Остров

— Спасибо за этот год, Лоам.

— На здоровье, Иган. — И он снова обернулся ко мне. — Ты — мой новый раб, Селкирк. У вас в Америке были рабы, верно? Понимаешь, что к чему? Сегодня после уроков у меня регби. Принесешь сумку мне в раздевалку. Ради первого дня сделаем полегче. Это вся твоя работа на сегодня. Остальные твои обязанности я тебе объясню завтра.

Я слабак, да. Чтобы расплакаться, мне много не надо. На лбу проступает «знак вай-фай», как я это называю — три морщинки, одна под другой. И в тот момент я тоже почувствовал, как набукрючился лоб, а обычно когда у меня появляется вай-фай, обратного пути уже нет, слез не удержать. Но я понимал, что на глазах у Лоама плакать нельзя. Изо всех сил я таращился на сумку с формой, брошенную у моих ног. Здоровенная — внутри можно было бы спрятать ребенка.

— А до конца уроков что с ней делать?

— Носи ее всюду с собой.

У меня появилось предчувствие: стоит коснуться этой сумки, стоит продеть пальцы под эти жесткие спортивные ручки, и для меня все будет кончено, этот парень с меня до конца моей жизни уже не слезет. Тот другой парень, Иган, как я понял, таскал добро Лоама год напролет. Год. Надо постоять за себя.

— Не стану, — сказал я.

Секунду Лоам присматривался ко мне, потом протянул руку и снял с моего носа очки. Он преспокойно разломал их пополам и перебросил обломки через плечо. На миг я не мог поверить в то, что со мной случилось. Был так шокирован, что не мог ни слова сказать, ни пошевельнуться.

К счастью, очки я ношу больше для красоты и без них мне бы не пришлось ползать вслепую на четвереньках, как Велме в «Скуби-Ду», но я разозлился, так разозлился из-за моих прекрасных очков, что утратил власть над собой. Я поискал в голове самое скверное слово, какое мог придумать. Такое, чтоб наотмашь.

— Ты… ты — Носконюхатель! — прокричал я ему в лицо, вынудил Лоама остановиться, но лишь на секунду. Потом он расхохотался, и, конечно, все его прихлебатели заржали вместе с ним.

— Ничего получше придумать не мог? — спросил он. Ткнул пальцем в сумку, и голос его изменился, больше Лоам не шутил. — Подними ее! — приказал он сквозь зубы и, не моргая, уставился на меня. Я понимал, что он вот-вот врежет мне, и я знал: это будет больно. Мне снова поплохело, на этот раз от страха.

Так что похвалиться нечем. Я опустил глаза, а потом и сам опустился на колени, словно подданный Лоама, и взял сумку за ручки. Лоам развернулся на пятках и двинулся прочь, и вся его банда следом.

Вдруг я почувствовал, что колени отказываются распрямиться, я не могу встать. Я откинулся к стене, в густую тень, затылком уперся в холодный камень. Просидел так сам не знаю как долго, сжимая ручки оставленной Лоамом спортивной сумки. Мимо шагали ноги всех одноклассников, никому до меня дела не было. Новенькие кеды, только из коробки, вроде моих, синие спортивные носки Осни с белым кантом, голые ноги, синие шорты. Вдруг одна пара ног остановилась передо мной. Это были девичьи ноги, длинные, красивые. Я поднял глаза, понадеявшись увидеть богиню. Где там. Ноги принадлежали той пухлой, симпатичной, но не более того, девочке с розово-лиловыми волосами. В каждом ухе у нее по несколько сережек-гвоздиков, на бледном правом запястье татуировка в виде пикового туза.

Она легко соскользнула вниз по стене, коснулась задницей земли и оказалась рядом, вплотную ко мне. Синие шорты при этом слегка задрались на бедра.

— «Носконюхатель»? — спросила она.

Я не мог посмотреть ей в лицо, потому что мы сидели плечом к плечу. Вместо этого я уставился на ее ноги, тоже вплотную к моим. От холода тонкие золотистые волоски возле ее коленок встали дыбом. И коленкам я отвечал:

— Авраама Линкольна убили в театре. Он смотрел комедию. Джон Уилкс Бут, убийца, ходил на этот спектакль каждый день целую неделю, выяснял, когда громче всего смеются. В ночь убийства он подождал взрыва смеха в тот момент, когда один персонаж назвал другого «Носконюхателем». Зрители животики надорвали, и под этот шум Бут вскочил со своего места и застрелил Линкольна.

