Оправдание невиновных

Арина уже в третий раз прогуливалась неподалеку от кащеевского дома, поджидала Соню. Телефонный номер узнать не удалось, да и был ли у нее мобильный? Вряд ли Кащеев позволил бы жене такую вольность. Но ведь не сидит же она с маленькой Викой дома безвылазно, ребенку нужно гулять, разве нет?

И вот наконец повезло.

Завидев подходящую Арину, Соня явно перепугалась. Принялась оглядываться, заметалась, точно желая сбежать — да куда бежать? Крыша кащеевского «терема» виднелась сквозь голые вершины — вроде и недалеко, но с коляской не очень-то побегаешь.

— Соня, да вы не пугайтесь, я ничего плохого вам не сделаю, — Арина ободряюще улыбнулась. — То дело давно закрыто. Мне просто нужно поговорить о вашем муже.

Но девушка — хотя какая там девушка, при двух-то детях, но называть ее женщиной почему-то язык не поворачивался, очень уж детски беспомощным было ее лицо — вместо того чтобы успокоиться, и вовсе запаниковала:

— Я от Серафим Федорыча одно только добро видела. Он меня человеком хотел сделать, а я…

Надо же, подумала Арина, как она его. По имени-отчеству. Чуть не с поклоном в землю. Ну да оно и понятно: не с одной же Лерой этот персонаж свои воспитательные акции практиковал. И ведь не бил, только, как бы это помягче, «на место» ставил. Домостроевец. Да еще и имечко такое… подходящее. Серафим, понимаете ли. Не удивительно, что Соня так перед ним никнет. И не только в тяжелом взгляде дело. Кто она — Соня? У Леры-то характер посильнее, а эта — готовая жертва. Родни никого, приехала несколько лет назад из дальнего райцентра, на работу приличную устроиться не смогла, мыкалась у вокзала… э-эх, много их, таких вот. Ладно еще жива осталась и на наркоту не подсела. А после ее Кащеев подобрал. К себе привел, отмыл, откормил. Все как соседка Тамара Степановна рассказывала. Ясное дело, она в нем благодетеля видит. Кстати. Почему предыдущих облагодетельствованных Кащеев в жены брать не стал? Лера, положим, сама ушла. Но наверняка, наверняка были и такие, что за счастье бы почитали прижиться в «тереме». А он их выгнал. Побрезговал? Или… может, он детей хотел, а у бывших вокзальных девиц вполне могли иметься по этой части проблемы.

— Соня, скажите, вы до замужества, я имею в виду, когда уже у Кащеева жили, вы средствами предохранения пользовались?

Арина ожидала, что Соня возмутится, скажет «не ваше дело» или просто промолчит. Но та, казалось, лишь удивилась:

— Что вы такое говорите? Серафим Федорович никогда бы не позволил!

Отлично, подумала Арина, будет ли из беседы толк, неизвестно, но какое-никакое начало положено — молодая мать не отмалчивается, тупо глядя в землю, а отвечает. Уже что-то. Только осторожно надо, не спугнуть бы:

— Он детей хотел?

— Конечно, — ответила Соня почти спокойно. — Зачем же иначе жениться? Это неправильно.

Неправильно — надо же. Однако ж добрачный секс грехом образец правильности не объявил. Может, в том и логика? Может, в самом деле предыдущие «облагодетельствованные» или хотя бы некоторые из них не оправдали именно репродуктивных надежд Кащеева, потому и не женился на прежних? И то — зачем такому вот «главе семьи» бездетная жена? Ну хоть что-то прояснилось. Да и Соня уже не так активно рвется убегать — даже на вопросы отвечает. Что ж, надо ковать железо пока горячо. И Арина задала следующий вопрос, уже немного более «скользкий»:

— Вы когда Витей беременны были, часто выпивали?

— Серафим Федорович бы меня убил, что вы! — Соня даже рукой замахала. — Да я и сама понимаю, я же не совсем дурочка.

