Персональный ангел

– Раньше были каждую ночь, – ответил он любезно. – Потом пореже. С тех пор, как мы стали заниматься сексом, – совсем редко. Так что это целиком и полностью твоя заслуга. С тобой я стал спать лучше.

– Тимочка, – сказала она, и губы у нее скривились. Она изо всех сил удерживалась, чтобы не заплакать. – Тимочка, бедный мой…

Он смотрел на нее тяжелым мрачным взглядом, бессильно опустив руки. Ему хотелось ее ударить.

– Не смей рыдать, – проскрежетал он. – Я не хочу этого видеть. И не подходи ко мне. Лучше уезжай. Сейчас же. Ну!

Плача, она потянулась к нему и обняла двумя руками мощную шею в вырезе черной майки. Он не мог ее оттолкнуть. Хотел – и не мог. – Тимыч, – она стискивала его шею, и ее слезы катились и падали ему за воротник. Майка сразу промокла. – Господи, Тимыч, хороший мой…

Она почувствовала, как он медленно стал расслабляться. Как постепенно уходит напряжение из каменных мышц.

Он вдруг отступил назад и сел, прикрыв глаза.

– Где у тебя лекарства? – спросила она.

– Верхняя полка справа, – ответил он.

Она нашла валокордин, накапала в чашку и залпом выпила.

– Налить тебе?

Усмехнувшись, он покачал головой. Он не принимал успокоительное. Никогда.

Деликатно щелкнул вскипевший чайник. Катерина быстро и неаккуратно заварила чай и подвинула Тимофею чашку.

– Пей.

– Нас было трое, – сказал Тимофей. – Еще брат и сестра, оба младше меня. Имен я не помню. Родители, конечно, пили. Мне было лет… пять, наверное, когда папаша, напившись под Новый год, запер нас в квартире. Мы просидели одни дней восемь. Об этом потом даже в газетах писали. Мы съели обои, тряпки, вату из матраса… Потом соседи нас как-то выручили, не знаю как. Несколько раз нас устраивали в детский сад… Я помню потому, что там кормили. Однажды родители сильно дрались, и мы убежали на улицу. Была зима, сестренка простудилась и потом быстро умерла. Ее долго не хоронили – она лежала в кухне на полу, это я тоже помню. Я не ходил в школу – сразу понял, что можно не ходить, заставлять меня никто не собирался. Я в зоопарк ходил. Там была девушка, Маша, она позволяла мне помогать ей и подкармливала. Это были лучшие дни моей жизни, понимаешь? Потом она уехала. Замуж вышла и уехала. А я остался один. У тебя есть сигареты?

Катерина встала и принесла ему пачку из портфеля. Он быстро закурил.

– Потом родители нас с братом продали.

Он затянулся и продолжал, не глядя на Катерину:

– Нас продали Михалычу, который делал бизнес на таких, как мы. Портовый город, заграница близко, а извращенцев и в те времена было полно. Он предлагал нас мужикам любившим мальчиков, и снимал это на пленку. Конечно, они снимали не только порно. Еще они снимали убийства. Убийства – это были самые дорогие кассеты. Ну, знаешь, где все во всех подробностях, где по частям отрезают, отрывают куски тела, море крови и куча удовольствия. Нас держали в подвале несколько месяцев. Старых убивали, новых приводили, и я знал, что скоро моя очередь. Брата однажды уволокли и обратно не вернули. Я все понял. Я очень боялся и всегда дрался, и поэтому, наверное, продержался дольше остальных. Как раз сопротивление-то и ценилось, это очень возбуждало клиентов. Почти все переставали сопротивляться где-то к пятому разу. Становилось все равно, что с тобой делают. Лучше умереть. Но смерть была очень уж мучительной. Нас спасла случайность. Очередной пьяный сторож забыл включить ток в двери. И я выбрался. Меня подобрали какие-то моряки. Далеко я не убежал, свалился в обморок. Они меня оттащили в ментуру, и к утру всех взяли, включая Михалыча. Его потом судили и убили на зоне. Там таких не терпят… А я после этого года три вообще не разговаривал, только дрался. В детдоме. Потом материться начал. А потом заговорил.

Он залпом выпил остывший чай, поднялся и ополоснул чашку.

– Кошмары у меня всю жизнь, сколько себя помню, – он спиной оперся о стол, глядя в светлую летнюю ночь за окнами. – Я ненавижу детей. У меня их никогда не было и не будет. Я свихнусь от страха, если у меня будут дети. Я даже как следует не знаю, нет ли у меня серьезного психического расстройства. Зато у меня есть мой личный дьявол. Он меня регулярно посещает, как сегодня. Ну что?

Катерина в кровь искусала губы. Но зато не заплакала. Выдержала. Ее сильно трясло, и несколько раз она собиралась заговорить и не могла.

– Не трясись, – приказал Тимофей, но она продолжала дрожать.

– Прости меня, – выговорила она наконец. – Я не специально. Я не знала, что это так… ужасно. Прости меня. Я не хотела заставить тебя вспоминать.