— Не слишком-то смешное слово. — У нее был резкий, хоть стекло им режь, британский акцент. Совсем не подходил к ее волосам.

— В ту ночь оно убило человека, — сказал я. — Буквально.

— О чем была пьеса? Тут до меня и дошло.

— О парне из Штатов, который приехал в Англию и не сумел тут прижиться.

После этого девочка некоторое время помолчала, а потом взяла что-то с земли и вложила в мою исцарапанную руку. Два небольших предмета. Мои новые очки, аккуратно сломанные пополам.

— Жалко твои очочки, — сказала она, и это было единственное доброе слово, которое я услышал за все время в школе Осни. Девочка с розово-лиловыми волосами встала и ушла, оставив меня одного под аркой. Потом — много позже — я узнал, что ее зовут Флора Алтунян. Попади она в передачу «Диски необитаемого острова», Флора, конечно, выбрала бы никому не известные записи дэт-метал вроде «Не вправе существовать». Любимой книгой у нее оказался бы, верно, «Дракула», а в качестве роскоши она прихватила бы с собой ручную черную крысу или человеческий череп, в таком духе. Флора — единственная, о ком я малость жалел, что она разбилась с тем самолетом. Не то чтобы она была моим другом — не была, — но только она во всей школе мне зла и не делала.





4

Человек Ниоткуда




Весь первый день в школе я таскал сумку Лоама. В 15.30 я оставил ее в раздевалке и пошел домой, ноги все еще гудели от Забега. И, только закрыв за собой дверь, я наконец расплакался.

Мама обняла меня и понюхала мои волосы — не затем, чтобы определить, пора ли их мыть, как она теперь делала, но чтобы утешить меня, как она делала, когда я был маленьким. Она сказала мне в волосы, и это я крепко запомнил: «Не горюй, Линк, кротики наследуют землю».

Сначала я не понял, что это значит, и мама посоветовала мне пойти и выяснить (мама всегда советовала мне «пойти и выяснить», и папа тоже. У профессоров это в крови). Она сказала, надо посмотреть в Евангелии от Матфея, глава 5, стих 5. Обычно я ищу цитаты в Гугле, но гуглить Библию как-то странно, и я решил заглянуть в книгу. Где-то она у нас стояла в шкафу. У нас в доме полно книжных шкафов и полок. Вдоль всех стен. Словно живешь в библиотеке.

Я взял с полки Библию и открыл оглавление. В Библии нет глав с номерами, как у нормальных книг, это целая куча отдельных книжиц в одном большом томе. Маленькие книжицы по большей части названы именами разных людей, а внутри делятся на главы и стихи. И вот что я прочел у Матфея (глава 5, стих 5):

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.





Про ученых кротиков ни слова, и вообще не кротики — «кроткие». Мама пошутила, наверное, это был каламбур, она часто их придумывает, а еще чаще их придумывал Шекспир, а мы ходили на очень много шекспировских спектаклей, ведь мы жили недалеко от Стратфорда, и в целом я понял эту игру «кротики-кроткие». Я все еще всхлипывал и шмыгал носом, и из моего носа на Библию капнула сопля, так что я непроизвольно вскинул голову, словно Бог наблюдал за мной сверху. Мои родители — бихевиористы, то есть они изучают людей и причины человеческих поступков. Как большинство ученых, они неверующие и я тоже, но я чувствовал, что развозить сопли на странице Библии — неуважительно, и поспешил вытереть капли рукавом новенького и царапучего шерстяного свитера с эмблемой школы Осни. Остался развод как раз на слове «кроткие». Только «крот» и было теперь видно, так что это вполне могли быть «кротики». Я закрыл святую книгу и побрел в кухню.

По привычке я заглянул в холодильник, хотя видеть еду не мог, так что в итоге взял банку газировки, хотя вовсе не хотел пить. Радио было включено, как раз шли «Диски необитаемого острова» — как всегда. Передавали песню битлов, их чаще всего выбирали в этой передаче. На этот раз — «Человек Ниоткуда», текст я знал плохо и в тот день просто сидел за столом и вслушивался в слова. Мне казалось, это все обо мне, я и есть Человек Ниоткуда. Я смотрел на банку газировки, так ее и не открыл. По бокам ее собирался конденсат, стекали вниз капли. Банка словно плакала, и я плакал, и не тронулся с места, пока не закончилась песня. Тогда я утер глаза и подумал над словами матери. Вроде бы я понимал, к чему она клонит. Она пошутила, но не чтобы посмеяться надо мной, а чтобы меня утешить. Она хотела сказать, что у меня теперь нет никакой власти над собственной жизнью, я Человек Ниоткуда, но так будет не всегда.


