Отшельник

И подцепляйте правду на приманку.

Уильям Шекспир



Они готовились к ее приезду так, словно встречали саму королеву. Кристина, как надзирательница, ходила за девочками и тонкой указкой показывала на неидеально расправленное постельное белье, тыкая прозрачным наконечником в морщинку, и мне казалось, она готова этой указкой хлестать нас по пальцам. Я бы не удивилась, если бы она опустила указку на пухлые руки Бины, которая до трясучки ее боялась и очень старалась выслужиться. По всему дому в спальнях были застелены кипельно-белые отутюженные до хруста простыни, стоячие наволочки и пахнущие морозом покрывала с вензелем РО. Мне почему-то казалось, что это не Огинский дал подобное распоряжение вышивать свои инициалы на постельном белье, а та, что скоро приедет. Я мало верила в то, что это будет прекрасная и добрая женщина, судя по напряжению, которое царило в Багровом закате — Кристина лишь жалкое подобие настоящей ведьмы. Настоящую мы все скоро увидим. Меня поселили в одной комнате с Альбиной. Молчаливой и загнанной, как трусливый зверек, который строго следует всем указаниям. Но меня это устраивало, потому что та не лезла с разговорами и расспросами.

Первой же ночью мне приснился Огинский. Это был странный сон. Нет, он не снился мне жутким чудовищем… в самом начале сна он обычно улыбался мне, целовал мои губы, трогал своими красивыми длинными пальцами мои волосы, а в конце его руки обросли шерстью. А вместо рта открылась зубастая пасть с клыками-лезвиями, и он рвал мою плоть и вбивался в меня своим огромным членом. Я рыдала и отбивалась, мои слезы были отчего-то кровавыми, и он размазывал их по моему телу и слизывал раздвоенным змеиным языком. Зверь затыкал мне рот огромной лапой и выл мне в лицо, парализуя своими желтыми глазами. Но больнее всего мне было не ощущать его огромную плоть внутри себя до разрывов, а то, что я помнила, как утром он мне улыбался, ласкал мое тело, и его губы так нежно терзали мой рот, что хотелось расплакаться от отчаянного разочарования. Хотелось кричать в звериную пасть.

«Я же могла тебя полюбить, Рома, моглааааа».

И проснулась вся в слезах. Как не старалась заткнуть себе рот подушкой и не всхлипывать, в маленькой комнате и в гробовой тишине, царящей в доме, мои рыдания, казалось, сотрясают стены. Бина делала вид, что не слышит, а на утро не задала ни одного вопроса. Просто смотрела быстрыми взглядами и тут же отводила глаза.

Когда Кристина привела меня первый раз в столовую, то, прежде чем я вошла, услышала голоса женщин.

— Сучку эту к нам приведут. Займет место Алены, тварь шлюхастая.

— Видать, плохо сосала, раз ее из князей да в грязь, — засмеялась другая.

— Странно. Что не вышвырнул, как остальных своих. Ничего, мы ей устроим здесь ад. Чтоб не думала, что она лучше нас. Из-за нее с Аленой так. Гадина.

— Выживем сучку.

— Не выживите, говорят, хозяин ее из дома не отпускает. Приказал стеречь, как драгоценную.

— Дрянь!

Едва я вошла, шепот стих, и все уставились на меня с таким адским любопытством, от которого у меня вся кровь прилила к щекам. Все они прекрасно знали — кто я и в качестве кого приехала в этот дом. И во многих взглядах я прочла искреннее злорадство и какую-то неведомую мне ненависть, и лишь пару глаз смотрели на меня с сочувствием. Остальные отводили взгляды и кривили лица, отодвигаясь назад, когда я проходила мимо. Но мне было плевать, что именно они думают. Я была готова взяться за любую работу, только бы не ублажать Романа Огинского. Никто из девочек со мной не заговорил и рядом со мной никто не сел. Словно теперь я в опале, а значит, прокаженная. Меня устраивало и это. Я не искала подружек. Плевать, пусть ненавидят. Но чуть позже ко мне подсела темноволосая девушка с короткой стрижкой в круглых очках. Вита поставила поднос рядом с моим и с небольшого чайничка подлила мне кипяток.

