Первая сверхдержава. История Российского государства

Николай Новосильцев




Третий участник дружеского кружка, Николай Николаевич Новосильцев, был кузеном Павла Строганова. По возрасту старше остальных, к середине девяностых годов он успел поучаствовать в шведской и польской войнах, дослужиться до полковника и вышел в отставку, чтобы уехать в Лондон и учиться там естественным наукам.

«Всех старее летами и, конечно, всех выше умом был Николай Николаевич Новосильцев», — пишет про него известный мемуарист Ф. Вигель.

Именно этого солидного и по тогдашним понятиям немолодого (тридцатилетнего) человека отрядили в Париж, чтобы вернуть в Россию родственника-якобинца. В сложившейся вокруг наследника компании Николай Николаевич был за старшего — и не только по возрасту. «Новосильцев был умен, проницателен, обладал большой способностью к работе, парализовавшейся только чрезвычайной любовью к чувственным удовольствиям и наслаждениям, что не мешало ему много читать, успешно изучать состояние промышленности и приобрести основательные знания в области законоведения и политической экономии. Наряду с изучением этих наук, он предавался поверхностному философствованию о многих вещах, стремясь быть свободным от всяких предрассудков, что, однако, нисколько не вредило благородству его характера», — пишет Чарторыйский.

Новосильцевская «чрезвычайная любовь к чувственным удовольствиям и наслаждениям» тоже была не лишней для юного наследника, которого, должно быть, иногда утомляли ученые, возвышенные беседы. Александр очень привязался к этому остроумному, бывалому, ловкому человеку. «Молодой царь видел в нем умного, способного и сведущего сотрудника, веселого и приятного собеседника, преданного и откровенного друга, паче всех других полюбил его и поместил у себя во дворце», — сообщает Вигель.





Николай Новосильцев. С.С. Щукин





Виктор Кочубей




Четвертый член того же кружка, сыгравший важную роль в начале царствования, был Виктор Павлович Кочубей. Как и остальные, он принадлежал к самому высшему свету. Отпрыск старинного украинского рода, Кочубей был любимым племянником и воспитанником бездетного графа Безбородко, который ведал всей внешней политикой империи. Поэтому молодой вельможа тоже пошел по дипломатической части, обнаружив редкие способности.





Виктор Кочубей. Франсуа Жерар



Он служил в Швеции и Англии, побывал в революционном Париже, всего в 24 года занял очень важную тогда должность посланника в Константинополе, а по возвращении был произведен в тайные советники и назначен вице-канцлером. Это был самый высокопоставленный участник маленького либерального клуба, сложившегося вокруг наследника. И — вероятно в силу чиновничьего опыта — самый умеренный и реалистичный по взглядам на государство, что проявится в период реформ.

Чарторыйский оценивает своего товарища следующим образом: «Он выглядел европейцем и отличался прекрасными манерами и потому легко завоевал расположение и уважение… Он имел навык в делах, но ему не доставало широких и действительных знаний. Ум у него был точный, но неглубокий; он отличался мягкостью характера, добротой, искренностью, которые редко можно встретить в России».

При мягкости характера Виктор Павлович, однако, не был человеком малодушным. Когда император Павел вздумал пристроить свою любовницу Анну Лопухину и предложил молодому вице-канцлеру на ней жениться, Кочубей почтительно, но твердо уклонился от такой «чести». При гневливости царя, не терпевшего малейшего неповиновения, это был весьма рискованный поступок. Кочубей поплатился за него карьерой — был сослан в деревню, а потом от греха уехал за границу. Весной 1801 года Александр немедленно попросит Виктора Павловича, как и Чарторыйского, поскорее вернуться — и для Кочубея настанет его звездный час.

Такова была «квадрига», которая попытается вытянуть огромную, тяжелую, неповоротливую колесницу российской государственности из восемнадцатого века в девятнадцатый. Высокие мечты и великие планы не выдержат столкновения с реальностью, и дальнейшая судьба блестящей плеяды будет печальной, у каждого на свой лад.