В тот момент это не помогло. То есть я маму люблю и был рад, что она пытается меня утешить, но, когда тебя травят в школе, умная игра слов мало чего стоит.

А вот на острове она вдруг обрела смысл.





5

Мальчик-остров




На самом деле это не папа сказал, а Джон Донн: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я же на это скажу: если Джон Донн такое сказал, значит, он ни черта не знал про английские школы.

Что странно — должен бы знать. Джон Донн поступил в оксфордский университет, когда ему было одиннадцать лет. Одиннадцать! Не вздумайте меня убеждать, будто он с первого же дня вписался. В конце концов он — сын уэльского скобаря. Наверняка и шмотки у него были не те, и выговор — ни рыба ни мясо, как и у меня. Пари держу: на его долю выпали кое-какие хреновые испытания. Должно быть, это помогло ему потом стать таким замечательным поэтом. Разве что они у него были не такие дерьмовые, как у меня.

Каждый будний день я утром переходил по мосту на остров Осни, в королевство кривых зеркал, где значение имели только спортивные игры. Узкая полоска реки вокруг острова была для меня ежедневным Рубиконом: пересекая ее, я превращался в другое существо, в робота, раба. В остров — совершенно одинокий.

Я проходил сквозь железные ворота, собираясь с духом, словно воин, перед ужасами той битвы, в которую для меня превратилась школьная жизнь. И даже башни и разномастные древние крыши этого мини-городка, такие старинные, такие английские, не согревали мое сердце. Я бродил по школьным коридорам, отупев до состояния зомби, отражения моего лица искажались в ярких металлических кубках с именами других школьников. Я довольно основательно познакомился с этими трофеями: в мои обязанности помимо прочего входило чистить и блистить их. Также я натирал воском мраморную доску с выложенными золотом именами лучших спортсменов года — список восходил еще ко временам короля Георга. Мне приходилось делать всякие странные вещи со спортивным инвентарем, даже глаголы, которыми обозначались эти действия, были мне малознакомы: вощить, закалять. Я разнашивал тесную — не по размеру — чужую обувь и в кровь сбивал ноги. Вслед отбывавшим на матчи автобусам со школьными командами я глядел и с сожалением, и с облегчением: неприятно всегда оставаться не у дел, но зато я выгадывал пару свободных часов. А потом автобусы возвращались, и с ними мой главный мучитель Себастьян Лоам, и я вновь принимался за работу.

Быстро выяснилось: как это ни дико, положение каждого в иерархии школы Осни определялось результатом Забега. Вообразите — вся школьная жизнь зависит от того, как прошел первый день на стадионе. Даже не первый день — один-единственный Забег. Одна попытка — и вплоть до выпускного твоя участь решена. Второго шанса не предоставлялось. Нам же не дано прожить жизнь заново, рассуждал мистер Ллевеллин, чем же отличается Забег? А поскольку все остальные пробежали быстрее, я оказался в полном одиночестве. Строгая иерархия охватывала абсолютно все стороны школьной жизни. У нас был хор только для тех, кто уложился до первого или второго удара. Шахматный клуб для трехударников. Дискуссионное общество для тех, чей результат не хуже четырех. Для тех, кто пришел с последним ударом, — ничего. Меня старались не брать в команду, в классе до меня редко доходил опрос (да, в журнале мы числились по результатам Забега, алфавит — это для мещан), я замыкал даже очередь на обед.

Хотя Двенадцатых больше не оказалось (видимо, все остальные ухитрились хотя бы удержаться на ногах во время Забега), Одиннадцатые имелись, и я было на них понадеялся. Все они казались немножко дергаными, немножко странными. В том числе Флора, та девочка, что посочувствовала мне из-за очков. Но после того единственного разговора она только улыбалась мне в коридоре — такие меленькие полуулыбки, жалость пополам с дружелюбием. И даже такие полуулыбки я жадно копил, ведь из многих половинок составится целое.

