Остров

— Дасэр.

— Американец, стало быть, Селкирк?

Впервые в жизни мне задали такой вопрос, так что пришлось над ним подумать. Кто я? С семи лет я жил в Англии, но родился в Америке, это, я полагаю, перевешивает.

— Дасэр.

— Хмм… Значит, в настоящие Игры никогда не играл, пари держу.

Эта фраза сказала мне все, что требовалось знать о мистере Ллевеллине: он был фанатиком Игр, спортофашистом. Если бы его пригласили на «Диски необитаемого острова», он бы выбрал «Огненные колесницы»[6], «Вперед, к победе» и «Глаз тигра»[7]. И книгу бы взял не настоящую, а типа «1001 факт о спорте» или тому подобное, для чтения на унитазе. А предметом роскоши стал бы для него неразлучный и никчемный маленький свисток.

— В таком случае, Селкирк, мы должны тебе показать, как мы это делаем в Оксфорде. Что скажете? — У него был такой аристократический акцент, как у пилота Второй мировой, под которого он косил. — Верно? — спросил он весь класс. — Покажем американскому кузену, как это делается в Осни?

Позвольте и мне сообщить вам кое-какие общеизвестные факты. Когда Авраама Линкольна застрелили (в возрасте 54 лет), он как раз смотрел пьесу под названием «Наш американский кузен». И когда мистер Ллевеллин в насмешку так меня обозвал, я сразу подумал, какое это скверное для меня предзнаменование, и оказался прав.

— Селкирк, тебе предстоит стать частью великой оксфордской традиции. Как все новички в Осни, ты примешь участие в Забеге, спринте вокруг Большого стадиона Осни.

Взмахом руки он охватил все четыре стороны прямоугольника, включая и похожее на часовню сооружение с башенными часами. Циферблат у часов был синий (синий, как наши замерзшие рожи), цифры — золотые. Золотые стрелки показывали без пяти минут двенадцать.

— С тобой побежит одноклассник, чтобы задать тебе темп, но соревноваться ты будешь не с ним, а с колоколами. — Палец-сосиска ткнул в сторону часов. — Осталось несколько минут до полудня. Ты должен завершить круг прежде, чем пробьет двенадцать.

Я окинул взглядом школьный двор. Он показался мне огромным. Неимоверным.

— Уже бежать? — спросил я.

Класс захихикал.

— Нет, — сказал мистер Ллевеллин. — Только с первым ударом.

Кошмар. Я оказался в центре внимания — вот уж чего я вовсе не хотел, — так еще и бежать, я-то знал, что ползу, как улитка.

— Простите, я должен обежать вокруг двора за двенадцать секунд?

— Нет, — без гнева отвечал мне мистер Ллевеллин. — Сначала пробьет четыре четверти, и только потом часы начнут звонить. Это дает тебе по меньшей мере десять дополнительных секунд. Старт с первым ударом первой четверти.

Я вроде понял, что это значит. Каждую четверть часы отбивали на четыре такта — бинг-бонг-бинг-бонг, — и потом колокола двенадцатикратно звонили полдень. Но все равно задача казалась непосильной.

— Вы смеетесь?

— Не нагличай, малец, — отрезал мистер Ллевеллин. — Все просто и ясно. Теоретически возможно даже закончить круг до первого колокола, того, кто это сумеет, мы так и называем — Четверть. Лоам — Четверть, он единственный, кому это удалось за столетие.

Отозвавшись на свое имя, вперед выступил парень невероятных пропорций — что в высоту, что в ширину.

— Большинство ребят завершают пробег между пятым и десятым ударом колокола, — продолжал мистер Ллевеллин. — По их результату я могу судить об их перспективах в спорте.

Обернувшись к юному гиганту, он заговорил совсем не таким тоном, каким обращался ко мне:

— Лоам, ты задашь ему темп. Посмотрим, не побьешь ли ты собственный рекорд.

