Оправдание невиновных

Она вздрогнула. Оказывается, в размышлениях она не только дошагала до следственного комитета — не так и далеко, минут сорок быстрым шагом, но зачем-то остановилась возле стойки дежурных и сосредоточенно глядит в отделяющее их от коридора с вертушкой стекло. Вот предупредительный Верзилов и окликнул ее.

— Нет, спасибо, задумалась, — Арина улыбнулась, махнула ему и двинулась к себе наверх.

Почему мать Кащеева так взъярилась? Потому что она по жизни мегера или тут что-то еще?

Давя в себе беспрестанно подступающую дрожь, Арина в десятый раз пересматривала фототаблицы с места смерти маленького Вити. Что-то там было не то. Но она никак не могла понять — что.

Впрочем, нет. Наверное, дело было не в фотографиях. Да, точно не в фотографиях. Раньше. Еще в студии. Что-то там мелькнуло — какое-то несоответствие, странность какая-то. И вопрос она тогда хотела задать какой-то очень конкретный. А сейчас — не вспомнить никак.

Отыскав в интернете запись той передачи, Арина уселась смотреть.

Запись, по сравнению с собственными ее воспоминаниями, была изрядно подрезана, но все-таки… да, вот оно!

— Я первым делом печку открыл… и увидел, — горестно хмурясь, рассказывал Кащеев с экрана ноутбука.

Арина пересмотрела этот кусочек раз пять — да, так и было: ведущий спросил «вы сразу стали его искать?», а герой студии ответил этими самыми словами: «первым делом печку открыл».

Слова звучали… странно Ты за ребенка беспокоишься? Боишься, чтоб не простудился — если вдруг на улицу убежал? Понимаешь, что мальчик, вероятнее всего, в доме — «не ушел же раздетый» — и вместо того чтобы кинуться обшаривать другие комнаты, кухню, чердак, в конце концов, вместо этого ты сразу заглядываешь в печку? Которая, кстати, повернута дверцей к дивану, а не к двери. Твой любимый сынишка так любил прятаться в печке? Бред какой-то.

Да и остальной кащеевский рассказ выглядел… сомнительно. То он в прошедшем времени излагает — «подумал», «разозлился», «открыл», то вдруг в настоящее перескакивает — «гляжу», «бью», «вжик — и вылетаю оттуда». Очень странно. Как будто человек придумал себе историю, представил — иду, захожу, вижу и так далее — и теперь из него обрывки этого затверженного сами собой выскакивают. Будь это на допросе, Арина моментально бы ушки на макушке навострила — явно крутит подозреваемый, надо дожимать.

Вот только господин Кащеев — потерпевший, а не подозреваемый. Ну да, впечатление производит странное. Очень странное. Но впечатление к делу не пришьешь.





* * *


Днем в парке вовсю галдела окрестная детвора, над полудюжиной горок звенел веселый визг, взмывали к вершинам восторженные вопли, тревожные женские голоса восклицали: «Осторожно, не упади!», всюду празднично пестрели яркие санки, «тарелки», «ватрушки» и сноуборды. Летом-то жизнь здесь продолжала бить ключом чуть не круглосуточно, немного затихая лишь перед рассветом. Но зимой уже к раннему вечеру парк пустел и затихал. Разве что влюбленные пары попадались. Чаще пожилые, иногда — молодые родители с колясками.

Пару раз Арину обогнал конный патруль — она залюбовалась и даже немного позавидовала. Может, купить себе опять мотоцикл — она ведь его только из-за Виталика продала, до сих пор иногда снится. Или в какую-нибудь конную школу записаться? Ездить по парковым дорожкам, как эти патрульные девочки — возвышаясь над всеми. Вроде как в той самой башне из слоновой кости.

Арина особенно любила парк именно таким, тихим, пустынным — как будто он принадлежал ей одной. Здесь хорошо думалось.

Но сейчас мысли отказывались выстраиваться в аккуратные цепочки — путались, рвались, метались. Точно мешал им кто. Как мешает капающий крана или плач ребенка за стеной — вроде и не громко, едва слышно, но отключиться от навязчивого звука невозможно. Не обязательно, впрочем, от звука. Так мешает пристальный взгляд, так раздражает непрошенное прикосновение в набитом автобусе. Хотя откуда бы тут взяться пристальному взгляду?

Ох, Вершина, у тебя, похоже, опять мания преследования разыгралась, мысленно усмехнулась она, выуживая из недр рюкзачка складную расческу с зеркальцем на «спинке».