– Ничего, – вежливо сказал он. – Я жив, как видишь.

– Вижу, – согласилась она.

Ей трудно было дышать. Она знала, что уже никогда не будет такой беззаботной и легкой, как прежде. Не желая, он заставил ее пережить то, что когда-то пережил сам.

Это невозможно, невозможно, монотонно повторял кто-то у нее внутри. Она наклонилась вперед и обхватила колени. И стала раскачиваться, как неваляшка. Невозможно, невозможно… Я бы умерла, если бы такое, случилось со мной. Я не знаю, как с этим жить. Я не умею…

– Катя, – позвал он. Она подняла глаза и несколько секунд пристально на него смотрела.

– Катя! – повторил он.

– Я люблю тебя, Тимыч, – сказала она и снова стала раскачиваться, засовывая под халат ледяные руки. – Это единственное, что я могу для тебя сделать…

– Я ничего не прошу делать, – медленно произнес он. – Нужно ложиться спать. Завтра работать.

– Мои ребята, собиравшие о тебе информацию, раскопали какую-то фирму “Гранд Эд”, – сообщила она, дыша на руки.

– Что? – спросил он. – Что?

– Сашка Андреев очень квалифицированно собирает информацию. Ну, помнишь, тот, которого поймал в Калининграде твой Дудников? Мы тогда перепугались ужасно – ему показалось, что ты продаешь за границу детей. Я подумала, что Приходченко втянул нас в самый черный криминал. А потом оказалось, что ты отправляешь их учиться и платишь бешеные деньги за их трудоустройство. Что ты покупаешь их у родителей, алкашей и наркоманов, лечишь и отправляешь туда. Я все думала, зачем такие сложности? Зачем за границу-то? Почему просто не давать деньги детским домам? Я не знала, что ты платишь свои долги. Что про наши детские дома ты все давно знаешь. Что ты их так спасаешь от окружающего мира и от самих себя.

– Откуда ты знаешь? – перебил Тимофей. – Этого никто не должен знать! Я не хочу, чтобы это было хоть как-то связано со мной, иначе всплывет все остальное, кто я и откуда…

– Я провела частное расследование. – Катерина перестала раскачиваться, поднялась со стула и подошла к нему вплотную. – Не могла же я не выяснить, что это за фирма. Вдруг ты и вправду Джек-Потрошитель?


– Какое расследование? – тупо спросил Тимофей. – Я ничего не знаю об этом.

– Ты ничего и не можешь знать, – ответила Катерина. – Я позвонила Генеральному прокурору. Он друг моего отца.

Тимофей закрыл глаза и застонал.

– Он сказал, что “Гранд Эд” – никакой не криминал, а благотворительная структура. Что ты тратишь на нее дикие деньги. Что все законно, хотя и непонятно. Что связать ее с тобой нет никакой возможности – между ней и тобой миллион посредников, и никто не знает, для чего это тебе нужно. Ведь всем хорошо известно, что Тимофей Кольцов ничего не делает просто так.

Катерина стремительно обняла его за необъятные плечи, стиснула изо всех сил, прижалась крепко-крепко.

– Я не могу пережить то, что с тобой случилось, – пожаловалась она. – Наверное, я слабая, Тимыч. Я не могу, не могу этого вынести…

Тронутый ее сочувствием, он обнял ее, сознавая, что, пожалуй, понимает, как ей трудно. Он привыкал к своей биографии тридцать лет и не слишком преуспел в этом. По крайней мере ей не противно, а могло быть и такое…

И вдруг что-то как будто взорвалось у него в голове. Желание ударило в виски, как молот. Тяжело бухнуло сердце, стало жарко и трудно дышать. И уже не нужно было уговаривать себя не вспоминать, повторяя, как заклинание – никто, никогда, ничего не узнает. Она узнала. Он теперь не один, и дьявол, скорчившийся в углу, вдруг показался маленьким и нестрашным.

А может, его и вовсе нет, этого дьявола? Тимофею было наплевать на него.

Он держал в руках Катерину, живую и теплую, прижимавшуюся к нему так сильно, что ему пришлось опереться на стол, чтобы не упасть.

– Катька, – пробормотал он сухим ртом. – Катька, я больше не могу…

В безумии, с которым они набросились друг на друга, не было ничего человеческого, лишь острая, как нож, звериная необходимость. Словно стремясь отделаться от страшных воспоминаний, они катались по ковру, делая друг другу больно, но эта сладкая, жгучая боль приносила облегчение. Очищала душу. Позволяла все, все забыть. Она растворяла кислоту, переполнявшую их, и кислота, шипя, превращалась в пар, едкий, но уже не опасный…





* * *




– Игорь Вахтангович, – говорила Катерина, стараясь быть убедительной, – я не предлагаю вам устраивать за спиной Тимофея Ильича какие-то несанкционированные мероприятия. Просто я уверена, что рано или поздно это может понадобиться, и если мы не будем готовы – грош нам цена как специалистам…

От непрерывных телефонных разговоров у нее ломило висок и горело ухо. Придерживая плечом трубку, она быстро писала на компьютере очередную речь для Кольцова. Спичрайтер слег с ангиной – жарким июльским днем вволю посидел под кондиционером…

Еще утром ей пришло в голову, что нужно бы сляпать несколько материалов, которые пойдут в прессу и на телевидение в случае каких-то форс-мажорных обстоятельств. Запас на такой случай всегда имелся, но Катерине хотелось получить разрешение на совершенно необыкновенный подстраховочный материал, который, по ее мнению, сработает, как внезапно разорвавшаяся бомба..

