Опиум. Вечность после...#2

- Просто скажи, Ева. Просто скажи.

Откидываю его руки, обжигающие близостью, отравляющие болью, так уверенно расползающейся по его телу, что я могу физически её ощущать. Подхожу к окну и, глядя на утопающий в первом декабрьском снегу сквер, наконец, открываю самую большую свою тайну, сбрасываю самую тяжёлую ношу:

- Твоей дочери было шесть внутриутробных месяцев. И она была невероятно красивой, настолько, что это было видно даже сквозь синяки на её крошечном, почти игрушечном тельце. Я назвала её Лав, потому что это было единственное подходящее ей имя.

Оборачиваюсь, желая увидеть его глаза в этот момент, когда он узнает, что сделал, что не защитил, не уберёг нас, но мне, увы, не видно его лица, потому что оно скрыто за вжатыми добела в суставах руками. Его плечи не подрагивают, нет, они трясутся в неукротимой агонии. Сколько раз в своём ненормальном детстве я мечтала увидеть его вот таким? Но он никогда не плакал, никогда: даже когда я раздолбала увесистым молотком все его модельные машины, сожгла рукотворного воздушного змея, над которым они с Роном корпели неделю, спустила с лестницы его двенадцатилетнее тело, не принимала таких искренних, сильных и уязвимых чувств. Он не пролил ни единой грёбаной слезы, когда разбился и был вынужден мочиться в специальные трусы, как старик. Но он не смог сдержать сшибающую с ног волну боли, когда узнал о смерти нашего ребёнка.

Он ведь даже не хотел девочку, только сына. Всегда твердил, как сильно мечтает научить его быть мужчиной, верить в себя и идти по жизни с гордо поднятой головой. Как отправится с ним вместе в морское путешествие искать затерянные корабли и клады, научит играть в бейсбол.

Дамиен ничего не говорил о девочках, но именно его крошка, единственная во всём мире, сумела сломать сильного, непоколебимого Дамиена, всегда готового сокрушить любого, но при этом не упасть самому.

Я никогда не видела его в такой боли и понятия не имею, почему она доставляет такое удовольствие, почему мне нравится смотреть на то, как он мучается, как корчится в конвульсиях сдерживаемых всю его сознательную жизнь рыданий. И я не представляю, откуда взялась во мне эта безграничная жестокость:

- Кольцо твоё почило в ломбарде Восточного Ванкувера. Индус-ростовщик был хитёр и жаден: денег хватило только на кремацию, а похороны Лав я организовала сама. Она теперь живёт у залива, где-то на красивом западном берегу.

Пусть годы спустя, но всё же он получил ответ на свой вопрос.

Знание раздавило моего Дамиена. Человека, прошедшего через многое, достигшего дна разочарований и несправедливости, отчаяния и безысходности.

И я добиваю его, испытывая невероятное, бесконечное облегчение, отпуская свою обиду за Меланию, за их сына и годы счастливого брака, за своё отнятое, вырванное с корнем право самой стать матерью:

- Меня сбила машина белого цвета. Дорогой Lexus класса люкс, по свидетельству очевидца, выскочил на тротуар и скрылся с места, не останавливаясь. На нём не было ни номерных знаков, ни каких-либо особенных отличительных признаков, поэтому найти его оказалось невозможным. Да и мало кому нужным, потому что, по мнению врачей, мне несказанно повезло, что я осталась в живых. Но знаешь, я почему-то теперь думаю, что водителю той машины очень хотелось моей жизни. Нет никакого интереса в соперничестве, если не с кем соперничать.

Мне не хочется больше смотреть в его сторону, а тем более прикасаться физически. Мои глаза смотрят на медленно падающий из серой небесной бездны снег, одевающий высоченные ели в белые одежды, покрывающий больничный сквер белым покрывалом чистоты и умиротворения. Я не чувствую больше боли, ни внутренней, ни внешней, ни физической, ни душевной.

- Ты никогда не думал, что был лишь трофеем в чьей-то игре? Знаешь, таким особенно ценным, потому что в нём много золота и его тяжелее всего завоевать, но в ряду всех остальных достижений пыль на нём лежит таким же точно толстым слоем.