— Они считают, что ты сдала Алену и Тима. Ты знаешь, что с ними сделал Монстр?

— Монстр?

— Наш хозяин, — она осмотрелась по сторонам и чуть наклонилась вперед, — их сутки гоняли собаками в заповеднике. Насколько мне известно, оба теперь в больнице с тяжелыми увечьями и круглой суммой в банке за молчание. Кристина сказала им, что это ты подставила их за то, что хотели помочь тебе сбежать. Теперь тебя все ненавидят и желают смерти. Да-да-да, девочка, этот дом только похож на дворец, на самом деле здесь гадюшник из самых ядовитых змей, и вся прислуга мечтает угодить Кристине, чтоб получить прибавку к жалованию и лишний выходной. Поэтому на тебя и настучат, и наговорят в любую секунду, а еще и подсидят. Держись от всех подальше. Завистливые сучки сожрут и не подавятся. Особенно Кристина и ее подружка жополизка Ясмина. Она на кухне работает.

Я застыла с вилкой в руке и смотрела в темные глаза Виты круглые и большие под прозрачными чуть дымчатыми стеклами. Если бы я знала, что все так жутко закончится для людей, которые захотели мне помочь, я бы никогда не позвонила Ларисе.

— Не знала? В этом доме царят средневековые порядки и нарушать их очень чревато. Но здесь и прекрасно платят. Но если б я знала, что это означает прислуживать самому дьяволу, я бы отказалась. Ты, главное, слушай, что тебе говорят и выполняй свою работу. Никто не тронет, если не выделяться и никуда не лезть. Хотя завтра приезжает Паучиха, и некоторые точно лишатся работы. Старая сука жестока и беспринципна. Каждый раз найдет за что уволить или унизить.

Она еще много болтала насчет порядков в доме, о матери Огинского и том, как отсюда вышвыривают провинившихся слуг. Пока к нашему столу не подошла полноватая пожилая женщина и не потрепала Виту по плечу.

— Хорош новенькую стращать. Не так страшен черт, как его малюют. Меня Людмила Афанасьевна зовут, но девочки кличут тетя Люда. Я занимаюсь учетом всего служебного инвентаря в усадьбе еще со времен, когда хозяин наш под стол пешком ходил. То есть, если что-то сломалось и надо починить, заменить, выдать, добавить — это ко мне. А Витку не слушай, она та еще сплетница. Делать ей больше нечего, вот и чешет своим помелом.

— Да ладно, теть Люд. Я ж предупреждаю. Ты ж знаешь, что тут знать надо, как и что, а не то…

— Я заменяю Кристину, когда та раз в месяц ездит в город проведать семью. Если тебе что-то нужно будет, проси у меня — посмотрим, чем можно помочь. Девочки ко мне обращаются.

— У суки, наверное, семья состоит из богомольских лапок сожранного ею очередного супруга.

— Вита! Язык враг твой. Услышит кто, без него останешься. Паучиха найдет — за что тебя его лишить, когда ей нажалуются, а тебе долги выплачивать и выплачивать еще.

Каждый день и даже каждый час, проведенный в этом доме, стирал мою наивность и остро резал меня осколками от разбитых вдребезги розовых очков, с которыми я решила ехать работать в столице. Я все больше и больше понимала, что в мире больших денег нет никакой справедливости, честности и хорошего отношения к людям. Как и в этом доме — конвейер из человеческих судеб и душ. Ежедневная генеральная уборка, словно каждый раз с утра предстоял праздник с многочисленными гостями, а по вечерам уборка на кухне. Не то чтоб Огинский экономил, но штат прислуги был весьма и весьма невелик. Подъем в семь утра каждый день. Пока я не научусь все делать сама, я должна была работать с Витой и Биной. В первый же день работы Кристина заставила меня переплетать волосы и перевязывать «гульку» на макушке. Потом ей не понравилось, что мое платье слишком короткое, и она приказала меня обмерить и сообщить тете Люде, чтоб заказала новую форму. В первых двух комнатах мы убирали втроем, но потом Кристина ушла, и Вита сказала, чтоб Бина заканчивала сама, а мы вдвоем пойдем в спальню хозяина. Едва она это вымолвила, как я застыла с покрывалом в руках.

— Что такое?

— Как — в спальню хозяина?