— Сэр!

— Селкирк — Лоам.

Гигант протянул мне руку. Не зная, как себя держать, я кивнул ему.

— Руку пожми, Селкирк! — рявкнул мистер Ллевеллин. — Здесь тебе не колонии. Мы, в Англии, цивилизованные люди.

Я вложил свою ладонь в руку этого великана, и он чуть не раздавил мне пальцы ко всем чертям.

Так я познакомился с Себастьяном Лоамом.





3

Носконюхатель




Если бы Себастьяна Лоама пригласили на «Диски необитаемого острова», он бы выбрал песни, которые обычно распевают в Англии на матчах — «Иерусалим» или «Не спеши, милая колесница». А если изобразить его предпочтения на графике, окажется множество пересечений с любимыми песнями мистера Ллевеллина. Восемь записей он, пожалуй, наберет, но едва ли вспомнит хоть одну книгу, а из роскоши прихватит с собой мяч конечно же.


В Штатах таких называют качками.

В тринадцать лет он уже был огромен ростом и поперек себя шире (я и сам не карлик, но в ту пору был тощ, как соломинка. Я мог обхватить собственное запястье большим и указательным пальцем, и пальцы заходили друг на друга). Лоам же был лучшим спортсменом в школе. Он и греб, и в крикет играл, и в регби, и в ножной мяч. В Штатах к качкам относятся добродушно, посмеиваются над простаками — силой вышли, ума не нажили. Но беда с Лоамом в том, что он был великим спортсменом, зловредным старостой класса и вдобавок красавчиком. Тройной яд. В Осни Лоам был королем, потому что, как ни странно для школы в старинном университетском городе, спорт, эти самые Игры, здесь значили куда больше, чем успехи в учебе. В Осни даже триместры называли в честь спорта, а не по номерам или временам года. Осенний — Регби, весенний — Крикет, а летний — Гребля. Мне еще предстояло узнать, что Лоам — не метафорический, а самый настоящий король школы: в Осни проводилась дурацкая ежегодная церемония «Крышка», когда лучшего спортсмена короновали крышкой от огромного серебряного кубка. Этим лучшим спортсменом всякий раз оказывался Себастьян Лоам, так что ему из года в год доставалась эта крышка-корона. В Осни ходила легенда о его вступительном собеседовании, которое проводил Глава (то есть директор школы, а директором школы был опять-таки мистер Ллевеллин. Типично для Осни: поставить над всеми преподавателями физрука). Так вот, рассказывают, что мистер Ллевеллин никаких вопросов Лоаму не задавал, а взял книгу с полки и запустил ее в парня, когда тот смотрел в другую сторону, а Лоам одной рукой поймал книгу на лету, и мистер Ллевеллин сказал: «Нам как раз нужен полузащитник в команду регби. Ты принят». И он угадал: с Лоамом школьная команда выигрывала абсолютно все. Он был прирожденный спортсмен и побеждал во всех состязаниях в Оксфорде и за его пределами. Вся школа была уставлена трофеями. В Штатах можно получить кубок за победу в научной олимпиаде или в «Орфографических пчелках», но в Осни этот скобяной товар выдавался только за Игры. Даже учителя видели в Лоаме героя. У него был примерно миллион подписчиков в Инстаграме, где он выкладывал фотки своих вздутых мышц и кубков и встречи с Дэвидом Бэкхемом и так далее. Разумеется, в тот первый день я понятия ни о чем таком не имел. Передо мной стоял здоровенный парень с темными волосами, а чуть позади него — мелкаш с большой сумкой, он таскал ее за Лоамом, будто носильщик. Это был раб Лоама Иган. Звали его Гилберт, но он сокращал свое имя до «Гил». Если бы Игана пригласили в «Диски необитаемого острова», он выбрал бы в точности те же записи, что Лоам. Иган был его тенью, его псом.

Мистер Ллевеллин трусцой пробежался до плитки, отмечавшей место напротив арки под башней с часами.