Дамиен молчит, и в этом молчании я слышу очень многое: он всё знает, давно уже понял, просто понятия не имел, не осознавал до конца масштабы всех своих потерь.

- Я хочу, чтобы ты сейчас ушёл, - прошу его.

Но он не двигается с места, даже не пытается пошевелиться. Так и сидит, прижав руки к лицу, только трястись перестал.

- Уйди, я хочу побыть одна! Просто хочу быть одна! Это единственное, что мне нужно в этой грёбаной жизни! – в своих истеричных воплях я впервые слышу нотки не поддельной, не наигранной, не искусственно культивируемой, а самой настоящей живой ненависти. – Я не могу иметь детей! Я никогда не смогу родить ребёнка, потому что уже годы не женщина! Ты жил всё это время с куклой! С муляжом!

Дамиен убирает руки от своего лица, я вижу его покрасневшие от слёз глаза, вижу все его боли, большие и маленькие, но не вижу смирения. Нет в них ни капли согбенного принятия, согласия, отпущения, всепрощения.

В одно мгновение он оказывается рядом, сжимает своими огромными руками меня, всегда в разы меньше его и ростом, и весом, но теперь, измученная то ли болезнью, то ли её лечением, я кажусь себе ребёнком в его объятиях. И этому ребёнку очень нравится быть в бережных стенах защиты, в безопасности, в любви, потому что его влажные губы повторяют раз за разом в прижатое к ним ухо:

- Я люблю тебя, слышишь? Я так сильно люблю тебя! И вытащу, чего бы мне это ни стоило, клянусь, вытащу! Вот увидишь! Даже не пытайся сопротивляться, потому что я всё равно это сделаю! Потому что я люблю тебя! Так сильно, как никто ещё не любил на этой чёртовой планете! Ты мой Опиум, мой единственный смысл… Мой Опиум…

Дамиен

Как там говорят? Саднит в груди, печёт, ноет? Неееет… Всё не то.

Никогда прежде я не стоял на коленях, теперь вот стою: не люди поставили - сам это сделал.

Так сильно боялся упасть, что в итоге столкнул себя сам в пропасть. На самое-самое дно.

Это даже не боль…

Боль можно пережить, можно справиться. А это…

Боже, как же я хотел её ребёнка, а он, оказывается, был у меня. Впервые это острое желание, острее всех прочих, пробило мой мозг в том возрасте, когда парни и не помышляют о подобном. Все мои сверстники «пили» жизнь, щедро проливая излишки, расплёскивая себя в удовольствиях, а я собирал по крупицам, бережно храня каждое мгновение своего года с Евой. Мои друзья меняли девчонок, боясь постоянных, а я думал о женитьбе, мечтал о детях. Они считали амурные победы, а я ломал голову, как быстрее встать на ноги, чтобы успеть заполучить мою Еву навсегда. Я строил планы и делал это слишком рано, настолько, что пугал даже Еву. Я спешил жить, и только теперь знаю ответ на вопрос «Почему?».

Она молчит, а мне трудно дышать. Если б кто сказал сейчас: Дамиен плачь, станет легче, я б его ударил.

Не станет. Чего ни сделай, что ни сотвори, ушедших дней не вернуть, уже свершившегося не исправить.

Она не могла не свихнуться, моя Ева, не могла. Я бы сам спятил, причём, в отличие от неё, окончательно и бесповоротно.

Как бы ни вжимал ладони в глаза, ни сдавливал череп пальцами, перед глазами картины: ОДНА, она всё время одна и внутри неё мой ребёнок. Я вижу мир её глазами, и в нём – только страх. Она ведь думала, что её ребёнок зачат от брата-близнеца. Ева, дерзкая и смелая на вид, но, на самом деле, бесконечно уязвимая и беззащитная, приняла решение в одиночку.

Шесть месяцев… Шесть месяцев… Шесть.