Сама она понимает, гляди-ка ты. Однако ж первой мыслью у нее было все-таки: он бы меня убил. Арине вспомнилась детская поговорка — первое слово дороже второго.

— Сонь, а почему вы вообще пьете? Что вас толкает?

Вот тут — Арина вся напряглась — должно было последовать «не ваше дело». Но Соня, напротив, пустилась в объяснения:

— Вы так спрашиваете, как будто я прямо не знаю кто. А я же… я не такая, — она заметно съежилась, словно старалась занимать поменьше места. — Раньше, когда на вокзале еще была, там приходилось, иначе никак. И холодно, и… если не выпить, так и тянет под поезд броситься. Как эта… ну в школе проходили… только страшно.

«Эта», надо понимать, это Анна Каренина. Та, правда, выпивкой не баловалась, зато не брезговала морфием, так что хрен редьки не слаще.

— Но ведь и потом, когда вы уже не на вокзале жили, все равно… — Арина помолчала, подыскивая слово побезобиднее, и остановилась на нейтральном, — употребляли.

Соня шмыгнула носом, съежившись еще больше:

— Я виновата. Ох, как виновата. Дряни всякой много внутри, — она болезненно сморщилась, как будто эта самая «дрянь» ее жгла или царапала. — Вот и тянет на всякое… Бывает, и не удержишься. Серафим Федорыч строгий, он человека из меня хочет сделать, а я…

Вот опять — «человека из меня хочет сделать». Господи, девочка, да что ж ты так себя-то не любишь? Не ценишь, не уважаешь. Кем ты себя считаешь, что такое говоришь? Арина вдруг разозлилась:

— Это вы теперь за Витю вину перед мужем замаливаете? По гроб жизни вы теперь перед ним виноваты?

Соня взглянула на нее — хмуро, исподлобья:

— Ничего я не замаливаю! Он меня простил.

— Простил? — скептически переспросила Арина. То, что она видела в студии, на «простил» походило не больше, чем написанное на бумаге слово «яблоко» — на настоящее яблоко, глянцево поблескивающее румяным бочком, полное одуряюще свежим кисло-сладким соком.

— Не выгнал, позволил Вику родить, заботится о нас… — все так же угрюмо продолжала Соня. — У вас, небось, никого нет, вот вы и цепляетесь! — выкрикнула вдруг она и, резко подтолкнув коляску, зашагала прочь.

Ну да, ну да.

— Соня, подождите! — Арина догнала ее легко, Соне мешала коляска.

— Ну чего вам еще?

— Соня, скажите, вы Серафима Федоровича… любите?

— Да как же мне его не любить-то?! — она отпустила коляску, за которую цеплялась, как за спасательный круг, до белых костяшек, и молитвенно сложила руки на пышной груди. Даже улыбнулась вдруг — робко, неуверенно.

И тут же глаза ее расширились, лицо застыло — словно Соня увидела привидение.

Арина невольно обернулась. Сзади подходила мать Кащеева.


— Лыбишься, шалава?! — голос, вопреки базарной грубости слов, был спокойный, холодный. — Только бы лясы поточить, а на ребенка плевать?

— Зинаида Серафимовна, вы… — Арина попыталась ее остановить, но та даже не посмотрела на нее, двинула плечом и локтем, так что Арина не удержалась на ногах, шлепнувшись в жесткий слежавшийся сугроб. Зинаида Серафимовна, словно не заметив помехи, размашисто двинулась дальше, не отрывая взгляда от застывшей в ужасе Сони:

— Чтобы духу твоего больше не было! Чтоб ноги твоей на пороге не было! Чтоб на глаза не показывалась!

Одним движением она откинула полог, выхватила из коляски атласный розовый сверток и стремительно зашагала туда, где из-за голых ветвей виднелась аккуратная зеленая крыша.

Когда Арина выбралась из сугроба, потирая ушибленный локоть, спина в темной длинной куртке уже скрылась за поворотом.

