Перебежчик

Представитель новой власти никак не отреагировал на шутку этой бабы и спокойно, как ни в чем не бывало, закончил свое выступление:

– Если же вы совершите какие-то действия, направленные против германской власти, или за кем-то из сельских жителей станет замечено пособничество партизанам, коммунистам и евреям, то возмездие за данные преступления будет определяться немецкими органами власти вплоть до высшей меры наказания, то есть расстрела.

– А не высоко ли берете, господин волостной старшина? – спросил кто-то из толпы.

– Нет, не высоко, – без всяких нервов ответил бургомистр, аккуратно укладывая бумагу в портфельчик. – Это не моя прихоть. – Для пущего эффекта он выдержал небольшую паузу. – Таково распоряжение высшего начальства! Хочу вас, селяне, сразу предупредить, что немцы – народ организованный и в высшей степени культурный. Непорядка на своей территории они не потерпят.

На этом сход закончился. Бургомистр отказался от обеда, предложенного старостой, и укатил к себе в волость. Крестьяне, судача меж собой, разошлись по хатам. Но им особо раздумывать было не о чем. На это начальство есть. Вот пусть оно и решает, как теперь людям жить.

После этого дня жизнь в Лебедяновке шла прежним, хорошо устоявшимся чередом. Крестьяне работали на колхозных полях точно так же, как и до войны, возделывали собственные огороды. Хватало им и прочих забот, которые имеются на селе при любой погоде и во всякое время года.

В выходные и праздники сельская молодежь по привычке собиралась возле клуба. Пели под гармошку, танцевали. Весной сорок второго года даже сыграли свадебку. Народ гулял целую неделю, позабыв на какое-то время про дела и войну.

Жили небогато, но и неголодно. Еды хватало всем. Каждому человеку, работающему на уборке хлеба, молотьбе, вязке и транспортировке снопов, помимо законно положенных пудов зерна наваривалась после окончания смены прибавка в виде холщовой сумки или даже полуведра зерна, отложенного для собственных нужд. Председательша, колхозный счетовод и бригадиры знали о таких нехитрых премиальных, но закрывали на это глаза. Личную дворовую живность тоже надобно было чем-то кормить.

Сельская власть закрывала глаза и на варение самогона, благо его было из чего гнать. Мать Стефании тоже промышляла этим зельем, поскольку денег в селе не имелось. Кто-то что-то подсобит, на своей подводе мешки с фуражом доставит, сено покосит. Как таких помощников отблагодарить? А оплата самогоном устраивала всех. Тем более что у матери Стефании первач получался знатный.

Кроме самогона, в хате имелась и закуска, которую не стыдно было выставить гостям в праздничный день для поднятия духа и пущего веселья. На столе появлялись соленые огурчики и помидоры, квашеная капустка, моченые яблоки, копченое сало.

Конечно, новая немецкая власть издавала какие-то запрещения относительно самогоноварения, но кто их, собственно, читал? Случалось, приезжали с набегами и облавами из волости районные полицаи, уполномоченные по борьбе с самогоноварением, обыскивали хаты, погреба и сараи, изымали самогон и забирали его себе без всякого составления актов.

Нагрянули они как-то и в хату матери и дочери по фамилии Слободяник, нашли две четверти самогона. Одну разбили прямо посередине хаты. После этого в ней воняло так, как будто тут неделю гуляли. Другую взяли себе, не составили никакого акта и лишь припугнули. Мол, ежели вы еще раз будете уличены в варении самогона, то внушением уже не отделаетесь.

На том все и закончилось.

Председательша набрала новое правление колхоза. В него вошел и мужчина-бригадир с гонором, который любил быть на виду. Она нашла счетовода и секретаря. Никто из колхозников против нее ничего не имел. Всех устраивал и староста, который вместе с секретарем, бывшим учителем, занял дом, в котором до войны находился сельсовет.

Работу новоиспеченный староста начал с того, что ходил по домам и уговаривал молодежь, какая еще оставалась в селе, вступать во вспомогательную полицию. Он уломал трех парней. Двоим было по шестнадцать, одному – семнадцать лет. Они должны были носить на рукаве белую повязку с надписью «Polizei». Потом староста съездил в райцентр и привез оттуда специальную черную форму со светлыми отложными воротниками. Парни должны были днем, а иногда и ночью, ходить в ней по улицам и следить за порядком в селе. В свободное время полицаи работали по хозяйству, а вечерами, сняв форму, шли вместе со всеми к клубу веселиться и втихаря пить самогон.