Я видел, что происходило с Мел в первые триместры – она лежала пластом, не выходя из спальни - её рвало, и мне пришлось нанять медсестру, чтобы за ней было кому ухаживать в моё отсутствие. И в это же самое время Ева жила в каморке в Восточном Ванкувере, в районе для наркоманов и велфэрщиков, работала за минималку, обслуживая в баре жлобов, и в одиночку возвращалась по грязным улицам, кишащим маргиналами и бомжами.

Господи…Она носила моего ребёнка. Моего, как она, вероятно, считала, очень больного ребёнка. И Ева сознательно приняла решение, несмотря ни на что дать ему жизнь. Не решилась убить, потому что чувствовала, что его нельзя убивать!

Ева… Ева… Ева…

Я сейчас сам свихнусь, Ева.

«Прости меня, если сможешь!» – мысленно прошу её, убрав от лица руки. Я вкладываю в эту просьбу всё, чем живу и дышу сам и посылаю её в Космос - пусть она наберёт достаточно энергии и вернётся сюда, на Землю, к моей Еве. Пусть даст ей сил на всё: бороться за жизнь, за себя, за своё будущее, отпустить обиды, нанесённые нами, людьми: отцом с матерью, моей бывшей женой, тысячами встреченных на её пути безразличных незнакомцев и, наконец, самые главные – те, что принёс ей я. Я обидел сильнее всех: отказался от неё. Эгоистично сосредоточенный на благополучии своей жизни, я бросил её в одиночестве и сделал это в тот момент, когда больше всего был ей нужен.

Смотрю, неотрывно смотрю на её измученное тело и понимаю: его страдания ничто в сравнении с тем, насколько истерзана её душа.

Видеть её больно. Физически больно.

Я не знал и знал. Чувствовал. Нет во мне ни человечности, ни жертвенности, ни безотказной доброты и участия – я просто замаливал грехи. Каким-то образом понимал, что они есть, но только теперь выяснил, какие. Пазл сложился, мне ясно, по какой причине она молчала: берегла меня. Тянула этот груз в одиночку. Столько, мать Вашу, лет!

И… Господи, она считает себя неполноценной и поэтому вянет, намеренно, добровольно отдаёт себя на растерзание болезни.

Бог! Если ты есть, дай мне сил, помоги пережить! А я помогу ей.

Встаю и … не иду, нет - перемещаюсь в пространстве, не чувствуя ног, не осознавая собственных движений. Это невидимая сила, с самого далёкого детства толкающая меня к ней, притягивающая с мощностью импульсивного магнита. У меня никогда не было шанса уклониться от столкновения – оно было неизбежным. Предначертанным.

Я закрываю её руками так, будто вокруг бомбёжка, а она – мой ребёнок. Накрываю рукой макушку и прижимаю к своей груди. Сам не знаю, почему это делаю. Просто живу в этом моменте всеми своими чувствами, а они рвут меня на части, грозя убить, но я не сдаюсь – мне нельзя, мне нужно спрятать, укрыть мою Еву.

Это всё поздно конечно. Не было меня рядом, когда жизнь отрывала от неё по куску. Ей было так больно, что она не вытерпела и сошла с ума.

А я теперь плачу. Чёрт возьми, плачу как ребёнок, и мне плевать на моё мужское достоинство. Нет его вовсе у меня.

Мне нужно сказать ей кое-что. Нечто очень важное. Только сделать это нужно правильно – слишком хрупкой стала душа моей Евы. Слишком уязвимой. Но я выберу момент и сделаю это, и тогда наша жизнь изменится.

А сейчас я хочу сказать ей только одно:

- Я люблю тебя, слышишь? Я так сильно люблю тебя! И вытащу, чего бы мне это не стоило, клянусь, вытащу!

Ева

С трудом в это верится, но в ту ночь у нас опять был секс. Горячий, живой, настоящий секс, такой же, каким мы занимались в нашей юности, в сладкой беспечной жизни, какую успели прожить в самый наш счастливый год. И даже сейчас, без сил, без красоты и надежды я верю, что ради одного того года стоило рождаться и приходить в этот безумный мир. Стоило.