— Соня! Да Соня же!

Соня, стоя на коленях возле опустевшей коляски, обхватив, обняв ее грязные колеса, рыдала:

— Ненавижу! Зачем вы… что мне теперь… будьте вы прокляты!

— Соня! Вам есть куда пойти? Где переночевать?

— Я к Серафиму Федоровичу пойду! Если она там… все равно! Встану на колени у порога и буду стоять, пока не впустит! Он добрый!

Соня начала подниматься — неловко, цепляясь за коляску. Арина попыталась ей помочь, но та оттолкнула ее руки — сильно, зло.

Ты бы раньше силу-то применяла, с неожиданным раздражением подумала Арина. Сонина безропотность казалась дикой. Она ведь не попыталась свекрови противостоять, не закрыла коляску собственным телом, не кинулась бежать следом за похитительницей. Упала на колени и ударилась в бессильные слезы. А теперь вот пожалуйста, толкается. Пришлось отойти, конечно. Потирая ушибленный локоть, Арина смотрела, как Соня, все еще рыдая, тяжело идет туда же, куда скрылась Зинаида Серафимовна.

Осторожно пошла следом.

Кащеевский дом был не то пятым, не то седьмым за поворотом. Соня постояла минуту возле калитки, толкнула ее — калитка подалась, так что девушка едва не упала. Но устояла. Робко, бочком пролезла в калитку, втащила за собой коляску.

Неужели и впрямь на коленях стоять станет, подумала Арина. Но, вспомнила она рассказ Леры, если сам Кащеев ставил своих «жен» в угол и сажал на цепь в подвале, тогда постоять на коленях — еще не самое страшное.

Но зачем мать утащила Вику? Никакого в этом смысла. Разве что власть свою показать.

Власть…





* * *


Хорошо еще, что тут какие-нибудь бомжи не поселились, думала Арина, нащупывая между сугробами дорожку к крыльцу дома, где три года назад погиб маленький Витя Кащеев, проклиная обильные этой зимой снегопады и собственную «блажь» и бубня под нос что-то в духе «дурная голова ногам покоя не дает». Ну что, что ты там хочешь найти, госпожа дотошный следователь? Там, конечно, место преступления, но его сто лет как осмотрели, с тех пор все грязью заросло, если что и было, черта с два отыщешь.

Но не осмотреть дом она, разумеется, не могла. Увидеть место было необходимо. Хотя бы для того, чтобы… увидеть. Фототаблицы — дело полезное, но своими глазами — это совсем другое. Она непременно, непременно что-то увидит.

Возле облезлого, перекошенного, просевшего до самой земли крыльца из-под наметенного у такой же облезлой стены сугроба виднелась куча хлама, напоминавшая неумело слепленный чайник. Вправо из бугристого «туловища» торчала, изображая ручку, ржавая труба кроватной спинки, влево — возомнившая себя носиком кривая ветка. Видимо, от возвышавшейся над кучей старой березы, с которой несся оголтелый стрекот — две кумушки-сороки выясняли отношения. Прямо под ними, на макушке «чайника» мрачная ворона расклевывала нечто, подозрительно похожее на отрубленную кисть руки, хотя скорее всего было куском свиной шкуры. Отвлеклась на мгновение, покосилась с подозрением на Арину — не улететь ли от греха подальше? — и повернулась спиной, прикрывая от непрошенной гостьи свой завтрак.

Лохматая трехцветная кошка, сидевшая на разделявшем два участка штакетнике, тоже глядела на Арину неодобрительно. Хотя, возможно, кошка была недовольна вовсе не Ариной, а общим несовершенством мира: сидеть на узких верхушках составлявших заборчик досок было наверняка неудобно, но и спрыгивать в снег трехцветке не хотелось.