Как-то быстро, будто сами по себе, запустились мукомольня, пара водяных и две ветряных мельницы и механическая маслобойня, которая вообще не работала аж с тридцать девятого года. А в соседнем селе был восстановлен и заработал свеклосахарный завод.



Егор слушал женщину очень внимательно, не перебивая. Конечно, свой рассказ она начала издалека, но, похоже, ей просто хотелось выговориться, постараться, чтобы этот младший лейтенант, который сидел напротив нее, все понял. Когда она стала рассказывать о мельницах, маслобойне и сахарном заводе, ей показалось, что младший лейтенант хотел что-то спросить, но потом передумал и не стал ее прерывать.

А Егор Ивашов и в самом деле хотел спросить о карателях и партизанах. Неужели в селе ни тех ни других никогда не бывало? Все жители Лебедяновки вот так, без малейшего сомнения, не говоря уж о каком-то сопротивлении, приняли новую власть и порядки как нечто должное и неизбежное? И правда ли, что им было все равно, кто ими руководит?

В такое младший лейтенант не очень-то верил.

Конечно, народ в селах не шибко грамотный, но ведь это же советские люди! Не бараны, чтобы вот так, за пуд зерна и заработавшую вдруг маслобойню забыть все, что дала им советская власть. Неужто у них, всех разом, такая короткая память?

Хотя тут надо сказать, что Егор, как ему и было положено по должности, вел так называемую оперативную работу с личным составом. Поэтому он знал, что среди новобранцев, мобилизованных с оккупированных территорий, имелись и такие, которые совсем неплохо жили под немцем.

В донесении агента-осведомителя из первого батальона, лежащем в сейфе, приводилось высказывание деревенского солдата-новобранца, записанное почти дословно. Тот говорил, что при советской власти его семейство едва сводило концы с концами, хотя все не покладая рук работали в колхозе. А когда, мол, пришли немцы и установили в их деревне новые порядки, жить стало намного сытнее. Это потом, когда их погнали по всем фронтам, они стали отбирать у людей последние крохи. А на первых порах фрицы так правили, что живи да радуйся!

План хлебозаготовок был на треть меньше, нежели при большевиках. Да немцы еще и надбавки ввели за переработку. Землицу крестьянам нарезали в личное пользование. Да не так, что свояку или куму Степану Егоровичу досталась лучшая пашня, а резкому на язык супротив колхозного правления Семену Панкратову – кустарник да болотистая низина, на которую сил угробишь уйму, а в результате получишь без малого шиш.

Нет. Нарезали немцы всем одинаково, чтоб по справедливости. Дескать, хочешь работать в колхозе – работай. Только на совесть. А хочешь вести единоличное хозяйство – веди. Только положенный хлебушек сдавай в полном объеме и вовремя. А излишки хоть на базаре продавай. За ту цену, которая тебя самого устроит.

Отец этого новобранца даже собственную лавку в деревне открыл. Стал торговать скобяным товаром и прочей утварью, которая в любом крестьянском хозяйстве завсегда надобна.

Конечно, этого солдатика-новобранца Егору пришлось взять на заметку, прояснить всю его подноготную. Уж не агент ли он вражеский, засланный оккупантами мутить красноармейцев да подбивать их сдаваться в плен? Оказалось, что никакой не агент и даже не антисоветчик, а просто не шибко умный деревенский парень, у которого что на уме, то и на языке.

Младшему лейтенанту пришлось побеседовать с ним по душам, наставить на путь истинный. Иначе с такими разговорами ох как далеконько можно зайти. Аж на самую Колыму. А то и под пулю по вердикту трибунала.

– Так я ж не выдумал ничего. Я же чистую правду толкую, – попытался хоть как-то оправдаться новобранец, но был жестко прерван Егором.