Цените всякое мгновение, наслаждайтесь каждой секундой настоящего. Дышите, пока можете.

Глава 44. Письма

Если до этого разговора Дамиен иногда уходил домой на ночь, то после всегда оставался, вцепился в меня мёртвой хваткой, не выпускал. Тяжело уйти, когда тебя так держат: днём глазами, ночью плотно зажав в руках. Он не признался в тот день, когда случился наш самый откровенный разговор, сделал это позже:

- Ты кое в чём ошибалась: я знал, о том, что твоё тело изменилось. Догадался.

- Как?!

- Ева, я был женат и прожил целый год с тобой, так что мне известны некоторые нюансы женской физиологии. Я перестал предохраняться практически сразу, потому что понял: в этом нет надобности.

- Понял?

- Ева, в нашей спальне не было пауз. Тех, которые случаются раз в месяц в каждой семье. И ты никогда не покупала ничего, что производится только для женской гигиены.

- Боже… - закрываю глаза рукой. – Ты всё это время знал!

- Я тоже физически давно уже не тот Дамиен, который приехал встречать тебя в аэропорт. Но это и неважно. Знаешь, почему? Потому что мы не влюбляемся в руки и ноги. Не влюбляемся в лицо, волосы, губы и глаза. Мы влюбляемся в душу, а она неизменна.

- Душа меняется даже больше, чем внешность, - спорю, не зная, куда девать чёртовы эмоции.

- Меняется наше восприятие мира, а не душа. Душа может либо расти, либо нет, но в сути своей она остаётся всё той же!

Я смотрю в его глаза и в их отражении вижу себя красивой, здоровой, молодой, потому что желанной. Он целует меня так, словно боготворит, будто каждая часть моего тела – священная реликвия, владеющая его жизненной силой. Я чувствую себя сексуальной, я снова ощущаю себя живой.

Его дыхание на моей шее - квинтэссенция моего счастья и благополучия. Я закрываю глаза и представляю, что мне девятнадцать. Что я молода, полноценна, что впереди необъятное будущее и тысячи возможностей, главная из которых - материнство. И я знаю, теперь знаю, что на такие темы не шутят.

Он дышит, и я дышу. Живу, пока он рядом. Им живу.

Дамиен подносит мою руку к своим губам, я чувствую их осторожные касания, тепло и влажность дыхания на своей ладони. Затем в темноту комнаты, словно крадучись, проникает его едва различимый шёпот:

- Я люблю твои пальцы. Каждый ноготок, особенно те, которые ты криво остригла. Я люблю каждую линию ладони, складку кожи на сгибах суставов. Я люблю твои совсем не тонкие запястья, и именно такие мне нравятся больше всего. Я люблю, как ты соединяешь большой и указательный пальцы в одно упрямое «о», когда психуешь, или сжимаешь ладони в маленькие кулаки, когда злишься. Я люблю, когда ты злишься, когда смеёшься, когда витаешь, погружённая в свои мысли, но ещё больше, когда упираешь свой кулачок в подбородок и пытаешься со мной флиртовать, даже не отдавая себе в этом отчёта. А если вдыхаю запах твоих волос - я живее всех живых.

Я слушаю его слова и словно со стороны наблюдаю за тем, как Дамиен оборачивает меня в кокон своего чувства. И мне в нём очень хорошо, спокойно, легко, даже, наверное, радостно, потому что я улыбаюсь. Конечно, я понимаю, зачем он всё это делает, почему стал теперь настолько мягким, по-особенному нежным, заботливым, не просто внимательным, а сосредоточенным на мне и только на мне. Дамиен сейчас даже сценарии свои не пишет, все его мысли о моём выздоровлении. Я буквально упиваюсь тем, как он выполняет данное обещание, во что бы то ни стало вытащить меня из лап болезни, а с тех пор, как я вручила ему свою тайну, мы странным образом стали ближе. И не просто ближе, а словно слились в одно: Дамиен теперь везде; нет в моей жизни ни единого уголка, где бы его не было.

Перейти к странице:

Предыдущая страница

Следующая страница