С самым светлым членом четверки, Павлом Строгановым, рок обошелся особенно жестоко. Отстранение от власти графа, кажется, не слишком опечалило. Спустившись с государственных высот, он отправился волонтером в армию и участвовал во всех Наполеоновских войнах. Командовал полком, дивизией, корпусом, дошел до Парижа. Но в одном из самых последних боев был убит единственный сын Павла Александровича — восемнадцатилетнему мальчику ядром оторвало голову. Строганов два дня проискал тело на покрытом трупами поле, а потом, как тогда говорили, «впал в черную меланхолию», из которой уже не вышел. Умер сорокапятилетним.

Жизненный путь Новосильцева и Кочубея внешне выглядит вполне успешным, но производит еще более горькое впечатление. Оба со временем, когда задули иные политические ветры, отказались от прежних идеалов и стали делать то, что им приказывали. А поскольку времена наступили мрачные, соответственно проявляли себя и государственные люди.

Виктор Кочубей, вернувшись во власть еще в мистико-консервативную пору Александра, особенно высоко взлетит при откровенно реакционном Николае, когда станет председателем Комитета министров и Государственного Совета, получит чин канцлера и княжеский титул. Но на тот свет бывшего преобразователя сопроводит пренебрежительная эпитафия Пушкина: «Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить!»

Новосильцев поведет себя совсем уж неприглядно. Сделавшись царским представителем в Польше, начнет искоренять то самое просвещение, в которое когда-то свято верил: преследовать вольнодумство, громить студенческие кружки, сурово подавлять «польский дух», что станет одной из причин восстания 1830 года. Зато император Николай оценит усердие Новосильцева по заслугам, возведет его на высшие должности и наградит графским титулом. Но уважением ни у царя, ни у общества старый вельможа пользоваться не будет, оставив по себе память пьяницы и распутника.

Всех пережил Чарторыйский, умерший на девяносто втором году и заставший освобождение крепостных — то, о чем пылко мечтали члены чудесного сообщества. Возможно, правда, что старика это известие не слишком тронуло. К тому времени он давно уже потерял интерес к России, все его помыслы принадлежали Польше. Адам Чарторыйский участвовал в польском освободительном восстании 1830 года, потом эмигрировал во Францию и сделался непримиримым врагом Российского государства, которому когда-то желал процветания. Польской свободы он не дождался.



Увы, в России судьба реформаторов не бывает счастливой. Финал обычно или некрасивый, или трагический.





Михаил Сперанский




После первой, неудачной войны с французами Александр обратился к людям совсем иного склада — не высоких мечтаний, а практических деяний. Планы реформ становятся скромнее и конкретнее. Таковы же и новые помощники: неблестящей наружности, неэффектных манер, неродовитые, чуждые высшему свету, всем обязанные службе. Не романтики, а педанты. Не античные герои, а труженики.

Несколько лет у руля государственного управления находился человек экзотического для сословной империи происхождения — сын деревенского попа Михаил Михайлович Сперанский. Звучную фамилию, от латинского spero («надеюсь») он получил в семинарии, где подавал большие надежды.


Дарований Сперанский действительно был просто исключительных. Он попал в ведущее духовное учебное заведение того времени, Главную семинарию, и по ее окончании остался там преподавателем естественных наук, философии и красноречия. Потом стал личным секретарем князя Александра Куракина, которому благоволил цесаревич Павел. Взойдя на престол, новый царь сделал Куракина генерал-прокурором, и князь привел на государственную службу своего 23-летнего секретаря. Работоспособность и ум Сперанского на всяком месте делали его незаменимым.





Михаил Сперанский. П.А. Иванов



Карьера поповского отпрыска была метеорообразна. За три года он поднялся по чиновничьей лестнице на четыре ранга и так превосходно себя зарекомендовал, что после опалы своего патрона (близ Павла никто долго не удерживался) просто сменил должность.