– Это никакая не правда, а частный случай, – сказал как отрезал младший лейтенант. – Ты только служить начал, не видел еще сел и деревень, начисто сожженных. Баб, детей да стариков, убитых выстрелом в затылок. Могил братских, едва землицею присыпанных, где с мужиками те же бабы, старики и дети лежат. Вот где настоящая правда, солдат! – возвысил голос Егор Ивашов. – Фашисты наш народ целенаправленно истребляют. Чтоб под корень извести. А тех, кого не убивают, превращают в рабов и заставляют на себя работать. Что ж, работай, коли ты раб. Лижи их сапоги. Радуйся всякой подачке, как рад пес обглоданной косточке. А коли не хочешь становиться на колени перед врагами – расстрел. Хочешь быть рабом, чтобы тобой всякая мразь помыкала? – Ивашов впился взором в глаза новобранца.

– Нет, не хочу, – ответил тот.

– Тогда прекращай антисоветские разговоры, бери винтовку и бей врагов так, чтобы пятки сверкали. Чтобы земля у них под ногами горела! Кто их к нам звал? – Оперуполномоченный СМЕРШа продолжал сверлить взглядом новобранца.

– Никто.

– То-то и оно, что никто. А коли я еще хоть раз от тебя подобную нелепицу услышу, под трибунал подведу, – пообещал на полном серьезе Ивашов и добавил: – Все понятно, товарищ рядовой?

– Понятно.

– Еще раз спрашиваю, вам все понятно, товарищ рядовой? – повысил голос Егор Ивашов.

– Так точно, товарищ младший лейтенант!

– Хорошо. Свободен.




А женщина тем временем продолжала рассказ:

– С весны сорок второго близ нашего села объявились партизаны. Они приходили по ночам, худые, голодные. Как зимовали и где – неизвестно. Заглядывали и к нам. Однажды появились двое. Уже утром. Спросили, есть ли что-нибудь покушать.

Мама вынесла им хлеба и молока. Так они сразу все уговорили, а ведь кувшин почти на три литра был. Потом про полицаев стали спрашивать. Есть ли они в селе и сколько их? Мама сказала, что полицаев трое. Дети еще совсем.

Один из этих партизан, высокий такой, чернявый, отвечал ей:

«Они, гражданочка, уже не дети. Это наши враги!»

Потом они велели мне проверить, нет ли поблизости этих самых молодых полицаев. Я вышла, посмотрела – вокруг никого. У нас за сараем сразу густая лоза начинается, потом лещина высокая тянется, за ней березняк. Так они лозою и ореховыми кустами ушли в лес.

Потом еще несколько раз приходили.

Однажды мама спросила:

«Откуда ходите-то?»

«Этого вам знать не надо», – ответил партизан.

Но по всему было видно, что стоят они не очень далеко от Лебедяновки, ведь каждый день издалека в село не находишься.

Потом, едва ли не каждый вечер, мама носила им хлеб и молоко за клуню, в молотильный сарай, который стоит у нас за огородами. А наутро там уже ничего не было. Только кувшин пустой стоял. – Стефания умолкла, какое-то время сидела, уставившись невидящим взглядом в пол.

Потом она вздохнула и продолжила:

– Летом сорок второго года в село на трех мотоциклах с колясками приехали немцы и двое русских. Среди них была женщина. Они сразу двинулись к бывшему сельсовету, к старосте. Где-то час сидели и что-то решали у него. После чего староста собрал сход.

Первым стал говорить германский офицер. Наверное, он был самым старшим из приехавших немцев. Его слова переводила женщина. Некоторые наши селяне ее узнали. До войны она работала в районной школе-семилетке преподавательницей немецкого языка.

Говорил немецкий офицер не очень долго. Он сказал, что некоторым из нас выпала большая честь. Великая Германия дает нам возможность поработать на ее благо и тем самым помочь ей выиграть всемирную войну, которую она ведет против большевиков и жидов. Пугаться не надо. Работа в Германии будет хорошо оплачиваться. Нам будут обеспечены хорошие жилищные условия. Сельский староста будет обязан заботиться о семьях, чтобы они ни в чем не нуждались. Завтра к утру те люди, имена которых сейчас зачитает староста, должны быть готовы для отправки в волостной центр. Там они сядут на поезд и поедут в Германию. В дороге люди будут получать горячую пищу, но должны иметь при себе запас еды на два-три дня. Все обязаны взять с собой самые необходимые личные вещи и документы.

Когда он закончил, староста зачитал список тех людей, которые подлежат отправке в Германию. Среди них значилась и я.

