназии оказывает разрушительное воздействие на общество. Разумеется, я не думаю и не жду, что любой врач общей практики будет этим заниматься, даже при наличии сокрушительного медицинского заключения.

Это их выбор. Выбор в этом вопросе важнее всего. Но кто-то из них – может, постарше, может, помудрее – поймет. Мне кажется, что врачи долгие века помогали нам жить дольше и лучше – к кому как не к ним приходить за мирной смертью среди родных, в собственной постели, без долгого сидения в зале ожидания бога.

И, наконец, останется вопрос бога. Кажется, в наше время он свелся к опасению – не пострадают ли невинные, если разрешить эвтаназию. Проблема этого аргумента в том, что он работает, только если вы верите в бога, а точнее в Иегову. Я не верю. Спиноза, Дарвин и Карл Саган задели в моем воображении такие точки, какие бог не заметил. Я – гуманист. Я верю, что мы – не падшие ангелы, а поднявшиеся обезьяны. Тем не менее я готов рассмотреть мнение англиканской церкви и несогласных. Идеи, которые затрагивают саму основу человечества, всегда нужно обсуждать. Идеи и предложения надо проверять. Я полагаю, что очень сложно возразить против согласованной добровольной эвтаназии, особенно если вам свойственно сострадание. Но мы должны помнить, что мы люди и что человечность драгоценна.

Качество жизни – разрекламированный бренд.

То, как вы живете, то, что вы получаете от жизни, то, что вы в нее вкладываете, то, что оставляете после себя. Мы должны прожить хорошую и насыщенную жизнь, а потом, в собственном доме, в окружении тех, кто нас любит, умереть достойной смертью.





В разъяснениях по вопросу эвтаназии появилось слово «сострадание»




Новые разъяснения генерального прокурора хороши. Главными должны быть люди, а не болезни

The Times, 26 февраля 2010 года



Сцена как будто взята прямиком из «Поменяться местами». Мы все ждем отчета, хотя, возможно, так говорит мое воспаленное воображение – я мало спал сегодня.

Мы смотрим на часы, ожидая, что Кейр Стармер, глава Королевской прокурорской службы, формально представит нам новые разъяснения касательно эвтаназии. И вдруг наступает одиннадцать часов, и мы все оказываемся на набережной Миллбанк, где шагу ступить невозможно, не наткнувшись на двух журналистов. Или трех, если вам повезет.

Для Дебби Перди и меня гонка продолжается. Мы бесконечно сталкиваемся в лифтах и коридорах. Как будто идет высокотехнологичный рабский аукцион. Одно телевизионное интервью переходит в другое, и в результате ты ничего не помнишь.

Мы говорим об эвтаназии. Я понимаю, что именно думаю, слушая, что же я говорю. Кажется, новые разъяснения настолько хороши, насколько это вообще возможно без внесения изменений в закон. Мне очень не понравились разъяснения, выпущенные в прошлом сентябре. Сплошная бюрократия и анкеты.

Но тут я замечаю слово «сострадание». Читая дальше, я понимаю, что эта весьма обтекаемая политика описывает в основном сердца и разум людей, а не практические препятствия. Я рискну поверить, что тот, кто из сострадания и любви помогает человеку, физически на это не способному, избавиться от невыносимой жизни, не должен бояться властей.

Тем не менее я полагаю, что трибунал, который предлагаю ввести не только я, должен появиться после изменения закона. Он будет проверять фактические обстоятельства дела задолго до эвтаназии. Кроме того, очень важно, чтобы ограниченная свобода, предусмотренная новым разъяснением, не использовалась для прикрытия злоупотреблений. Я верю, что ради безопасности всех участников все предполагаемые действия и их причины необходимо осторожно обсуждать на трибунале, который может дать совет, предупреждение или, если у него возникнут подозрения, отказать.