Палачи и герои

Занятия по боксу он начал практиковать сперва во взводе. Но вскоре к нему потянулись желающие со всего полка, так что вышло что-то вроде спортивной секции.

Хотя гонял он подчиненных в хвост и в гриву, но вскоре даже заправские ворчуны перестали ворчать. Ведь больше всего лейтенант не жалел себя. Был справедлив, никого не наказывал по самодурству или плохому настроению. И всегда отстаивал своих людей, даже когда те были не правы. Потом наказывал своей властью, но чужим на расправу не отдавал.

Щелкали месяц за месяцем. Подошел сорок первый год. В воздухе явственно ощущалась скорая гроза. То и дело якобы заблудившиеся немецкие самолеты пролетали над расположением полка. Да и на самой Украине обстановка была тревожная. Контрреволюционный элемент и буржуазные прихвостни не спали. Чуть ли не каждый день приходили вести о нападениях на органы власти, военных, колхозы.

На собрании командиров в деревянном здании клуба не раз выступал полковой особист Сергей Рубан. Этот побитый молью бывший агроном воевал еще с беляками в Гражданскую, орден Красного Знамени ему вручал лично Троцкий, о чем теперь чекист разумно умалчивал. Он настойчиво повторял:

– Разведка противника спит и видит, как поймать вас в свои сети. Бдительность! Да, вы на советской территории. Но приграничной, наводненной агентурой врага. Какого врага?

Тогда не принято было говорить о немцах плохое, так что отвечал уклончиво:

– Мирового империализма, какого же еще.

То, что это не пустые слова, Иван убедился на собственной шкуре. Командиры снимали комнаты в расположенном рядом небольшом чистеньком городке, где над домами с черепичными крышами гордо возвышался пик действующей кирхи. На съем выделяли деньги, и Иван подобрал комнату в брошенном сбежавшими в Польшу хозяевами двухэтажном особняке, который теперь делили семьи местного сапожника, конторского счетовода и одинокая девушка Оксана.

Вот эта гарная дивчина стала всячески ластиться к Ивану. Не то чтобы он был женоненавистником, у него уже были близкие отношения с девушкой. Но он отлично помнил слова деда: «Не давай себе воли в тех краях».

Встреч наедине и пикантных ситуаций с Оксаной он старался избегать. Она же не отставала, видимо, считая, что у него не должно быть никаких иных мыслей, кроме как о стройном девичьем стане. Но он считал иначе. Смущала его и явная искусственность, наигранность ее поведения. Стал внимательно присматриваться и начал замечать странности. То непонятные люди ныряли к ней по вечерам и тут же уходили. То она сама куда-то неожиданно срывалась, притом явно не на свидание.

В майора Пронина, героя-контрразведчика из знаменитой книги Льва Овалова, Иван играть не стал. Доложил обо всем Рубану, заявившись в служебный домик особиста на самом краю расположения полка. И в очередной раз удивился, насколько же мешковато сидит на чекисте военная форма с двумя шпалами в петлицах и шевроном политработника на рукаве.

– Это ты молодец, что пришел, – добродушно произнес особист, отхлебывая чаю из стакана в серебряном подстаканнике. – Не зря, выходит, лекции вам читаю.

– Чую, что-то с ней не так, – вздохнул Иван. – Но если не виновата, то…

– Нам невиновные не нужны. Нам виноватых хватает, – заверил Рубан.

Через месяц девицу арестовали. А заодно четверых сообщников. Она призналась, что поддерживала связь с зарубежьем. Получила задание подтягивать к сотрудничеству советских офицеров, узнавать про дислокацию, передвижение, состав войск. В общем, полноценная разведка.

– Кто же это нас так изучает? – спросил Иван, которому в «особистской избе» поведал обо всем с глазу на глаз Рубан. – Поляки все не успокоятся? Так Польши уже нет.

– Не поляки… Сумрачный тевтонский гений. Немцы готовятся, лейтенант. Масштабно готовятся. И ты готовься. Правильный ты парень, как я погляжу. Вот и служи так, чтобы врага встретить во всеоружии.

Потом начались выходы на боевые задания. В СССР постоянно с той стороны шастали провокаторы и диверсанты. И батальон привлекался на блокировку местности, правда, без особого результата. Тогда и услышал Иван впервые – эмиссары украинских националистов.

Была середина апреля 1941 года. Рота только что заехала в новую просторную дощатую казарму с печкой, большими застекленными окнами, металлическими кроватями – просто высший шик. В воскресенье после обеда Иван дал своим подчиненным отдохнуть, привести себя в порядок, написать письма домой. Вечером приедет кинопередвижка с новым фильмом. Или со старым вроде «Веселых ребят», которых можно смотреть бесконечно. Перед фильмом новостная кинохроника о событиях в стране. Для красноармейца это праздник.

Иван сидел в своем закутке, пролистывая журнал «Огонек». Ему тоже захотелось расслабиться. Не тут-то было.

– Боевая тревога! Построение на плацу! – что есть силы заорал дежурный по роте.