Чуть замедлив шаг, обозрела пространство за спиной. В маленьком стеклышке помещались совсем уж крошечные кусочки пейзажа, но все-таки… Заснеженные деревья справа и слева, белая аллея меж них, фонари, нависшие диковинными оранжевыми плодами… И посреди сумрачной белизны — какая-то темная фигура. Мужская.

Да, безусловно, кто-то шел следом. Собственно, ничего странного в том не было: парк, гуляет человек — так же, как сама Арина. Она прибавила шаг — фигура тоже ускорилась. Даже приближаться начала. Значит, мужик просто идет — сам по себе, безотносительно к присутствию в пейзаже Арины. Вон как тот конный патруль. Она сунула расческу-зеркальце в карман и нахмурилась. В следовавшей сзади фигуре улавливалось что-то знакомое. Но… если это кто-то, кого она знает, почему не окликнул?

Преследователь еще не приблизился на расстояние узнавания, но она уже поняла — он. Не по силуэту поняла, не по каким-то приметам — по этому самому взгляду. Вот что ей думать мешало! Точнее — кто.

Кащеев.

Почему-то стало страшно. Что он тут делает? И главное — что ей-то самой делать? Бежать? Он выше нее на полторы головы, и ноги как ходули — мигом догонит.

Приостановившись, она чуть отступила в сторону, надеясь, что Кащеев просто пройдет мимо, но все-таки нащупывая в кармане газовый баллончик. Следователям полагались пистолеты, но Арина предпочитала держать свой в рабочем сейфе. Когда оружие в кармане, кажешься себе чуть не всемогущим, практически неуязвимым — это им еще в универе кто-то из преподавателей объяснял, усмехаясь и растолковывая, что ощущения эти, при всей своей приятности, весьма опасны. Мальчишки-одногруппники, конечно, пропускали подобные объяснения мимо ушей, но Арина как-то сразу почувствовала в них истину и приняла как руководство к действию: оружие полезно лишь для того, кто применяет его постоянно, умело и привычно — а лично для нее разумнее ограничиваться чем-то попроще. Ей и баллончиком-то орудовать страшновато — а вдруг не получится? А вдруг нападающий или, как сейчас, преследователь не потеряет способность двигаться, а только еще больше разозлится?

Ой, нет, пусть он лучше мимо пройдет!

Не прошел.

Остановился над застывшей столбом Ариной — почти вплотную.

Не напал. Просто стоял и молчал, глядя на нее сверху вниз — с высоты своего роста.

Зачем? Что ему надо? Пусть бы лучше гадость какую-нибудь сказал — как тогда, после съемки. Пусть бы даже кинулся, ударить попытался — тогда она точно сумела бы и баллончик вытащить, и пустить из него мерзкую едкую струю — прямо в лицо нападающему.

Но он не нападал.

Просто стоял и смотрел.

Под этим тяжелым взглядом Арина съеживалась, словно уменьшаясь, становясь крошечной и никому не нужной. Как будто козявка какая-то, которую даже тапком прихлопнуть лень, разве что веником смахнуть — в помойное ведро.

Она попыталась сделать вид, что ничего вообще не происходит. Повела слегка плечом — почему-то это оказалось очень трудно, как сквозь резину проталкиваться, — поставила ногу на торчавший из сугроба здоровенный пень. А что я? А я ничего! Никого не трогаю, починяю примус! В смысле — поправляю ослабший шнурок. Ага, на ощупь. Отвести глаза от Кащеева оказалось совершенно невозможно. И фонари как будто потускнели и даже словно бы уменьшились, превратившись в цепочку невнятных искорок. И ноги почему-то стали слабеть. Ей почудилось, что вот сейчас, под этим тяжелым взглядом, они совсем откажутся служить — и она опустится перед этим темным, высоким, безмолвным на колени…

…и пусть…

Но что-то вдруг изменилось.


Откуда-то появился свет. Нет, не откуда-то — из темной глубины заснеженной аллеи надвигался белый, сияющий, прекрасный огонь. Как поезд метро из тоннеля, теплый, светящийся, с милыми прекрасными людьми внутри, подумала вдруг Арина, успев удивиться собственным мыслям — поезд метро посреди зимнего парка, надо же!

Свет приближался стремительно и довольно шумно.

Налетел, надвинулся почти вплотную — и замер.

За слепящим прожектором просматривалось что-то темное, непонятное.

Прожектор вдруг потемнел, потускнел, свет из ослепительного стал мягким и теплым. Темное и непонятное приобрело очертания.

Мотоцикл. Черт побери! Мотоцикл! Что там в импортной литературе пишут про рыцаря в сверкающих доспехах, скачущего спасти плененную злым колдуном принцессу? Вот они теперь какие, рыцари, в двадцать первом-то веке!