Еще выше толковый бюрократ поднялся в новые времена, когда его таланты оказались особенно востребованы. Сперанский попадает в «команду реформаторов» — поначалу в качестве технического сотрудника. Его считают человеком министра внутренних дел Виктора Кочубея. Вскоре Сперанский, едва тридцатилетний, уже статс-секретарь. Ему поручают составление программных записок — о законотворчестве, о государственном управлении, о судебной реформе и даже о материях абстрактных, идеологических: «О постепенности усовершения общественного», «О силе общественного мнения», «Ещё нечто о свободе и рабстве».

Звездный час для Михаила Михайловича наступил в 1806 году, в период, когда Александр всерьез засомневался в правильности своего курса и стал разочаровываться в помощниках. Однажды, когда министр был болен, Сперанский попал вместо него на личный доклад к царю и произвел огромное впечатление деловитостью, ясностью и конкретностью предлагаемых им мер. С тех пор император его от себя не отпускал.

Два года спустя, во время эрфуртской встречи Александра с Наполеоном французский император, пообщавшись со Сперанским, воскликнул: «Не угодно ли вам, государь, уступить мне этого человека в обмен на какое-нибудь королевство?» Другой анекдот, относящийся к тому же моменту, демонстрирует, каким находчивым демагогом при необходимости бывал Михаил Михайлович. Это была его первая заграничная поездка, и Александр спросил, нравится ли ему в Европе. Сперанский ответил: «У нас люди лучше, а здесь лучше установления», то есть, с одной стороны, проявил патриотизм и сказал его величеству приятное, а с другой намекнул, что и нам-де неплохо бы улучшить свои «установления».

Но умением производить впечатление и словесной ловкостью достоинства Сперанского, конечно, не исчерпывались. «Сперанский принес в русскую неопрятную канцелярию XVIII века необычайно выправленный ум, способность бесконечно работать и отличное умение говорить и писать», — пишет Ключевский. К этой сухой оценке следует прибавить, что Михаил Михайлович спал не более пяти часов в сутки, а всё остальное время трудился; что он умел подвергать анализу любую сложную проблему и находить для нее решение; наконец, этот человек сочетал в себе два редко сочетаемых дара — не только разрабатывать планы, но и проводить их в жизнь.

Мы увидим, что с этим одним соратником Александр достигнет большего, чем с предыдущими четырьмя.





Алексей Аракчеев




Эта фигура, появившаяся близ императора не сразу, свежей отнюдь не являлась. Когда граф Алексей Андреевич, павловский фаворит, вдруг воскрес из небытия, на современников поначалу, должно быть, дохнуло нафталином (которого, впрочем, тогда еще не изобрели). Но те, кто полагал, что Аракчеев при новых веяниях долго не продержится, жестоко ошиблись. Аракчеев пришел, чтобы остаться, и пересидит всех прочих царских приближенных. При этом генерал не блистал умом, не обладал светской ловкостью, не маневрировал. Он всегда был один и тот же. Историки много писали о загадке аракчеевской непотопляемости, но скорее всего она объяснялась просто: Аракчеев был ясен и предсказуем, а стало быть надежен.

Александр оценил эти качества еще в ранней юности, когда молодой гатчинский служака спасал его от отцовского бешеного нрава.

История бедного дворянина Аракчеева по-своему не менее удивительна, чем восхождение поповича Сперанского. На гатчинские задворки скромный артиллерийский офицер попал, потому что у него не было шансов на карьеру в «нормальной» армии. Там он полюбился Павлу Петровичу своей истовой любовью к фрунту и дисциплине. Потом, когда опальный великий князь вдруг сделался императором, Аракчеев резко пошел вверх, стал инспектором артиллерии, бароном, затем графом. В конце концов, как другие павловские любимцы, угодил в немилость и был сослан в свою новгородскую деревню, где, казалось, и будет прозябать до скончания века. Но когда Александр понял, что русская армия находится в неважном состоянии, он вызвал старого знакомца в Петербург, и Аракчеев принялся наводить в военном ведомстве порядок.