Флора — единственный человек в Осни, кого звали по имени. Всех остальных строго по фамилии, как знаменитых спортсменов. Может быть, Флора оказалась исключением потому, что розовые волосы и татуировка в виде пикового туза делали ее не такой, как все, а может быть, учителя просто затруднялись произнести вслух фамилию Алтунян. У нее было два друга и тусовалась она только с ними, ВСЕГДА — с девчонкой Смит и парнем по фамилии Фрай. Флора, Смит и Фрай. Звучит, словно название фолк-бэнда семидесятых — моя мама выбрала бы такой в «Дисках необитаемого острова», какую-нибудь улетную песню вроде «Вспомни, что сказала тебе Соня».

Поначалу я думал, что удастся подружиться с кем-то из этих троих. Флора относилась ко мне по-доброму. У Смит, единственной во всем классе, оценки по математике были почти не хуже моих. А Фрай конечно же был геймер, я их за милю чую. Но Флора, Смит и Фрай составляли замкнутое трио, и я их нисколько не интересовал.

Я пытался пообщаться с Иганом, прошлогодним рабом Лоама. Думал, ему по душе придется компания такого же, как он, неудачника или он посочувствует тому, кто оказался на его месте. Но и он меня отвадил. Он питал какую-то извращенную привязанность к Лоаму и как будто оставался в зависимости от него. Ни одного дурного слова о бывшем хозяине он не желал слышать и обходился со мной почти так же скверно, как сам Лоам. Иган никак не мог себе позволить сблизиться со мной, потому что тем самым он бы стал таким же, как я — лузером. Он предпочитал собачонкой бегать за победителями. Наверное, сейчас вы скажете: «Придержи коней! Эта идея с Забегом вполне справедлива. Не это ли именуется меритократией: кто быстрее, тот и вожак. Это же никак не связано с деньгами. Главное — быть спортивнее прочих».

Нет, не так. Школа Осни — платная, и по всей стране она славится именно как первоклассное спортивное заведение. Каждый, кого я знал в Осни, за исключением профессорских детей вроде меня, сначала ходил в дорогущую подготовительную школу, где ребятишек безжалостно дрючат на спортивных занятиях. Будущих оснийцев тренировали бывшие олимпийцы и чемпионы мира и так далее. Так что если вы думаете, будто любой парнишка с улицы может запросто проникнуть в эту систему да еще и обогнать богачей, то вы ошибаетесь. Система настроена как надо.

Итак, я, Селкирк, оказался в самом-самом низу, одинокий маленький остров. Но это вовсе не означало, что меня перестали замечать. О, нет. Во время Забега я ни разу не услышал своего имени из рядов зрителей, никто и не пискнул в мою поддержку, — а теперь я только и слышал, как меня окликают. Ведь я же — Двенадцатый, все остальные выше меня, даже ничтожные Одиннадцатые вправе мной помыкать. «Селкирк, сделай то! Селкирк, сделай это!» Протестовать нельзя. На плечи мне давило одиннадцать более высоких номеров, словно я поддерживал рекордной высоты пирамиду чирлидеров. Ничего нельзя было сделать. Ни одного союзника, чтобы вместе поднять мятеж. Одиннадцатые, по большей части эмо, как Флора, кучка тупарей, менее активных «активистов» нигде не сыщешь. Нет, революция не для них. На вершине пирамиды размахивал помпонами Себастьян Лоам, Носконюхатель, единственный ученик Осни, закончивший Забег прежде, чем начался бой часов. Статус Четверти наделял Лоама абсолютной властью. Абсолютной властью надо мной.





6

Почему я не заплакал, когда подумал, что все мои одноклассники погибли




У Лоама все было схвачено. Любой из нас мечтал быть его другом. Знаете, как говорили о Джеймсе Бонде? Все парни хотят быть им, все девчонки хотят быть с ним. Вот вам Лоам. Даже учителя его обожали, хотя он был тупее навозной кучи и заваливал все экзамены. Но он приносил школе драгоценные серебряные кубки, а больше школу ничего не волновало.

И он работал не в одиночку. Будь он такой один, было бы куда легче его игнорить. Но при нем состояла когорта Первых, основной состав актеров в его спектакле. За три трагичных года в Осни я успел разобраться в действующих лицах этой подлой пьески.