— А вот так. За тобой закрепили три спальни и кабинет Монстра.

Пальцы, сжимающие материю, дрогнули, и она выскользнула из рук. Бина заворчала, что теперь заново примерять и разглаживать.

— Сама разгладишь, а мы пойдем там уберем. Говорят, у него веселая ночка была. Что стала, Надя? Идем. У нас все четко по времени. Не успеем сдать комнаты Кристине — вычтут из жалования.

Я невольно криво усмехнулась — интересно, а у меня жалование есть? Может, меня можно за что-то уволить?

— Пошли. Мы и так долго провозились. Обычно его в это время там уже нет. Он рано встает. Не трясись вся.

Вита открыла тихо комнату, и мы обе застыли на пороге. Огинский валялся на постели с какой-то девкой и курил сигару, согнув ногу в колене и прикрыв низ живота простыней. По полу были разбросаны его вещи вперемешку с женскими. Меня словно полоснуло плетью по спине. С такой силой, что я вся дернулась. Боль, как бутон цветка, раскрывала свои лепестки где-то под ребрами ровно посередине. Она обжигала пульсацией, и я понятия не имела, что она означает и почему мне вдруг стало нечем дышать. Белокурая женская голова покоилась на подушке, и тонкая рука свешивалась с края постели. Лепесток за лепестком она расцветала все сильнее и сильнее, эта адская дрянь внутри меня. Снова опустила взгляд на пол на разбросанные в беспорядке вещи и не смогла сделать ни шагу вперед.

— Пошли. Давай. Не пялиться. Вытрем пыль, пособираем вещи с пола, вымоем ванну и санузел. Если к тому моменту они уйдут завтракать, сложим постель.

Вита толкнула меня в плечо, и мы зашли в комнату. Роман поднял на меня взгляд исподлобья, и я вся дернулась, едва ощутила физически его презрительное удовлетворение от моего унижения. Он не улыбался, но эта циничная ухмылка всегда пряталась в линии его рта. Интерес Огинского ко мне длился ровно долю секунды, как, наверное, он посмотрел бы на прислугу, побеспокоившую его с утра. Хотя я ошибалась, ему было совершенно на это плевать. Мы не являлись для него людьми. Нас и не существовало вовсе. С таким же успехом дверь могло открыть сквозняком.


Он встал с кровати голый и, совершенно не смущаясь, прошел через всю комнату в ванную. Тяжело дыша и сжимая в руках тряпку, я проводила его взглядом. Через несколько минут он вышел оттуда, набросив халат, отправился на веранду, а его… его любовница, или кто она ему там, потянулась на подушках и приподнялась на руках, тоже совершенно не обращая на нас внимание. Ее тяжелые полные груди со следами засосов колыхнулись, когда она подняла руки, собирая волосы на затылке, а потом встала с постели, потянув за собой простыню, и вышла к нему на веранду. Обняла сзади и склонила голову ему на спину. И я вдруг поняла, что у меня начинается истерика… она накатывает волнами вместе со жгучей невыносимой тоской и отвратительным пониманием, что лишь со мной он как животное, как зверь. Со мной. Как с падалью… а со своими вот этими богатыми суками… он по-другому. С ними он занимается любовью… И в эту секунду я поняла, что именно это и причиняет мне сейчас невыносимые страдания. Сама не заметила, как смахнула хрустальную вазу со стола, она вдребезги разлетелась по полу.

— О боже, — охнула Вита и посмотрела на меня, а я на нее. — Давай я сейчас… я помогу убрать.

— Руками пусть собирает. Сама.

Послышался голос Огинского, и я вскинула на него взгляд, он застегивал штаны, пока его девка зашла в ванну. Смотрит на меня, ухмыляясь.

— Каждый осколок руками. Я потом проверю. А ты пошла вон. Не мешай ей.

Вита тут же попятилась к двери, а я опустилась на корточки, подняла первый осколок и бросила в пластиковое ведро. Боль трансформировалась в жгучую ненависть, которая чернотой накрыла тот самый цветок, заглушая причиняемые им страдания.