— Девушка, вас подвезти? — голос «рыцаря» из темной глубины за поднятым забралом звучал приглушенно. — У меня и шлем запасной есть.

От этого практического замечания Арину разобрал внезапный смех. Ну что такое, в самом-то деле — взрослая дама, а хихикает, как пятиклассница, которой сосед валентинку прислал. И никак не перестать — будто смешинку проглотила. Да не одну, а не меньше пригоршни!

— Погодите, — давясь смешинками, едва выговорила Арина. — У меня тут… шнурок… сейчас.

Парень сдернул с головы сверкающе черный, как будто стеклянный, шлем и тоже улыбнулся. В темных глазах сразу заплясали задорные чертики, и он стал похож на мальчишку. Из-под рыжей куртки «пилот» виднелся ворот свитера — крупной вязки, толстого, уютного, даже на вид невероятно мягкого. Вот бы поносить, неожиданно подумала Арина. И опять начала давиться смешинками — представила, каким привидением будет выглядеть в балахоне размеров на десять больше ее собственного. Парень был не то чтоб таких уж крупных размеров — поменьше Молодцова, пожалуй, прикинула она на глазок — но широкоплечий и… да, высокий. И… симпатичный. Вон как здорово улыбается. Хотя, наверное, в такой ситуации — отважный рыцарь спасает принцессу от злого колдуна-людоеда — любой симпатичным покажется.

Людоед — Кащеев то есть — как-то странно, как деревянная марионетка, дернулся и медленно двинулся прочь. Теперь, наверное, можно было и без помощи неожиданного спасителя обойтись, можно было и собственными ногами до выхода из парка дошагать, но кто ж его, этого Кащеева, разберет. Вдруг подстерегать станет — за каким-нибудь поворотом. Или просто поближе к парковому выходу, где мимо никак не пройдешь. Сделать, может, ничего и не сделает — если даже не попытался — но еще раз попасть под этот тяжелый взгляд? Нет уж, увольте, рисковать Арине больше не хотелось.

Уже нахлобучив выданный парнем шлем и усаживаясь на заднее сиденье, она подумала: ай-яй-яй, сущее безобразие — следователь, служитель, можно сказать, закона, поощряет нарушителя правил дорожного движения. По аллеям-то, наверное, нельзя на мотоцикле? Впрочем, пустяки. Полицейским на лошадях можно, а мотоциклист чем хуже? Опасности он никакой не создает — вечером тут пусто. А даже если редкие гуляющие и попадаются, все равно. Водит-то парень мастерски — вон как возле них затормозил, прямо на полном скаку и сразу стоп.

Как будто специально тренировался.

Арина мотнула головой, отгоняя непрошенные сомнения. Хватит вздрагивать при слове «специально». Не могут же все быть «засланными казачками». Просто по закону статистического разнообразия не могут.





* * *


Она испугалась.

Думая об этом, он чувствовал, как в подвздошье зарождается ледяной шарик. Крошечный, но тяжелый и как будто бы живой. Шарик пульсировал, бился, распространяя по всему телу холодную волну ясности. Так всегда бывало в самом начале, это был знак, что начало — удачное. Правильное.

Да, она испугалась. Почувствовала силу.

И откуда взялся мотоциклист? Хахаль? Тогда почему она одна гуляла?

Если б не этот мотоциклист, она бы сразу поняла… она уже почти поняла… Сперва в студии, потом у глупой этой следственной конторы, потом — в его собственном доме, где она почти совсем испугалась, но — справилась, опомнилась.

И вот теперь откуда ни возьмись — мотоциклист явился.

Ничего, дурацкая эта помеха ничего не значит. И уж конечно, не заставит его остановиться. Ни в коем случае! Зачем останавливаться? Да и не получится, наверное. Сейчас, когда он уже так долго о ней думал, так ясно себе представлял, как все будет — как можно остановиться? Он уже не мог выкинуть эту заносчивую девчонку из головы. Чистая, ученая, с неприлично прямым взглядом, в котором явственно читалось: я — могу. Дурочка, что ты можешь против настоящего мужчины? урок можно ведь и повторить, так даже еще и лучше. Надежнее. Пусть осознает, запомнит.

А Соньку можно и выгнать. Даже нужно. Он же не мусульманин какой-нибудь, чтоб четырех жен держать. Одна должна быть, главное — чтоб правильная. А Сонька — что Сонька? Она теперь, конечно, головы не поднимает, не то что каждое слово, каждое движение бровей ловит — и тут же кидается исполнять. Скучно. Недоделанная она. Не им не доделанная, а от природы.