Как я поняла, староста, скорее всего, договорился с немцами, чтобы они забирали не больше чем по одному человеку с каждого двора. В его список попали преимущественно молодые люди начиная с шестнадцати лет. Обеспечить доставку в районный центр народа, мобилизованного на работы в Германию, должны лично староста и полицаи.

Когда все разошлись, мама сказала мне, что немцам верить нельзя. Всех людей, прибывших в Германию, они обратят в рабов, а из девушек сделают наложниц. Я должна бежать в лес, найти партизан и остаться с ними.

Я собрала кое-какие вещи, как будто готовилась к отправке в Германию, и поздно вечером тем же путем, каким уходили партизаны, заглядывавшие к нам за продуктами, двинулась в лес. Сначала я продралась через заросли лозы и орешника, потом всю ночь шла, прислушиваясь к каждому шороху.

Перед самым рассветом, когда я прошла, наверное, километров десять-двенадцать, на меня сзади кто-то напал. На голову мне накинули мешок, скрутили руки и куда-то повели. Не знаю, сколько еще мы шли, потом стали спускаться куда-то. Я насчитала семь ступенек. После чего с меня сняли мешок.

Я увидела, что нахожусь в землянке. Передо мной стоял бородатый командир Красной армии, старший лейтенант лет тридцати. Рядом с ним находился мужчина помоложе, в офицерском галифе, кожаной тужурке и в фуражке.

Они спросили, кто я такая. Я назвалась. Сказала, что из Лебедяновки, иду к партизанам, спасаясь от угона в Германию. Тот человек, который был в фуражке – потом я узнала, что это комиссар отряда, – стал задавать мне вопросы. Он слушал мои ответы, щурился и иногда ухмылялся.

Когда я сказала, что к нам приходили за едой двое партизан, один из которых был высоким и чернявым, бородатый мужчина велел позвать какого-то Онищенко. Когда тот пришел, я сразу узнала в нем того самого партизана, который приходил к нам за едой и перед уходом просил меня посмотреть, нет ли где поблизости полицаев. Он меня тоже признал.

После этого комиссар уже не щурился и не ухмылялся. Он задал мне еще несколько вопросов и отстал от меня. Так я попала в партизанский отряд.

– Значит, вы сказали им, что жителей вашего села забирают в Германию? – спросил Егор Ивашов, воспользовавшись небольшой паузой в словах Стефании Слободяник.

– Да, – ответила женщина. – Они спросили, когда это будет. Я сказала, что утром людей повезут в райцентр. Сопровождать их будут староста и трое полицаев, которые и стрелять-то толком не умеют. Этих наших селян можно спасти.

Командир отряда, тот самый бородатый старший лейтенант Николай Воронков, посоветовался по этому поводу с комиссаром. Потом он ответил мне, что им пока нельзя показывать свое месторасположение. Права, мол, на то они не имеют.

Младший лейтенант Ивашов переглянулся с сержантом Масленниковым, сидевшим с хмурым видом, хотел что-то сказать, но промолчал.

А Стефания продолжала:

– Меня приняли в отряд. Я вместе с еще одной женщиной варила партизанам еду и стирала белье.

В течение последующего года часть партизан иногда уходила в рейды для установления связи с другими отрядами и штабом партизанского движения.

За это время меня дважды посылали собирать сведения о немцах, расположившихся в ближайших селах. Приказания на этот счет мне отдавал лично командир отряда Воронков. Он говорил, в какие именно населенные пункты мне надо заглянуть, а какие лучше обойти стороной.

Меня наряжали беженкой, голодной и обносившейся, не первый месяц скитающейся по селам в надежде на хоть какое-то пропитание. Таких женщин по селам ходило много, поэтому они не особо привлекали внимание старост и полицаев.

Несколько раз, правда, полицаи меня все же останавливали, спрашивали аусвайс, но почти тотчас отпускали. Мои лицо, шея и руки были сплошь в красных пятнах и волдырях, так что нахождение рядом со мной было неприятным. Я, наверное, вызывала у полицаев отвращение. Они боялись подхватить от меня какую-нибудь жуткую заразу. Ведь неизвестно, чем именно больна женщина-беженка, лицо и шея которой покрыты волдырями и болячками.

– А вы и вправду чем-то больны? – спросил Егор Ивашов, инстинктивно отпрянув от женщины.