Я ползала по полу на коленях и складывала осколки в ведро, а они оба одевались, и она спрашивала у него, когда они снова встретятся, а он отвечал, что сам ей позвонит. Они просто разговаривали, не замечая меня совершенно. Пока я резала пальцы и царапала голые коленки, она завязывала ему галстук и продолжала что-то говорить об их прошлой встрече, и что это было неожиданно. На этом моменте он прервал ее грубо, как он умеет, а потом просто переступил через мою руку начищенными блестящими туфлями, следом за ним и узкая белая туфля на высоком каблуке едва не пробила мне пальцы. Дверь за ними захлопнулась, а я разрыдалась прямо там на полу, закрывая лицо порезанными пальцами… Нет, проклятый бутон никуда не делся, он полностью раскрылся внутри меня лепестками — опасными бритвами и изрезал мне душу. Мой персональный аленький цветочек.





* * *


Я думал, что мне станет легче, что я забуду, как она выглядит, ровно через пару дней, если не буду ее видеть. Как раньше. Как с каждой до нее. И не получалось. Ни хрена у меня не получалось. Стало хуже. Оказывается, я успел привыкнуть, что она рядом. Ведь никто до нее настолько рядом не оказывался. Меня начало ломать по ней, едва ее не оказалось в моей досягаемости. Я справлялся где-то пару часов. Наверное, так люди пытаются завязать с зависимостью. Они кажутся себе крутыми и могущественными царями над собственными эмоциями и желаниями. Считают, что по щелчку пальцев можно выкинуть из своей жизни то единственное, что приносит кайф и взрывает нирваной сознание. А потом проходят первые часы, и уверенность начинает таять пропорционально адскому желанию получить свою дозу. Теперь я их понимал. Наркоманов, которых всегда искренне презирал. Оооо, как я их хорошо понимал. Я даже полистал, как это бывает, чтобы понять, от чего меня так скручивает и когда станет легче, когда, мать ее, эту сучку, меня перестанет так выворачивать от больного желания ощутить ее запах, тронуть ее волосы, услышать голос, посмотреть ей в глаза. Меня по-настоящему дробило на части. И я ждал, я терпеливый сукин сын, ублюдок, склонный не только к садизму, но и к дикому мазохизму, выжидал, когда попустит. Ведь я способен вытерпеть все. Я бог своего разума и тела. Я могу снять с себя кусок кожи и сожрать его не моргнув глазом, если захочу. И я это делал, когда доказывал себе, что я не ничтожество и что моя сила воли превосходит таковую у отца в тысячи раз. На моей руке остались несколько шрамов от срезанных кусков плоти.

И вот какой парадокс, а вытерпеть двадцать четыре часа без нее я, оказывается, не мог. Впервые выпил лишнего. Хотел анестезии, мне казалось, виски заглушат бешеное желание рвануть в эти чертовы комнаты прислуги и забрать ее к себе. За стенку. В ее комнату, под которой можно стоять жалким придурком и прислушиваться к шорохам за дверью, стараясь разобрать звуки ее дыхания. Не принесло облегчения и наказание виновных. Ни черта не принесло наслаждения, за которым я так гнался, даже скулёж Ларисы и Гоши, которых я оставил без средств к существованию и перепродал их сомнительный бизнес их конкуренту, а потом заставил обоих к такой-то матери переехать из города и никогда здесь не появляться. Я мог бы пустить сучку Ларису по кругу и отрезать уши ее мужу, но мне было гораздо интереснее смотреть, как он целует мои ноги и умоляет не трогать его бизнес, который по сути принадлежит мне. Смотреть, как он бьет свою жену, как пинает ее ногами, и понимать, насколько оба жалкие и продажные твари. Насколько жалок он… ее мужчина, готовый унизить свою женщину при других, готовый ее бить до полусмерти.