Пока Абдрашидзе тянул и мямлил, и Катерина поняла, что разрешать ему ничего не хочется. А вдруг разрешишь совсем не то, что нужно хозяину? Не избежать тогда неприятностей…

Она перекинула трубку к другому уху и, не отрываясь от компьютера, позвонила Приходченко.

– Олежек, – сказала она вкрадчиво. – Я понимаю, что у тебя медовый месяц, но ты мне срочно нужен, чтобы воздействовать на Абдрашидзе. Со всей полнотой, так сказать, и ответственностью. Давай я тебе, коротенько, минут на сорок, изложу суть. А?

– Катька, я не хочу никакой полноты и ответственности, – возразил Приходченко. – Я еще до сих пор въехать не могу в то, что у меня все в порядке. Ребенок в безопасности, мамаша на курорте, а Динка на моей даче.

– Вместе с тобой, что характерно, – уточнила Катерина.

– Вместе со мной, – согласился Приходченко. – Если бы мне год назад кто сказал, что все так будет, я бы ни за что не поверил… А Динка тоже говорит – с ним что-то не то, я думала, он тебя убьет. Это она так про Тимофея сказала. Нет, ну ты представляешь, она от него ушла! Еще когда у меня все непонятно было, и жена с тещей присутствовали в полном объеме, и квартиру поджигали, и все такое. А она ушла… От Тимофея! Ко мне!

– Олег, – перебила его Катерина, понимая,

что начальник сейчас ни о чем другом говорить не может. Она его не осуждала. Он жил в аду одиннадцать лет. Он имел полное право одиннадцать дней пожить в раю. – Я, конечно, не гожусь в знатоки и инженеры человеческих душ, но понимаю, что она тебя любит, и, кроме тебя, ей никто не нужен. Ни Тимофей Кольцов, ни Борис Ельцин, как это ни странно. И мне ты тоже нужен. Может, не так сильно, как твоей Дине, но все-таки очень. Так что послушай меня хоть пять минут, а? А потом из своего Эдема позвони Абдрашидзе. Он нас с Паниным уже слышать не может…

– Валяй, – согласился Олег. – Я весь внимание.

Изложив начальнику суть дела и получив обещание договориться с Абдрашидзе, Катерина дописала речь и позвонила Мише Терентьеву в Калининград. Размякший от жары и близкого моря, Миша на вопросы отвечал вяло, и Катерина вдруг перепугалась – а делается там что-нибудь или калининградская пресс-служба давно наплевала на предстоящие выборы и потихоньку греется на солнышке?!

– Миш! – закричала она, когда выяснилось, что к завтрашнему приезду Тимофея никто не готов. А между тем давным-давно следовало подписать договор со штабом флота о Дне рыбака и Дне Военно-морских сил. Министру МЧС даже еще приглашение не отправили, не то что ответа не получили, и, соответственно, непонятно было, участвуют в празднике спасатели или нет. Было еще десятка два мелких дел, вроде публикаций и подготовки плакатов, которые с места за последнюю неделю тоже не сдвинулись.

– Миша, – повторила Катерина уже спокойнее, понимая, что если она сейчас устроит Терентьеву выволочку, то делу это никак не поможет, а Миша будет дуться и жалеть себя еще две драгоценные недели.

Катерина не была начальником-самодуром. Самодурой, как называли это в каком-то кино. К сотрудникам она подходила творчески и была согласна со стариком Карнеги в том, что чем больше людей ругаешь, тем хуже они работают.

– Я прошу вас, Миш, проконтролировать праздники. Времени уже осталось мало, а мы договор о спонсорстве так и не заключили. Кроме того, нужно четко понять, что нам должны за наше спонсорство – сколько будет репортажей, статей, упоминаний, интервью.

– Я все знаю, – . проворчал смущенный Терентьев. Катерина растолковывала ему совсем элементарные вещи, как дурачку или студенту. Уж лучше б ругалась.

– Да, Миш, Слава прилетит послезавтра с молодежной программой, которую утвердил Кот Тимофей. Помогите ему, ладно? Он у нас такой энтузиаст, я боюсь, как бы он не переборщил…

Вот это уже лучше. Это значит, что она ему доверяет. Последить за Паниным – легко. С большим удовольствием. Вместе с ним мы горы свернем.

Катерина почувствовала, как на том конце провода Миша Терентьев воспрял духом. Слушая его голос, который становился все увереннее и увереннее с каждой минутой, Катерина переложила трубку и вытащила серьгу из горячей уставшей мочки.