Оправдание невиновных

* * *


Уткнувшись невидящим взглядом в монитор, Арина мучительно соображала: что же еще можно предпринять? Куда двинуться?

Тупо заныл лоб. И Кащеев, и мамаша его, оба ненормальные, ей-богу!

Или их напугал Аринин интерес к гулявкинскому дому? Эх, осмотреть бы его как полагается! Не стоило самодеятельность устраивать. Если там и впрямь что-то есть, нужен полноценный обыск, с криминалистами и, главное, с постановлением, иначе все найденное можно будет сразу на помойку отправить — как доказательства, полученные непроцессуальным путем. А кто ж ей разрешит? Пахомов еще и выговор объявит — за разбазаривание рабочего времени. На одних показаниях этой Лещенко далеко не уедешь, начальство этим не убедишь.

Попытаться еще раз разговорить Соню — идея безнадежная. Сам Кащеев тем более ничего не скажет. Из всех, кто имел хоть какое-то отношение к этому делу, неопрошенным оставался только Гулявкин. Собственно убийца.

И это еще вопрос. Персонаж, конечно, абсолютно маргинальный, можно сказать, никчемушный, но — убийца ли? Показания Лещенко заставляют в этом усомниться. Пусть немного, но ведь, как известно, любое сомнение должно толковаться в пользу обвиняемого. И даже, страшно сказать, осужденного. Однако убийца Гулявкин или нет, пока он отбывает срок, до него не очень-то дотянешься.

А, собственно, почему?

Только потому что просить Пахомова о командировке в колонию бессмысленно?

Но слава трудовому кодексу, благодаря которому у нас существуют субботы и воскресенья! Выходные-то она может использовать по собственному разумению и желанию?





* * *


До колонии удалось добраться на удивление легко и беспроблемно. Ночной поезд до столицы соседней губернии, в которой располагался «объект номер такой-то», автобус до райцентра, и там уже маршрутка до собственно «объекта». На удивление быстро получилось: все расписания стыковались точка в точку, ни автобуса, ни маршрутки дожидаться не пришлось. А когда ты сидишь и едешь, время как будто и не существует. Можно вообще ни о чем не думать — даже о том, как она объяснит свое появление, как будет выпрашивать разрешение на беседу с Гулявкиным…

Впрочем, зона была не «строгая», а «общая», и порядки тут были не то чтобы домашние, но вполне человеческие. Когда на вопрос «вам командировку каким числом отметить?» Арина забубнила что-то невнятное про «я пока так», лысоватый добродушный начальник «объекта» только кивнул понимающе:

— У вас тоже экономию наводят? Да ничего страшного! Поговорить надо — поговорите. Все устроим в лучшем виде.

Устроили их и впрямь «в лучшем виде». Лысоватый Степан Филиппович даже чай организовал в выделенном Арине небольшом кабинетике, она так и не поняла, кто им владел — не то начальник караула, не то его помощник. Комнатка выглядела бедненько, но уж всяко лучше промозгло бетонной коробки допросной камеры.

Гулявкина привели в наручниках, но сняли их без возражений и так же, без возражений, оставили их вдвоем — парень числился тихим.

Он и выглядел тихим. Пришибленным. Не забитым — таких Арине повидать пришлось — а именно пришибленным. Жил себе человек, жил, может, не слишком благопристойно, но, в общем, не хуже многих. И вдруг — раз, вся жизнь наизнанку и вдребезги.

Пока она размышляла, с чего лучше начать разговор, Гулявкин устроился поудобнее на стуле, растер запястья, взялся за кружку с чаем — обеими руками — с видимым удовольствием отхлебнул, поставил, опять поднял, уже одной рукой… Понаблюдав с минуту за этим размеренным действом, Арина нахмурилась:

— Погодите… Вы что, левша?

— Ну левша, — угрюмо подтвердил Гулявкин. — У меня правая рука вообще не очень, как в детстве сломал. Что, теперь и за это сажают?

— Да нет… — медленно, еще сама себе не веря, проговорила Арина. — За это — нет. А в каком смысле — не очень?

Гулявкин поднял правую руку — невысоко, подвигал туда-сюда, тоже с явным затруднением. Притворяется или взаправду? Надо медицинскую экспертизу назначать, автоматически подумала Арина, с рентгеном и так далее, чтоб специалисты определили, действительно ли подвижность плечевого сустава нарушена и насколько. Словно и впрямь составляла запрос на экспертизу. Словно не в колонии с осужденным сидела, а в своем кабинете с подозреваемым.

Может, зря она вообще так за это уцепилась? Ну левша, ну правая рука плохо двигается…

— Подождите немного, ладно? — улыбнулась она как могла дружелюбнее. — Подождете?

— Куда ж я отсюда денусь? — хмыкнул тот.

Ожидавший в коридоре конвойный удивился:

— Уже все? Так быстро?

— Ой, нет, что вы! — она затрясла головой. — Мне просто позвонить нужно. Срочно.

— А! — конвойный шагнул в кабинетик, где оставался Гулявкин, махнув рукой на дверь наискось. — Это вон туда, пожалуйста.

Только бы Плюшкин ответил, мысленно молилась Арина, тыкая в телефонные кнопки, а то все-таки выходные, мало ли…

Но ей и тут повезло — судмедэксперт взял трубку уже после четвертого звонка.

— Семен Семеныч! — завопила Арина. Завопила не потому что связь была плохая, а потому что очень уж обрадовалась. — Помните, я вам недавно протоколы вскрытия приносила?