И в голове рваными кадрами мечущееся подо мной тело солнечной девочки. Всплеск возбуждения вместе с невероятно отвратительным осадком разочарования. Но ОНА не моя женщина. Она могла ею быть, но не захотела. Она мною играла. Не похотью, нееет, не извечным оружием, которое находится у каждой между ног и за пазухой, она взяла в свои ладошки мое заледеневшее сердце и пинала его. Грела, перекидывала с руки на руку, а потом швырнула себе под ноги и раздавила. Мне было достаточно ее раздвинутых ног, но она захотела намного больше, чем просто быть моей игрушкой. Она подсадила меня на себя и только потом сообщила, что ее яд смертелен и она сжирает, как кислота, ошметки моего сердца. В первую ночь после всего… после того, как вышвырнул ее к слугам, я впервые за долгое время спустился в мастерскую в подвальном помещении. С бутылкой виски в руках я рисовал эту дрянь на холсте. По памяти. Изгибы ее тела, лицо, груди и живот, потом хватался за каменный член и дергал рукой до изнеможения, и нет никакого оргазма, потому что не она. Потому что не похожа. Потом мял и сдергивал на пол, делая глотки из горлышка бутылки. Ни черта это не она… она другая. Живая совсем другая. А еще перед глазами тело ее, мною подавленное, поломанное… а ведь я ее по-другому хотел. Я к ней, как к хрусталю, и за каждой реакцией, как пес за эмоциями хозяйки. От ее оргазма шалел больше, чем от своего собственного, ничего вкуснее в жизни не слышал, чем ее стоны, и не видел, чем ее закатившиеся глаза и задыхающийся рот. И я, вместе с тем, ничего омерзительней, чем застывший взгляд, пока я вбивался в ее окаменевшее сведенное судорогой боли тело, не видел. Суууука. Только сейчас начал понимать, что она меня к себе гвоздями ржавыми со сбитой резьбой прикрутила каждой своей улыбкой, касанием пальцев, словом ласковым.

Позвонил впервые за много лет бывшей любовнице. Шлюх не хотел. Клемануло меня. Не хотел платить. Что-то настоящее и срочно. Что-то каплей бальзама туда, где саднит. Жанна была со мной несколько месяцев еще до свадьбы с Мартой. Тогда я еще затевал какие-то отношения, во что-то лез и даже во что-то верил. Кинул ее ради отцовской куклы. Мне нужна была его игрушка.

Она приехала через час после звонка. Ничего не спрашивая, сбросила с себя одежду и опустилась на колени. И начался гребаный марафон на несколько часов. Я ее по-разному, жестко и осторожно, мял и рвал на части, и опять нет. Яйца болят, в глазах рябит, весь потный, трясущийся от напряжения, она изошлась криками и стонами, уже честно молит не трогать, потому что не выдерживает.

Кончил только у нее во рту вяло и не остро, как избавился от тяжести на четверть. Вначале выгнать Жанну хотел, а потом… потом ярость взяла на дрянь, из-за которой новая язва внутри, новая психологическая дрянь в дополнение ко всем моим язвам, о которых знаю только я и психиатр, которого когда-то нашел мне мой отец. Мне захотелось увидеть ее лицо, когда она войдет в мою спальню с тряпками и ведром, когда увидит со мной другую.

Жанна принялась собирать свои вещи, а я взял ее за руку и притянул к себе.

— До утра останешься.

Она не возражала, в глазах вспыхнула… бл*дь, а чем можно заменить это проклятое слово? И мне было плевать, что утром она уедет, и я больше ее не наберу, а возможно, и заблокирую входящие от нее. Я не спал. Я ждал утра. Полулежал на спине и курил сигару за сигарой рядом с совершенно безразличной мне женщиной, и думал о том, что ту, другую, я хотел бы видеть по утрам рядом с собой. Из-за того, что прислушивался к каждому шороху, услышал, как она идет еще только по ступеням.

Вот она — первая инъекция наркоты после дичайшей ломки. Первая капля обожгла иссохшие вены, и я чуть не застонал вслух от предвкушения. У меня от него дернулся член. Почти сексуальное возбуждение от, мать ее, радости видеть мою маленькую лживую дрянь. Вошла в спальню и даже в бесформенной одежде показалась мне невозможно красивой. Окинул взглядом, и грудную клетку расперло от волны запредельного кайфа. Вот она — настоящая доза эндорфинов потекла по венам, запенилась, забурлила. Ее лицо, большие глаза такие нежные… все еще не утерявшие этого особенного кристального блеска, чуть тронутые подрагивающим хрусталем слез, волосы тугой косой по спине и толстый пояс фартука затянул талию, и у меня заныло везде, засаднило. Захотелось на хер всех выгнать и остаться с ней здесь вдвоем. Распустить ее волосы и просто зарыться в них лицом. Бл***дь, как же я ее за это ненавидел. Потому что она меня сделала. Снова. Так просто. Совершенно не осознавая, что одним взглядом поставила меня к столбу и прижала дуло пистолета к виску.