Богиня, которой я любовался в день Забега, — Пенкрофт (по имени — Миранда). В Осни чирлидеров не было, а если бы такую команду составили, Пенкрофт оказалась бы во главе. Красавица: когда она шла по коридору, а за ней все парни, казалось, она их дудочкой приманивает. И музыка, само собой, должна была бы играть — что-нибудь из личного списка Миранды Пенкрофт (наверное, в «Дисках необитаемого острова» она бы выбрала Тейлор Свифт, Ариану Гранде и Джастина Бибера). Миранда занималась плаванием и наплавала себе изумительную внешность: длинные сильные руки, ноги потрясающие, волосы высеребрены хлоркой. От нее всегда пахло бассейном, и до конца моей жизни меня будет преследовать этот запах, вызывая смешанное со страхом болезненное возбуждение. Миранда Пенкрофт — Русалочка, не та миленькая рыженькая диснеевская, а из сказки Андерсена в ее первоначальном виде, Русалочка в тот момент, когда она выходит на берег, делает первые шаги по земле, самая красивая девушка на свете, такая, что может очаровать и принца только своей внешностью, хоть она и немая (насколько помню, за то, чтобы получить на денек ноги, ей пришлось отдать язык, старые сказки тоже мрак). Пенкрофт была такой же соблазнительной и такой же немой, как русалочка. На меня она и не глянула ни разу, хотя я с нее глаз не сводил. Ничего не мог с собой сделать. В Забеге она была Первой, а по внешности — все десять баллов. И она со мной никогда не говорила, но это не мешало ей меня травить. Ее главным оружием были соцсети, и Пенкрофт меня чуть в петлю не загнала.

Лучшая подруга Пенкрофт — Джун Ам Ли. Длинные черные волосы она заплетала в косу до талии, когда занималась двумя главными своими делами — играла в теннис или на скрипке. И в том и в другом она была вундеркиндом. Если бы Ли участвовала в «Дисках необитаемого острова», она бы выбрала скрипичные концерты Моцарта. Ее лицо — самый ужасный случай хищного оскала, какой мне случалось видеть. Она выглядела злобной, даже когда не ставила себе такой цели, но по большей части Ли именно хотела выразить ненависть и вражду, так что личико подходило ей в самый раз. Она ревниво охраняла свою подруженцию и возненавидела меня из-за того, что однажды — однажды! — перехватила мой взгляд на богиню.

— Чего уставился, извращенец? — зашипела она, сверкая глазами и хищно сгибая скрипичные пальцы. Я в тот самый момент как раз мысленно сравнивал Пенкрофт с Русалочкой, но не мог же в этом признаться, а потому ответил просто:

— Я ничего…

И она ткнула мне ногтем в лицо.

— Даже и не думай, — сказала она. — Не твоего класса.

Лучший друг Лоама звался Тюрк, прирожденный гений футбола. Он считал себя настоящим байкером и был весьма доволен своей фамилией, считая, что она удачно вписывается в этот образ. А поскольку со своими рецептами в аптеку он гонял меня, то мне прекрасно известно, что звали его Ральф и он был так же богат, как все его дружки. Он носил такую дурацкую прическу — по бокам брил налысо, а посередине высокий гребень. Наверное, думал, это придает крутизны. На длинном ремне, обмотанном вокруг тела, висела адидасовская барсетка — якобы с «наркотой». А еще он издавал такой противный звук, как бы причмокивая, тоже на «уличный» манер, всегда, через каждое слово. Тюрк всех именовал «братан» или «пацан», и ходили слухи, будто он торгует наркотиками — уже тогда ходили, когда я увидел его в первый раз, а ему тогда было тринадцать. В свободное время он болтался в странных местах, подальше от задумчивых шпилей Оксфорда, где-нибудь в Блэкберд-Лейс в угрюмом пригороде. Я не покупал у него наркотиков и не покупался на этот образ. Да, он умел поболтать насчет химии, только в этом предмете и разбирался и действительно много чего знал о разных соединениях и о том, что требуется для приготовления наркотиков. В научной лаборатории он вел себя так, словно изготавливал мет у себя в подвале, как герой «Во все тяжкие». Лично я считаю, что до настоящего наркотика Тюрк и кочергой бы не дотронулся. Позовите его на передачу «Диски необитаемого острова», и он бы выбрал грайм, что-нибудь вроде Летала Биззла или Негодяя 32. Но все это — сплошное притворство. Я-то видел его рецепты: он жил поблизости от моего дома в Иерихоне, где обитал средний класс, его родители были вполне респектабельные люди и дома он небось слушал Эда Ширана и «Колдплэй». Но поскольку все считали Тюрка очень крутым, он заправлял школой почти наравне с Лоамом. А пытки он изобретал химические, как я узнал на собственном горьком опыте.





7

«Блюкозейд»[9]