Батальон выстроился при оружии. И комбат, высокий, статный, с военной прямой осанкой, зычно объявил вводную:

– Банда недобитых буржуев совершила убийство мирных жителей и уходит в сторону границы. Приказываю личному составу батальона оказать содействие органам НКВД и пограничникам по блокированию и уничтожению противника на направлениях возможного отхода.

Красноармейцы запрыгнули в грузовики-полуторки. И в путь – в леса, которые Иван уже неплохо изучил за прошлые вылазки.

Винтовки, боевые патроны, ракетницы и карта местности. И боевой приказ. Что еще нужно военному для счастья?





Глава 7




Выйдя из тюрьмы, Дантист застал совершенно другую страну. В Кракове было создано Польское генерал-губернаторство во главе с Гансом Франком.

Оккупанты подошли к контролю за территориями с немецкой педантичностью, сразу расставив все по своим местам. Население было разделено на несколько категорий. Евреи, цыгане и душевнобольные – это недочеловеки, подлежащие изоляции и утилизации. Кстати, сами поляки эту идею встретили с одобрением, поскольку исторически иудеев, мягко говоря, не любили, и включились в игру – найди и посади еврея. Наиболее ушлые граждане собирали с соседей дань под угрозой выдачи немцам. Но самим полякам это не помогло. Немцам было за что мстить им. Третьего сентября 1939 года подразделениями польской армии, жандармерии и полиции, а также патриотами в городах Бромберг, Шулитце, в десятках городков в районе Познани были вырезаны несколько тысяч немцев из числа мирного населения. Это была не первая и не последняя массовая резня – с немцами, как и украинцами, польская общественность и силовые органы не церемонились. И вот пришла пора расплаты.

Поляки были признаны людьми второго сорта и лишены гражданских прав. Польские вузы закрыты или перепрофилированы. Вся профессура Краковского университета была отправлена в концлагерь. Уделом поляков становились принудительные работы для вермахта и обеспечение Германии всем необходимым для ведения войны – фактически рабство. Начиналось активное заселение территории немцами, теперь единственными здесь людьми первого сорта.

Улицы были заполнены военными. Введен комендантский час. За попытку нападения на солдат – расстрел на месте или уничтожение заложников. За акции сопротивления, саботажа, расклеивание антинемецких листовок – тюрьма или расстрел. В наведении орднунга активное участие принимала старая польская полиция, значительная часть которой осталась на службе.

Притесняемых еще недавно поляками западных украинцев немцы пока неофициально считали хоть и унтерменшами, но дружественным народом. У Германии на них были большие планы. Поэтому деятельности ОУН на оккупированных территориях гитлеровцы не только не мешали, но и помогали, чем могли. Организация теперь работала открыто.

Боевые товарищи встретили Дантиста как героя. Он имел долгий разговор на квартире в Кракове с выпущенным немцами из тюрьмы Степаном Бандерой, который велеречиво вещал о скором создании независимого украинского государства под немецким покровительством. Спрашивал вождь и о том, почему засыпалась боевая группа Дантиста:

– Вас предали?

– Случайность, – заверял Дантист.


Но это была не случайность. Он уже давно вычислил предателя – это функционер Хмурый. Тот вполне неплохо чувствовал себя в Организации. Вчера они столкнулись лоб в лоб в костеле. Хмурый распростер объятия, долго хлопал старого соратника по плечам и чуть слезу не пустил:

– Жалко, меня не было с вами в проклятом банке. Меня это тяготит до сих пор!

– Ничего, – тоже похлопал его по могучему плечу Дантист. – Ты был на своем посту.

Дантист выждал четыре дня. И в холодную ночь, кутаясь в длинный плащ, отправился к предателю домой.

– Это Станислав, – сказал он, постучав в дверь в доме, затерявшемся в узких улочках старого города.

– Что надо в такое время? – недовольно донеслось из-за двери.

– Обсудить вопрос. С нашей добычи во Львове, помнишь, кое-чего ушло. Я знаю, как вернуть. Нужна твоя помощь.

Рассчитал он все правильно, надавив на патологическую жадность соратника. Три года назад группа взяла во время экспроприации во Львове немало золотишка, часть которого потом исчезла, и никакие дознания не помогли. Хмурый тогда изнывал – не столько от того, что золото не пошло на святую борьбу, а что сам его не стащил.

Хмурый заглотил крючок и открыл дверь со словами:

– Конечно, заходи.

Он фальшиво и широко улыбался, подливая гостю свежезаваренный чай, а потом нетерпеливо ерзал на венском стуле в предвкушении откровений насчет золота.

Улучив момент, когда хозяин квартиры повернется к нему спиной, Дантист нанес удар ножом в мускулистую массивную спину профессионального борца. Хмурый выпрямился, будто не ощущая боли и не понимая, что происходит.

И тут удары ножом посыпались один за другим… Сколько их было? Двадцать? Тридцать? Злоба и обида требовали достойного вымещения.

