Перебежчик

– Нет, – ответила она, заметила движение младшего лейтенанта, но никак на него не отреагировала.

Будь на ее месте какой-то другой человек, он, наверное, усмехнулся бы. Но ей совсем не хотелось улыбаться.

– Когда я выпью молочной сыворотки, у меня на теле появляются такие вот пятна и волдыри. Держатся они несколько дней. Это еще с детства. Вот я и решила, что если буду вся в таких пятнах и волдырях, то никто меня, несчастную беженку, не задержит. Полицаи заразы испугаются. Командир отряда не был против.

– Хорошо, продолжайте.

– Я ходила по селам, в какие меня посылал командир отряда, просила милостыню по домам, высматривала, сколько немцев стоит там, каких частей, есть ли какая техника и сколько ее. Старалась все это запомнить.

– И что, вам подавали?

– Подавали, – уверенно ответила Стефания. – Кто картофелину даст, кто кусок хлеба. Бывало и такое, что за стол приглашали, не брезговали. Народ у нас сердобольный даже при собственном большом горе. Но случалось и так, что гнали прочь, стыдили, говорили, что им самим милостыня нужна, в хате есть нечего.

Через несколько дней я возвращалась и докладывала командиру о том, что видела.

– Информация, полученная в ходе разведывательных действий, как-то использовалась? – поинтересовался Ивашов. – У отряда была какая-то связь с другими или штабом партизанского движения?

– Связи ни с кем никакой не было, – ответила Стефания Слободяник, чуть подумала и добавила: – Я однажды нечаянно услышала разговор командира отряда с начальником разведки Семеном Трубниковым. Его ребята только что вернулись с задания. Он докладывал Воронкову о результатах их действий, а потом спросил, как, мол, мы будем эту информацию использовать? На что командир отряда ответил: «Пока будем накапливать ее».

В апреле сорок третьего в отряд пришли два человека из штаба партизанского движения. Они передали командиру приказ о создании партизанских соединений. Наш отряд вошел в состав того из них, которым командовал генерал-майор Наумов.

Один из этих людей, прибывших из партизанского штаба, совсем молодой парень, был радистом. Он вместе с рацией остался в нашем отряде для обеспечения связи со штабом.

Потом к нам пришел приказ об истреблении фашистской администрации, прежде всего бургомистров, старост, полицаев и всяких других немецких прихвостней. Мы к этому времени находились в Лебединском районе. Партизаны зашли в село, очень похожее на то, из которого я сама была родом. Они вывели из хаты старосту, прилюдно его расстреляли и свели со двора всю скотину. Полицаи успели попрятаться. Мы выяснили, где они живут, и тоже реквизировали у них всю живность, включая кур и гусей.

В течение апреля и первой половины мая наш отряд совершил еще шесть таких вот рейдов. Всего было ликвидировано четыре старосты, восемь полицаев, около двадцати пяти немцев и мадьяр. Последний раз наш отряд с боем взял Герасимовку. Там было уничтожено более десятка немцев. В партизаны оттуда ушли семеро мужчин.

Семнадцатого мая мы вышли под город Лебедин. По нашим сведениям, там, в сосновом бору, базировалось одно из подразделений партизанского соединения генерал-майора Наумова. Но вышло так, что отряд наш напоролся на засаду карателей и почти весь был уничтожен. Я и еще двое партизан, Иван Хмелик и Степан Сторожевич, попали в плен.

– Значит, ваш отряд был разгромлен карателями семнадцатого мая, а не чуть больше недели назад, как вы утверждали ранее? – записав что-то на листе бумаги, осведомился младший лейтенант Ивашов.

– Да, – коротко ответила Стефания Слободяник.

– Что было после того как вы попали к немцам в плен? – продолжил допрос офицер контрразведки СМЕРШ.

– Меня, Хмелика и Сторожевича немцы отвезли в Ромны и поместили в лагерь военнопленных, который находился на территории бывшей воинской части. Народу там было много, в большинстве своем красноармейцы. Содержались они в бывших солдатских казармах. Женщин было около полутора десятков. Нас держали отдельно от мужчин.

– Кто охранял лагерь? – спросил Егор Ивашов, опять что-то черкнув на листочке.

– Начальство лагеря, конечно, было немецким, а охраняли его полицаи из западных украинцев, – ответила Стефания и неожиданно зло добавила: – Те еще звери! Многие пленные, даже настоящие украинцы, не понимали их местечкового диалекта. Те красноармейцы, которые в чем-то провинились, предпочитали попасть в лапы к немцам, нежели к этим галичанам. Лютовали они очень, ни к кому жалости не испытывали.

А в нашем женском блоке надзирательницей была женщина-эстонка по имени Ирма. При ней всегда был плетеный кнут. Она выгоняла им женщин на работы, хлестала как скот, так же загоняла в блок вечером после поверки. Однажды забила насмерть девчонку, совсем подростка, посмевшую огрызаться и перечить ей.