— Эта линия, Селкирк, — он провел огромным кедом по старинному каменному желобу, — старт и она же финиш. Подравняйтесь, вы оба!

Лоам уткнулся носами кроссовок в каменный желоб и слегка подпрыгивал, как боксер на разминке, обхватывал свое тело руками, вскидывая колени к груди, распрямлял плечи, тряс ими, качал из стороны в сторону головой. Я нехотя подошел к нему. В жизни мне частенько хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня, но, увы, я достаточно разбирался в геологии и понимал, что чуда не произойдет. Еще в Калифорнии я мог бы надеяться, что меня спасет разлом Сан-Андреас, но здесь, в Англии, подо мной была твердая земля и приходилось терпеть все это неблагожелательное внимание. Десятки глаз смотрели на меня, хотя я вовсе не хотел этих взглядов, десятки ртов шептали то, чего я вовсе не хотел, чтобы про меня шептали. Я же знал, о чем они. Странная прическа. Сам неуклюжий. А очочки-то, очочки. Ботан!

Я стоял столбом на старте, сердце колотилось, глаз не сводил с большой золотой стрелки, подползавшей к двенадцати.

И вдруг вся толпа детишек смолкла.

И Лоам вдруг замер рядом со мной.

«Ровно в полдень»[8], вспомнилось мне.

Дурацкое английское состязание вдруг превратилось в американскую дуэль, Лоам и я — противники, хоть и стоим бок о бок, а не лицом к лицу. Но я знал, уже в тот миг, до начала поединка: я убит.

В последнюю миллисекунду перед тем, как зазвонили колокола, я перестал следить за золотой стрелкой и уставился прямо на ту дорожку, по которой предстояло бежать. Но тут промелькнула золотая искра — не от стрелки, — она, очевидно, слегка пошевелилась, переступила с ноги на ногу или подалась вперед, чтобы лучше видеть, и я повернул голову, чтобы лучше ее рассмотреть. У нее были золотые волосы, подвязанные высоким хвостом. Непослушные пряди, нежные, почти белые, выскальзывали из хвоста и вились вокруг идеального овала лица. Чистая бледная кожа, щеки чуть розовели, словно бутоны магнолии. У нее были полные розовые губы и такой изящный маленький нос и такие синие глаза, никогда прежде я не видел такого цвета — три года спустя я увижу подобный оттенок безоблачного неба над необитаемым островом. Времени гадать, какие записи эта богиня выбрала бы для необитаемого острова, не оставалось: часы на башне принялись отбивать четверть, и я побежал. Я знал, что Лоама не победить, но не был готов к тому, как невероятно быстро он бегает. Он понесся вперед по мощеной дорожке, словно супергерой, каменная крошка полетела мне в лицо. Ему бы еще плащ, развевающийся за плечами. Не отзвонила первая четверть, а он уже пошел на поворот. Я слышал, как весь класс приветствует Лоама, распевая его имя. Никто и не думал подбодрить меня.

Бегать я не умел. Я очень домашний зверь. Когда я не занимался с мамой или с папой, я по большей части сидел в своей комнате — читал, играл, что-то изобретал. Обычная жизнь научного крота.

Пока я пробежал первую сторону квадрата, у меня уже смертельно кололо в боку, так что я захромал и пошел вприпрыжку. Ужасно много потерял на этом времени. Потом я немного проскакал трусцой, в бок впивались иголки, легкие лопались. Три четверти пробило прежде, чем я добрался до второго поворота. Четвертая четверть — Лоам под восторженные крики пересек финишную черту. И повисло мрачное молчание, весь класс с каменными лицами наблюдал, как я трясусь трусцой, жалостно хромая. До четвертой стороны квадрата я дополз в тот момент, когда часы начали бить.