После экзекуции Дантист, просочившись по так хорошо знакомым ему улицам мимо патрулей, как ни в чем не бывало вернулся в квартиру, которую ему выделила немецкая комендатура.

Утром его поднял бесцеремонный стук в дверь. Двое солдат с бляхами немецкой полевой жандармерии затолкали его в легковую машину с открытым верхом и отвезли к зданию генерал-губернаторства. Через черный ход провели внутрь, отконвоировали по крутым лестницам и узким коридорам. Ввели в просторный кабинет на последнем этаже. Усадили на стул. И вышли в коридор.

Майор Кляйн стоял у большого полукруглого окна. Держа в руке свой вечный бокал с коньяком, он внимательно рассматривал изрезанный колокольнями и башнями силуэт города.

Резко обернувшись, он кивнул гостю. Поставил бокал на стол. Полез в ящик. Вытащил пистолет «Вальтер». И вдавил его ствол в лоб Дантиста со словами:

– Не думал, что нам придется прощаться при таких обстоятельствах.

– За что? – сдавленно произнес Дантист.

– Мало того, что вы убили человека в доме у площади Всех Святых. Так еще сделали это настолько неумело, что вас описали свидетели.

– Я?

– Помните нашу договоренность насчет вранья… За что вы невзлюбили пана Стельмаха?

– Он был агентом польской контрразведки. Благодаря ему меня чуть не расстреляли.

– Это нам известно. Но он работал и на Германию. Кто вам позволил убивать без разрешения? – палец дрогнул на спусковом крючке.

– Я виноват. Дайте мне возможность доказать свою лояльность.

– О как. Это называется лояльность.

– Преданность!

– Ладно. – Майор положил пистолет на стол, опять подошел к окну – над городом на севере стоял столб дыма, что-то там горело, слышалась отдаленная стрельба. – Отныне никаких сведений счетов и убийств… Без моего ведома… Или хотя бы без уведомления меня.

– Больше никакого своеволия, господин майор, – произнес Дантист, а потом осторожно поинтересовался: – А что со свидетелями?

– Пусть вас это не волнует, – майор отошел от окна и устроился в кресле. – Вопрос решается. А теперь проработаем тактику вашего поведения в Организации. Меня тревожат некоторые тенденции…

Организацию лихорадило. После того как сотрудники НКВД взорвали в Роттердаме ее лидера – легендарного террориста Евгена Коновальца, фракции, которые удерживались воедино его стальной волей, начали тянуть одеяло на себя. В августе 1939 года руководителем ОУН объявили бывшего австро-венгерского и петлюровского офицера Андрея Мельника – родственника почившего в бозе вождя. Фракцию Бандеры это не устраивало.

В феврале 1940 года Дантисту довелось принять участие в собрании сторонников Бандеры в Кракове. Там Мельника обвинили в том, что он не принимал меры к агентам польской контрразведки в своем окружении, то есть фактически в предательстве. В результате вождем Организации провозгласили Степана Бандеру. Основным приветствием ОУН вместо старого доброго «Слава Иисусу Христу!» стало «Слава героям! Героям слава!».

Так образовалось две ОУН – ОУН (Б) (он же революционный), склонный к террору и насилию; и ОУН-М – Мельника, больше расположенный к компромиссным вариантам. К расправам и убийствам старый австрийский вояка был склонен не меньше Бандеры, только убивать предлагал с оглядкой, так, чтобы не спалить подполье на Западной Украине.

Ситуация была достаточно глупая. Теперь ОУН напоминал организм, чья голова поражена шизофренией, – тело вроде одно, руки, ноги тоже, но в голове два разума, потому организм шатается и идет вразнос. Все зависело от немцев – кого они больше полюбят. Те любили обе фракции и исправно снабжали их деньгами при соблюдении главного условия – устроить коммунистам в Галиции как можно больше проблем…

Между тем две части одного организма начали лупцевать друг друга. Бандера перетянул на свою сторону Службу безопасности ОУН – то есть ее контрразведку, которая принялась уничтожать мельниковцев. Те в долгу не оставались. Немцы возмущались нерациональностью такого подхода, но остановить резню, жертвой которой уже стали сотни человек, не могли.

Положение Дантиста в ОУН (Б) укреплялось. Он занимал разные должности, но главным был его авторитет как мастера боевых операций и конспирации. Постепенно он становился доверенным лицом руководства. И брался за самые отчаянные предприятия. Начал ходить «за линию», то есть на территорию СССР. Первый раз ему казалось, что живым ему не вернуться. Но постепенно привык. Видел, что настоящая работа именно там, на родной земле. А здесь – политиканский треп и красивые, но бесполезные воззвания: «Украинцы – это кровь нашей крови и кость нашей кости. Только украинцы имеют право на украинские земли и украинские имена и украинские идеи».

Однажды он нашел в Кракове своего судебного защитника Альберта Красновола. Тот прозябал в каморке рядом с костелом Святого Эгидия в полной растерянности. Времена настали жестокие. Адвокатская практика закончилась. Не сегодня завтра его грозили отправить на принудительные работы в Германию.