– Вас она тоже била?

– Меня – нет.

– Отчего же? – поинтересовался младший лейтенант.

– Я не знаю, – ответила Стефания и пожала плечами. – Ко мне изначально установилось какое-то особое отношение. Меня не пытали, не били, не допрашивали даже, как Хмелика и Сторожевича. Их через несколько дней после допросов отвезли в город и прилюдно повесили на главной площади.

– А вы как-нибудь объясняли себе такое вот отношение к вам немцев и надзирателей? – поинтересовался Ивашов.

Стефания Слободяник посмотрела на младшего лейтенанта и, как ему показалось, очень искренне ответила на его вопрос:

– Нет! Я совершенно ничего не понимала. В Ромнах у меня не было никаких знакомых или родни. – Стефания немного помолчала, собираясь с мыслями, потом продолжила: – Никто не мог похлопотать за меня перед немцами, облегчить мою участь. Некому было об этом говорить с ними. Да немцы и не делали никому никаких исключений. Кроме тех людей, конечно, которые соглашался им служить. Я сама терялась в догадках на этот счет, но никаких объяснений так и не нашла.

– Верится с трудом, – с нескрываемыми нотками сомнения в голосе заметил младший лейтенант Ивашов, переглянувшись с сержантом Масленниковым. – Но ладно, допустим. Продолжайте.

– Через несколько дней ко мне подошла Ирма. Она сказала, что мне разрешено выходить из блока и прогуливаться по двору. Это было большой привилегией, поскольку даже охране лагеря не рекомендовалось без цели перемещаться по территории лагеря.

Я вышла. Меня никто не остановил. Я прошла до мужского блока, потом до столовой и обратно. Никто меня даже не окликнул. Даже часовые, стоявшие на двух сторожевых вышках, попросту были безразличны ко мне и даже не смотрели в мою сторону. – Стефания Слободяник перевела дыхание.

Младшему лейтенанту было заметно, что она сильно волнуется и заново переживает время пребывания в концентрационном лагере.

Затем она немного успокоилась и уже куда более спокойно продолжила:

– Каждый день мы ходили на работы по разборке завалов и очистке территории фабрики «Быстроход». Немцы готовили там еще один лагерь военнопленных, поскольку наш был уже совсем переполнен.

А через несколько дней после разрешения на свободное перемещение по лагерю меня избавили от работ. Вообще ото всех, как тяжелых, так и легких. Женщины стали коситься на меня и обходить стороной.

Я не понимала, что происходит. Вокруг меня образовалась пустота, я была совершенно одна. Как будто все жили в одном мире, а я – в другом. Миры эти никак не пересекались. Так продолжалось целых две недели.

Потом надзирательница Ирма сказала, что комендант лагеря просит меня прийти к нему в кабинет.


«Он не приказывает, а именно просит», – добавила она с непонятной усмешкой.

«Значит, я могу и не пойти?» – спросила я.

«Это ваше право», – ответила Ирма.

Я решила не ходить. Думала, что после этого отказа комендант лагеря изменит свое отношение ко мне, хотя бы обидится, лишит привилегий, что я буду такой же, как и все остальные. Тогда меня перестанут обходить стороной, как прокаженную. Даже думала, что придут автоматчики или полицаи и поведут меня к коменданту лагеря силой, что тоже изменит отношение ко мне остальных женщин. Но никто за мной в этот день так и не пришел. В моем положении ничего не изменилось.

На следующий день комендант лагеря сам заявился в наш блок и вежливо попросил меня последовать за ним. Мне ничего не оставалось делать, как пойти.

– Как звали этого коменданта лагеря? – поинтересовался младший лейтенант Ивашов.

– Его звали Генрих Штайн, – ответила Стефания. – Звания его я не знаю, то ли капитан, то ли майор. Он вполне сносно говорил по-русски. Когда мы оказались у него, следом за нами в кабинет вошли старший лагерный офицер Хеллер и еще один человек, уже пожилой. Он стал с любопытством разглядывать меня, как какого-то невиданного зверька. Этот мужчина тоже был в немецкой офицерской форме, но по-русски говорил чисто и со старорежимными словечками вроде таких, как «не извольте беспокоиться», «покорнейше прошу вас», «благодарю» и другими, им подобными.

Я подумала, что вот сейчас-то они наконец-то начнут допрашивать меня, даже бить, приготовилась к этому. Но Генрих Штайн в первую очередь предложил мне присесть и вежливо поинтересовался, не проголодалась ли я.

«Да, очень проголодалась на ваших харчах», – нарочно дерзко ответила я, чтобы посмотреть, что же будет дальше.

К моему удивлению, комендант лагеря тотчас распорядился накрыть стол. На нем появились два горячих блюда, мясо, овощи, фрукты и открытая бутылка вина.