— По мальчику? — моментально вспомнил тот.


— Да, да, — заторопилась она. — Как вы думаете… нет, я помню, что вы всегда говорите, что вы не ясновидящий, но… Там ведь какая картина, по вашим же словам выходила: мальчика, видимо, ударили, и он, отлетев, стукнулся о какой-то угол. Так?

— Ну… — непонимающе протянул Плюшкин.

— Семен Семеныч, а можно сказать, с какой стороны его ударили? Ну хотя бы в качестве предположения?

— А чего ж предположения, — хмыкнул он. — Там на левой скуле вполне явственная гематомка зафиксирована.

— На левой? — у Арины словно сердце оборвалось. — То есть его слева ударили?

— Ох, Вершина, я тебя прямо люблю, — засмеялся тот. — Ну конечно, слева. Но если ты пытаешься спросить — не левой ли рукой, то ответ будет отрицательный. Ты что? Если ты напротив кого-то стоишь, какая щека визави попадет под твою левую руку?

— Ой. Правая?

— Вот именно.

— То есть мальчика ударил правша?

— На сто процентов не поручусь, но вероятнее всего, — подтвердил эксперт. — Нет, ну, конечно, всякое бывает… — в трубке похмыкали. — Но там же, как я понимаю, не драка, когда всеми руками-ногами машут. Один удар? Причем, как бы это попонятнее… рефлекторный. На уровне инстинкта. Ну вот ты правша, и если ты будешь от чего-то отмахиваться или там пощечину давать, если не задумываясь, что называется, на автомате, то размахнешься именно правой рукой. Рефлексы — великая вещь.

— Ну да, — Арина покивала головой, словно Плюшкин мог ее видеть. — То есть левша маловеротяен?

— Исчезающе маловероятен. А сидит-то по этому делу, насколько я понимаю, левша? Ты в колонию, что ли, поехала?

— Семен Семеныч! Только Пахомову не говорите!

— Вот прямо сейчас позвоню и доложу, — буркнул Плюшкин. — С толком хоть прокатилась? Сидит-то за убийство левша, да?

— Точно. Мало того что левша он, причем ярко выраженный, не амбидекстр какой-нибудь, у него вообще правая рука плохо двигается после давнего перелома. Представляете?

— Вполне представляю. Я этого Скачко, который следствие вел, помню, тот еще фрукт был. Уж на что Баклушину вашему на все, кроме карьеры, плевать, но уж если дело получил, то расследует аккуратно. Перекосить в нужную сторону может, но опять же только ради собственных каких-нибудь гешефтов, а не по глупому недосмотру или от лодырничества. Работать, естественно, старается поменьше, но лентяем его не назовешь. А вот Скачко — тот первостатейный был лоботряс. Вдобавок не так чтоб очень умный. Он у меня как-то требовал, по другому, правда, делу, чтоб я ему орудие убийства реконструировал. Нет, я ему, конечно, длину, ширину и более-менее форму лезвия определил, даже слепочек сделал, говорю — принеси нож, будем сравнивать. А он — нет, вы конкретно скажите, какой нож. Угу, говорю, может, тебе еще и фирму-производителя назвать? А он, представь, заявляет: ну да, вы же эксперт, вот и скажите. А, ладно. Баба с возу… Это я к тому, что Скачко ведь следственный эксперимент не проводил?

— Не проводил, — подтвердила Арина.

— Вот. Иначе сразу видно было бы, кто мог ударить, а кто нет. А он решил, что дело ясное, и поленился. Не удивительно. Ну что, помог я тебе?

— Семен Семеныч! — от нахлынувших чувств Арина даже трубку телефонную поцеловала.

Довольную улыбку удалось стереть с лица только уже на пороге кабинетика, где дожидался Гулявкин.

— Расскажите все как помните, — потребовала она довольно сурово.

Смысла в этом особого не было — рассказывал Гулявкин примерно то же самое, что она уже слышала в записи его допроса: зашла Соня, выпили, Соня заснула на диване…

— …я в углу там отключился, потом Сонькин муж пришел, пнул меня со всего маху, прямо по голове, я и отключился, смерть свою увидел…

— В каком смысле — смерть увидел? — переспросила Арина, удивившись, что туповатый Гулявкин вдруг стал изъясняться столь поэтически.

— Как будто сами не знаете. Старуха страшная, которая за тобой приходит, когда помирать пора. Стоит и смотрит на тебя.

— Старуха? Которая с косой?

— Не помню. Может, и с косой. У меня в голове-то все перевернулось. Вроде пацан заорал, но я не помню, может, раньше, а может, приглючилось, как и смерть. А когда в себя пришел, там уже ваших целая толпа набежала… Да чего вы спрашиваете, вы же мне все равно не верите! — с неожиданной страстью воскликнул он.

— Верю, — неожиданно вырвалось у Арины.

Гулявкин как будто в стену лбом впечатался — глаза остановились, рот приоткрылся…

— Ве… вы… верите? — заикаясь, проблеял он.

— Верю, — твердо повторила она.





* * *


Кащеев стоял на крыльце. Точно ждал ее. Или не ее? Или вообще не ждал — вышел воздухом подышать, на погоду полюбоваться? День и вправду выдался красоты сказочной — тот самый воспетый поэтом «мороз и солнце». Наверное, даже угрюмого Кащеева может тронуть прекрасное.

Или он все-таки ждал?

Молча, без всякого выражения на каменно неподвижном лице, отшагнул в сторону, пропуская Арину в сени. И «проходите» не сказал.