Примечательно, что в александровскую эпоху, обильную войнами, выдвинулась целая плеяда выдающихся полководцев, но влияние на государственные дела имели не они, а администратор в эполетах, кажется, не участвовавший ни в одном сражении.

У Алексея Андреевича ужасная историческая репутация. Его ненавидели при жизни и много бранили после смерти. Однако в одной из следующих глав мы увидим, что со своей основной задачей — подготовить русскую армию к решающему столкновению с Наполеоном — Аракчеев вполне справился, его заслуги тут несомненны. Твердый характер, организованность, фантастическое трудолюбие, нетерпение ко всякому разгильдяйству — вот сильные стороны главного царского помощника.

Аракчеев был груб и необразован, но он обладал практической хваткой и чрезвычайной работоспособностью, а кроме того был совершенно равнодушен к тому, какова его общественная репутация. «Без него я ничего бы не достиг», — говорил император. Вопрос, конечно, заключается в том, следует ли считать достижением ту политику, которую проводил Александр в «аракчеевский» период, но во всяком случае граф Алексей Андреевич несомненно был человеком непустяшным и презрительного к себе отношения в духе пушкинского «полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести» явно не заслуживает.





Алексей Аракчеев. Джордж Доу



При жизни Аракчеева часто обвиняли в стяжательстве и корысти, но вот деталь к его портрету: после смерти граф завещал все свое состояние государству, за исключением 300 тысяч рублей, предназначенных для нуждающихся учеников кадетского корпуса, и 50 тысяч рублей на издание истории Александра I через сто лет после кончины императора, то есть в 1925 году. Алексей Андреевич с его позитивистским мышлением и твердой верой в Порядок слишком оптимистично смотрел в будущее.





Александр Голицын




В последний, очень странный период александровского царствования важной государственной персоной становится не менее странный персонаж — Александр Николаевич Голицын. Он, как Строганов с Новосильцевым и Кочубеем, тоже из числа очень ранних знакомцев великого князя, чуть ли не с младенчества. Участник сначала невинных детских игр, позднее — неневинных юношеских развлечений.

В молодости это был совершенный шалопай по прозвищу «Маленький Голицын», никто всерьез к нему не относился. «Его беседа была очень забавна, — пишет Чарторыйский. — Зная все городские сплетни, он удивительно копировал всех, изображая физиономию, манеру говорить и обороты речи каждого. Между прочим, когда мы бывали одни, без великого князя, он изображал императора Павла так, что все начинали дрожать перед ним. Маленький Голицын в то время, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем, позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями». (Последнее — намек на гомосексуальные пристрастия Голицына, которые ему упорно приписывала молва.)

Александр этого своего ветреного приятеля очень любил, но к умным беседам не допускал и в число членов Негласного Комитета, конечно, не включил. Однако, желая всюду поставить преданных людей, нашел применение и «Маленькому Голицыну» — весьма неожиданное: поручил ведать Священным Синодом, что показывает, как легкомысленно в ту пору царь относился к вопросам церкви и религии. Рассказывают, что, получив столь диковинное назначение, князь Голицын воскликнул: «Какой я обер-прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею веры!» «Ну полно, шалун, образумишься», — ответствовал царь. И как в воду глядел.

Поневоле войдя в круг религиозной жизни, Голицын стал меняться. У него завелись друзья из числа как людей глубоко верующих, так и всякого рода лицемеров, даже кликуш. Исследователь александровской эпохи великий князь Николай Михайлович описывает приключившуюся с бывшим гедонистом перемену так: «Этого «младенца» в деле веры постоянно морочили разные ханжи и изуверы; он искал «излияния Св. Духа» и откровений, вечно гонялся за пророками и пророчицами, за знамениями и чудесами: то «слушал пророческое слово» у хлыстовки Татариновой, то жаждал возложения руки нового Златоуста — Фотия, то исцелял бесноватых, то удостаивался в мистическом экстазе испытать подобие страданий Спасителя от игл тернового листа».