Облупившуюся, в струпьях неопределенного цвета краски дверь украшала кривая щеколда, увенчанная ржавым амбарным замком. Но, стоило коснуться поблескивающей чуть ниже ручки, как дверь шевельнулась, один из державших петлю гвоздей с мерзким скрипом вылез из своего гнезда, и вся замочно-петельная конструкция, звонко громыхнув, закачалась на оставшемся.

Дверь крякнула и приотворилась.

Заходи, красотка, в гости, муху приглашал паук, вспомнились Арине стишки из детского учебника английского языка. Почему-то по-русски вспомнились…

Распахнув дверь до упора, она подперла ее выдернутой из «чайника» березовой ветвью. Подумав, добавила к хлипкой конструкции пару торчащих из того же сугроба кирпичей, из-за облепившего их цемента больше похожих на булыжники.

Внутреннюю сторону двери украшал простенький английский замок. Точнее, его останки: на месте верхнего язычка зияла дырка, из четырех крепежных шурупов сохранилось лишь два, по диагонали, вместо управляющего задвижкой «колеса» красовался круглый черный набалдашник. Проверять, работает ли замок, Арина не стала, оставив дверь нараспашку — отчасти ради освещенности, отчасти чтоб избавиться от неприятного ощущения мышеловки.

Короткие пустые сени упирались в комнатную дверь. Точнее, в дверной проем — сама дверь отсутствовала. Глубоко вдохнув — как перед нырянием — Арина шагнула внутрь.

Сразу напротив бледно светилось окно, немытое, должно быть, с момента своей установки. Его подпирал обитый драной клеенкой стол. Справа упиралась в стену темная бугристая конструкция, похожая на выложенные прямоугольником мешки с картошкой. Вероятно, это и был тот «диван», на котором Кащеев обнаружил свою мертвецки спящую жену. Слева, у самого входа громоздились темные вороха тряпья, судя по виду — порядком подгнившего. Запаха, впрочем, спасибо зиме, не чувствовалось. Все доступные взгляду поверхности, несколько смягчая удручающее впечатление, покрывал густой слой пыли.

Посреди пыльных «джунглей» возвышалась покосившаяся грязно-белесая квадратная колонна. После секундного замешательства Арина поняла, что это печка. Внизу — довольно широкий, метр на метр, если не больше, кубик, в обращенной к «дивану» стороне чугунная дверца. Из широкого основания вырастала такая же квадратная, только поуже, колонна — дымоход. Не топили это чудовище, похоже, уже давным-давно — в доме было холоднее, чем снаружи.

По стене возле дивана вычурными белесо-желтыми потеками струился замерзший водопад. Крыша явно текла — еще один «водопад», поменьше, виднелся в противоположном углу. Под ним скорее угадывалась, чем проглядывала еще одна дверь — в кухню, должно быть. Дом был крохотный, что называется, на полторы комнаты. Свободное от льда пространство украшали разводы разноцветной — серой, черной, зеленовато-бурой — подмерзшей плесени, «съевшие» уже почти все обои.

Понятно, почему тут бомжи не тусуются, мрачно подумала Арина, зябко поводя плечами. Легче отыскать где-нибудь более теплый угол — да в любом подвале лучше — чем пытаться обустроить этот. Тут и печку-то не истопить: просевшая крыша придавила дымоход, образовав длинную, через две стороны, трещину, щерящуюся кирпичными углами.

Пожалуй, единственным предметом, о который мог удариться маленький Витя, была эта самая печка. Интересно, с нее хоть биологические следы-то снимали? В деле ничего такого не упоминалось. Покрывавшая кирпичную основу печки побелка изрядно облупилась и засалилась, но что-то же всегда остается! В очередной раз помянув «этого та-рам-пам-пам Скачко» недобрым словом, Арина нагнулась к печному углу. Да, это с экспертами смотреть надо, черта с два тут что невооруженным глазом разглядишь. Да еще и тучи, похоже натянуло — в комнате ощутимо потемнело.

Тучи?

Заскрежетал, проворачиваясь, замок…