«Кушайте на здоровье, – сказал комендант Штайн. – А чтобы вас не смущать, мы пока выйдем в соседнюю комнату».

Офицеры вышли. Я накинулась на еду и выпила немного вина. Оно было кислым и мне не понравилось.

Потом меня стало клонить в сон. Когда вернулись Штайн с Хеллером и пожилым офицером, я не сразу сообразила, что они от меня хотят.

Я с большим трудом поняла, что комендант лагеря Штайн просит меня помочь ему в обновлении регистрационных списков военнопленных. Он сказал, что они составлены не очень аккуратно. Мол, должность писаря в штате не предусмотрена. Ему самому и его офицерам этим заниматься некогда. Поэтому не соглашусь ли я заново составить такие списки?

Отнекиваться я не посчитала возможным. Да и вряд ли мой отказ был бы принят. Поэтому я согласилась. Ведь комендант предлагал мне просто переписывать уже готовые бумаги, а что в этом такого преступного? – Тут Стефания посмотрела на младшего лейтенанта Ивашова.

Наверное, она хотела увидеть в его глазах пусть не сочувствие, а хотя бы какое-то понимание того, что в простом составлении списков ничего такого антисоветского нет.

Но Стефания Слободяник не заметила ничего подобного и уныло продолжила:

– Со следующего дня я стала приходить в лагерную комендатуру, где мне предоставили отдельную комнатку, и заново составлять списки заключенных, пребывающих в лагере. Почерк у меня был красивый и понятный, и комендант Штайн остался мною доволен.

Когда я закончила со списком, Штайн поручил мне вынести из него на отдельные листки имена каждого десятого пленного. Я не понимала, зачем это нужно, но вынуждена была так и сделать.

На следующий день на общем построении старший лагерный офицер Хеллер зачитал этот список с моих листочков и велел пленным, перечисленным в нем, выйти из строя. Они шагнули вперед. Хеллер объявил, что с территории лагеря сбежал один пленный. За это будет казнен каждый десятый заключенный. Он добавил, что так будет всегда, когда кто-то совершит побег. Поэтому тем, кто все же имеет мысли об этом, следует помнить, что тем самым они погубят своих товарищей. Потом несчастных отвели на хозяйственный двор и там расстреляли.

Комендант Штайн через надзирательницу Ирму объявил мне благодарность за хорошую работу. Об этом слышали все женщины, находящиеся в нашем блоке.

– И как они отнеслись к тому, что к расстрелу военнопленных вы, так сказать, приложили руку? – поинтересовался младший лейтенант Ивашов.

Он уже понимал, зачем коменданту лагеря военнопленных нужны были эти вот поручения, чего ради он вообще использовал такую тактику в обращении со Стефанией Слободяник. Немцы не особо часто использовали этот метод в своей оперативной работе, но он неизменно оказывался одним из самых эффективных.

– Женщины перестали меня замечать, делали вид, будто я вовсе не существовала, – глухо ответила Стефания. – Они смотрели на меня с ненавистью. Все их разговоры при мне смолкали. Иногда я слышала, как они в спину называли меня фашистской сучкой.

Потом оказалось, что никакого побега из лагеря не было. Немцы просто взяли и расстреляли каждого десятого пленного согласно моим спискам. Но и тогда я еще не понимала, что же действительно хочет от меня комендант лагеря Штайн.

– А когда поняли? – спросил Егор Ивашов.

Стефания довольно долго молчала, потом глухо произнесла:

– Однажды меня вызвал к себе комендант. При нем был тот самый пожилой офицер, говорящий старомодными словечками. Штайн сослался на нехватку людей и послал меня в город с повесткой, в которой были указаны адрес и фамилия. Со мной пошел немецкий солдат, который совсем не знал по-русски.

Мы вышли в город, нашли нужный дом. Я отдала повестку уже немолодому местному жителю по фамилии Полозов. Ему предписывалось немедленно явиться в лагерную комендатуру для допроса. Он посмотрел на немца, потом на меня, собрался, и мы пошли. Полозов сильно хромал, и идти ему было довольно тяжело.

Когда мы вошли на территорию лагеря, я увидела, что там, на бывшем плацу для строевых занятий, стояла виселица, только что сколоченная. Полицаи схватили Полозова и подвели к ней.

Рядом с виселицей стоял пожилой офицер.

Он посмотрел на Полозова и спросил:

«Узнаешь меня, комиссар?»

«А-а, ваше благородие, – посмотрев на офицера, произнес Полозов. – Теперь вы, стало быть, германцам прислуживать изволите?»

«Я готов прислуживать хоть самому черту, – ответил пожилой офицер. – Только бы очистить мою родную землю от таких мерзавцев, как ты».

«Нет здесь никакой твоей земли, – сказал Полозов и сплюнул. – А германцев мы скоро выгоним с моей Родины».

«Ты этого уже не увидишь», – заключил пожилой офицер и кивнул полицаям.