РАЗ! Вдруг стало страшно важно — завершить круг прежде, чем часы пробьют двенадцать. Все смотрели на меня. Лоам. Спортофашист. И — она внезапно сделалась важнее всех — златовласая богиня. Я подгонял свои несчастные ноги — ну же, хоть чуть быстрее. ДВА. Плитка плыла у меня перед глазами. Только бы не вырубиться. ТРИ. Все обойдется, я успею до седьмого, в худшем случае — до восьмого удара. ЧЕТЫРЕ. Споткнулся, зацепился необкатанными новыми кедами, упал, выбросив вперед руки, чтобы защитить лицо. Гравий впился в ладони. ПЯТЬ. Стою на четвереньках, свесив голову, жадно глотаю воздух. ШЕСТЬ. Поднялся, ладони горят огнем, колени разбиты в кровь. СЕМЬ. Двинулся вперед. ВОСЕМЬ. Перешел на трусцу. ДЕВЯТЬ. Рванулся бежать, но — ДЕСЯТЬ — бесполезно. Не дошел еще и до середины последней стороны, как пробило ОДИННАДЦАТЬ. Я увеличил шаг, собрал все свои жалкие силенки, но колокол прозвонил ДВЕНАДЦАТЬ, и последний отголосок его смолк прежде, чем я вернулся на стартовую линию.

Я согнулся пополам, руками уперся в колени, каждый выдох обжигал легкие, это было похоже на сухую рвоту. Только не хватало — стошниться на глазах у всех. Но я просто свалился, навзничь, посреди священного газона Большого стадиона Осни, уставился в ясное синее небо, пытался отдышаться. Надо мной нависла тень мистера Ллевеллина.

— Двенадцать! — выплюнул он, изумление в этом возгласе мешалось с негодованием. — Двенадцать! Такого у нас уже лет десять не было.

И дальше он произнес краткую речь, из которой я мало что понял:

— Для полузащитника мяса маловато. Вингер — ха! Не с такой скоростью! Молнией к воротцам — не твое. Силенок ноль, удар не получится. Рулевой? Чересчур долговязый.

Из всего этого я понял только последнюю фразу, но уж она-то была даже чересчур ясна:

— Ты никчемен, Селкирк. Никакой от тебя пользы.

Он развернулся и пошел прочь, на ходу разговаривая с классом:

— Пошли на игровую площадку — еще успеем сыграть в регби. И так много времени зря потратили.

Чувствуя себя оплеванным, я кое-как поднялся на ноги и побрел следом. Мне казалось: что-то пошло не так, нужно исправить эту ужасную ошибку. Я же упал — пусть мне предоставят еще одну попытку, по справедливости, ведь так? Лоама я не видел. Не видел богиню. Вообще никого и ничего не видел — лишь красные пятна перед глазами.

Мы шли под аркой в башне с часами к зеленому полю за ней, и тут, в сумраке, на плечо мне опустилась тяжелая лапа Лоама.

— Куда ты направляешься, Селкирк?

— Туда, — указал я. — На игровое поле…

Он покачал головой:

— Не спеши.

Глаза наконец приспособились к сумраку после яркого света дня. И то, что я увидел, нисколько не ободрило: здоровяк Лоам и при нем кучка приятелей, лица выступали из темноты адски злорадствуя; Лоам обернулся к пареньку помельче, который тащился за ним по пятам с сумкой.

— У тебя какое было время, Иган?

— Одиннадцать, Лоам.

— Правильно.

Лоам взял у Игана огромную спортивную сумку и приподнял ее, чуть ли не ткнув мне в нос. Затем он уронил ее на мои новенькие кеды. Прямо на пальцы ног. Больно.

— Поздравляю, Селкирк, — сказал он. — Вот твой приз.

Я никак не мог взять в толк, о чем он.

— Я же проиграл, — пробормотал я.

— Иган был у нас самым медленным. Теперь ты. — Он обернулся к мелкашу. — Что скажешь, Иган? Мы англичане, мы соблюдаем приличные манеры.