Вот эта, в милицейском пиджачке, которая уже совсем из головы не выходит, вот из нее должна получиться по-настоящему правильная жена для уважающего себя хозяина. Разве что уже успела себя угробить и родить теперь не может. Да это вряд ли, вон какая чистенькая, наверняка о себе заботится, не то что побродяжки эти вокзальные. А уж если и тут не повезло, это быстро выяснится. Но это вряд ли. Он чувствовал, что в этот раз осечки быть не должно. Да, вот эту в дом привести — вот это будет хорошо. Правильно.

Обломать-то любую можно, только — нужно ли? Он всегда быстро понимал, на кого из «кандидаток» не стоит и времени тратить. Отмылась, отъелась, полечилась — и гуляй, не про тебя этот дом. Что толку кормить и воспитывать, если ясно, что «не годится». Некоторые пытались делать вид, что сами готовы уйти — да и пусть их. Баба с возу…

Сонька-то сама не уйдет, конечно. Куда ей деваться? Слабая, глупая, да еще и с ребенком на руках. Ей и в голову такое не придет — самой уйти. Ну ничего, он объяснит. Он это очень хорошо умеет — объяснять. Даже и говорить ничего не нужно, достаточно посмотреть подольше — и готово. Сонька никла под его взглядом, как травинка под ветром. Он бы, может, даже пожалел бы ее. Например, если бы вместо загубленного Витеньки она еще одного сынишку родила. А она, вишь, девчонку выносила. Да так оно и лучше, как подумаешь. Все равно он не смог бы забыть о ее грехе. Да и не старался.

Все, кого он приводил раньше — все это было не то. Он ведь сразу понимал, что — не то, но продолжал попытки. Может, вот эта… или эта… Они, правда, глядели на него как на благодетеля — еще бы! Из помойки-то да в приличный дом! Да отмыл, да еды вдоволь. Да разве в том его благодетельство? Подумаешь — накормил. Эдак проще свинью завести, той ничего больше не надобно. А ведь он-то пытался каждую из этих оборванок научить вести себя по-человечески! Но, видать, из помоечного огрызка ничего достойного вылепить попросту невозможно. И благодарить станет, и руки целовать — как вон Сонька, тьфу ее — но ведь все это просто за миску похлебки, и ничего больше! Не за науку! Не за силы, потраченные на то, чтоб в грязной вонючке душа проснулась! Разве это не благодеяние? Разве это не стоит благодарности? Да только это и стоит.

Когда-то он не то читал, не то слышал греческий миф о том, как скульптор, изваявший статую прекрасной девушки, сам влюбился в свое творение и взмолился к богине, и та милостиво оживила статую. И жил скульптор со своей девушкой долго и счастливо до самой смерти. Скульптора звали Пигмалион, и Кащеев искренне считал его слабаком. По легенде выходило, что без помощи богини этот Пигмалион так и помер бы несчастным. А сам-то он, кроме как камень тесать, на что был способен? Ясно, что бывшая статуя вела себя как должно — потому что богиня сотворила именно то, о чем молился скульптор. С живыми девушками у скульптора, видать, дело не вытанцовывалось, вот и пришлось выкручиваться. Подумаешь, красотку из камня вырезал! Нет бы попытался в живом человеке — который и думать не хочет, что он человек — попробовал бы в таком душу пробудить!

У него, у Серафима Кащеева тоже не все получается. И ошибался сколько раз, и руки готов был опустить. Но ведь все равно старался! Потому что — а как же иначе? Зря, что ли, сказано про «по образу и подобию божию»? А что ошибался, и, бывало, ни сил, ни умения не хватало — так жизнь-то еще не кончилась. Упорства ему не занимать, он будет пытаться, пока не получится.

Одна, правда, почти оправдала его чаяния. Или это ему сейчас так кажется, потому что давно уж? Может, и она за похлебку кланялась? Да нет. Она даже глядела по-другому, все, что он велел, исполняла не просто покорно, а радостно, указаний ждала, как жаждущий — глотка воды. И видела в нем не только того, кто может сытно накормить — учителя видела. Как и должно быть. Он почти опечалился, когда от нее пришлось избавиться. Но как иначе, если не было в ней самого главного женского таланта? Смоква бесплодная.

Самое страшное — если и эта такая же окажется. Но он почему-то был уверен — не окажется. На этот раз у него все получится, как должно. Нельзя эту упустить, нельзя.





* * *


Солнце растолкало наконец складки лохмато серого облачного одеяла, обнажило празднично синие лоскутья шелкового неба и принялось отыгрываться за вынужденное бездействие — сияло во всю мочь, выбеливая слежавшиеся снежные шапки на карнизах, высверкивая ледяные закраины проседающих сугробов, взблескивая в оконных стеклах… пробуждая бессмысленные надежды.