Вскочил с постели, чтоб не успели заметить, что у меня стоит только от взгляда на ее голые ноги в носках и мокасинах. От того, как представил их согнутыми в коленях и разведенными в стороны и свою голову между ними.

Включил воду и кулаком по кафелю до мяса, уже не впервые, по свежим ранам. Потому что перед глазами упрек в ее глазах и собственное отражение монстра с окровавленными клыками и уродливой пастью. Вышел злой, как дьявол, и на холод, остыть, не смотреть на нее.

А потом… потом меня ошпарило волной вспенившегося адреналина звоном битой вазы. Выскочил и уже знал — она разбила. Смотрел, как она растерянно замерла, глядя на осколки, а у меня перед глазами не битое стекло, а мое уродливое сердце, которое она уронила точно так же. Нечаянно, а может быть, и намеренно. Я еще не знал, играет ли девочка профессионально или это дилетантские ошибки, за которые платим по счетам мы оба. И долбаному психопату во мне захотелось, чтоб она собрала их руками… нет, не хрусталь, а осколки меня. Чтоб резала свои тонкие пальцы ими, чтоб ползала на коленях перед ними.

А у самого саднит внутри, и я не отрываясь слежу за тем, как она складывает куски в ведро, такая маленькая, хрупкая, сломленная и в то же время без единого изъяна. Вздрогнул, когда на ее пальцах кровь увидел… боль вернулась, впилась мне в грудную клетку, как раскрытыми ножницами, и начала кромсать каждый раз, когда в ведро падал очередной осколок.

Вышел из спальни и стиснул челюсти, чтобы не вернуться обратно.

В офисе не мог работать, к дьяволу разогнал совещание, чуть не вышвырнул в окно Марка. У меня бумаги на столе лежат, их подписать надо, а я вижу ее окровавленные пальцы и дергаю первые пуговицы рубашки. С самой первой встречи эта ведьма вызывала щемящее непонятное мне ощущение, от которого взреветь хотелось, и я был против него бессилен. Как тогда, когда нашел ее на складе и отогревал ее ноги и руки в своих руках. И… я снова выпил. Не знаю сколько. Наверное, много… настолько много, что мне стало насрать, куда она хотела бежать и с кем. По хрен. Она все равно здесь, а даже если бы сбежала, я б нашел и вернул. Так какого хера я наказываю себя… не ее. Себя!

Протрезветь надо, услышать, как лжет. Как бежать договаривается с Ларисой. Пролистал файлы разговоров и наткнулся на самый последний. Кажется, я его еще не включал.

А потом на перемотку. Снова и снова. Снова и снова. Как идиот со съехавшими мозгами. Пью из горлышка виски, слушаю-слушаю-слушаю.

Марк меня застал с полупустой бутылкой. Не помню, что он говорил, я его вытолкал взашей и уехал домой. Без объяснений. Ни слова ему не сказал. Несся бешеным маньяком по трассе с музыкой на всю громкость так, чтоб казалось, что из ушей кровь сейчас хлестать начнет.

Бросил машину и взбежал по ступеням крыльца быстрым шагом через весь дом в то крыло, куда за несколько лет даже не сворачивал. Толкнул дверь в кухню и остановился, ища ее взглядом. Когда меня увидели — вытянулись в струну, и все разговоры стихли, а она тарелки складывает в стопку пальцами, заклеенными пластырем. Быстрыми шагами подошел к ней и схватил за запястье — уронила тарелку и с ужасом мне в глаза смотрит. Наклонился, поднял осколок и, глядя ей в глаза, повел по своим пальцам, чувствуя, как дергается верхняя губа, когда стекло входит в плоть и осторожно раскрывает рану, раскраивая мою ладонь надвое… Она медленно опустила взгляд и тут же меня за руку схватила. Глаза огромные и в них нечто невообразимое творится.

— Не надо…, - едва шевеля губами.

— Пошли, — выдохнул ей в лицо.





Глава 25




Она протянула мне руку,