Первая сверхдержава. История Российского государства

Александр Голицын. К.П. Брюллов



В 1812 году, в момент тяжелого экзистенциального кризиса, рядом с императором все время был близкий друг Голицын, призывавший уповать единственно на Бога, — и оказалось, что устами младенца глаголет истина. Разум был посрамлен, восторжествовала Вера, а вместе с нею и князь Александр Николаевич, который на целое десятилетие становится чем-то вроде главного государственного идеолога. Тот же Чарторыйский с недоумением сетует: «Вспоминая Маленького Голицына таким, каким я его знал, я не могу себе представить его министром, заведующим народным просвещением в империи; я не знал за ним другого таланта, кроме умения забавлять и вызывать смех». Но в это время над Голицыным уже никто не потешается; обществу становится не до смеха.



Если исходить из принципа «скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты», Александр 1801 года и Александр голицынской поры тем более предстают совершенно разными, если не контрастно противоположными людьми.





Начало правления и первые реформы




На мягких лапах




Именно так, по-кошачьи вкрадчиво, делал молодой царь свои первые шаги.

Весной 1801 года положение его было нелегким. Потрясенный убийством отца, неопытный, разлученный с друзьями, он чувствовал себя крайне неуверенно и в политическом смысле, несмотря на обретенный статус, был очень слаб. Елизавета и Екатерина тоже захватили власть нелигитимно, но они сами руководили переворотами, Александр же находился от заговора где-то сбоку. Хозяевами положения в столице, а значит, и в империи, стали те, кто устроил мартовский путч: Петр Пален и братья Зубовы. К юному царю они относились пренебрежительно. Александр, собственно, так себя и вел: рыдал, падал в обморок, пытался спрятаться. Пален даже позволил себе в раздражении воскликнуть: «Полноте ребячиться, государь!» — неслыханная дерзость по отношению к самодержцу.

Граф Петр Алексеевич сверг с престола прежнего царя не для того, чтобы передать власть новому. Пален рассчитывал управлять государством сам, а это был человек волевой и целеустремленный. «Среди смятения и волнений, царивших в первые дни после катастрофы, кавалерийский генерал граф Пален намеревался захватить освободившиеся бразды правления… Он притязал на то, чтобы ничто не делалось без его разрешения и помимо него. Он принял вид покровителя молодого императора и делал ему сцены, когда тот не сразу соглашался на то, чего он желал, или, вернее, к чему хотел принудить государя», — рассказывает Чарторыйский.

Зная о конституционных мечтаниях Александра, Пален и Зубовы охотно поддержали этот проект, который позволил бы им взять власть в свои руки на законном основании.

Действовал Пален нахраписто. В течение весны 1801 года к должности столичного военного губернатора он присоединил еще и гражданское управление Петербургом, ввел себя в Государственный Совет, в Иностранную коллегию и заодно уж взял под свою руку управление остзейскими губерниями. У Александра были все шансы превратиться в фигуру сугубо декоративную, и если этого не произошло, то исключительно благодаря незаурядной закулисной ловкости. Молодой интриган переиграл старого. Палена погубила излишняя самоуверенность: он недооценил Александра, которому тут весьма пригодились навыки лукавого салтыковского воспитания.

В то время у свежеиспеченного самодержца был только один рычаг — поддержка дворянского общества. Оно, в особенности в столице, невероятно обрадовалось не столько воцарению Александра, сколько избавлению от Павла. «В домах, на улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день Светлого Воскресения», — читаем мы у Карамзина.

Однако Александр позаботился о том, чтобы к облегчению присоединилось обожание, направленное уже лично на нового императора. По контрасту с суровым, чопорным Павлом молодой государь был со всеми приветлив, прост и обаятелен. Пешком, без свиты, разгуливал по улицам, со всеми раскланивался. Это было невиданно и неслыханно. Петербуржцы лили слезы умиления.

Сразу же последовали и милости, заставившие ликовать уже всю страну. Первым своим волеизъявлением, манифестом от 12 марта, Александр провозгласил, что будет царствовать «по законам и сердцу» Екатерины. Именно это и желали услышать русские дворяне, которым при Павле жилось несравненно тяжелее, чем при великой императрице.

Затем, как из рога изобилия, посыпались высочайшие указы, один приятнее другого. Они выходили чуть не каждый день. В общем и целом это была классическая «оттепель», не первая и не последняя в отечественной истории. Основные признаки тут всегда одни и те же: демонтаж репрессивной системы, реабилитация осужденных, отмена абсурдных запретов периода «заморозков», предоставление или возвращение некоторых свобод.

Своей волей император закрыл павловское страшилище — Тайную экспедицию; вернул многих осужденных и отпустил подследственных; велел убрать с площадей виселицы, установленные Павлом для острастки (на них, впрочем, ни одного человека не повесили); запретил полиции выходить «из границ должности своей», то есть превышать полномочия; навсегда отменил пытки и резко сократил телесные наказания, вовсе освободив от них дворян, духовенство, «именитых граждан» и купечество старших гильдий. Двенадцать тысяч уволенных чиновников и офицеров получили возможность вернуться на службу.

Русские и иностранцы обрели право свободно пересекать границу. Типографии могли свободно печатать книги и журналы (при Павле из-за множества запретов не издавали почти ничего, а ввоз любой печатной продукции из-за рубежа был строжайше воспрещен).

Но больше всего царь облагодетельствовал дворянство, восстановив все его вольности и права. Эксперимент Павла по возврату государства к доекатерининской модели унитарного самодержавия отменялся, Россия вновь становилась самодержавно-дворянской. Высшее сословие могло опять чувствовать себя не рабами монархии, а ее заинтересованными и добровольными помощниками.





Указ Александра I о возвращении ссыльных (в том числе А. Радищева)



Одновременно с подобными мерами, обеспечивавшими широкую общественную поддержку, Александр вел осторожную аппаратную интригу, которая должна была решить вопрос о реальной власти. Все-таки поразительно, как причудливо в этой натуре соединялись самая розовая маниловщина и трезвая расчетливость.

Едва взойдя на престол, он, конечно же, сразу вызвал из-за границы своих единомышленников, разогнанных подозрительным Павлом (из них в России оставался только Строганов), но в борьбе с Паленом молодые друзья царю помочь не смогли бы. Здесь требовались союзники посолидней, и Александр скоро ими обзавелся. Ко всеобщему удовольствию он выгнал самых одиозных деятелей прежнего царствования, в том числе генерал-прокурора Обольянинова, и поставил на эту ключевую должность Беклешова, человека абсолютно нереформаторских взглядов, но исправного служаку. Из старых, еще екатерининских кадров, пригласил графа Александра Воронцова и П. Завадовского, людей заслуженных и влиятельных. На иностранные дела назначил бывшего вице-канцлера Никиту Панина, который по природной гордости смотрел на всех, и тем более на выскочку Палена, свысока. Правой своей рукой царь сделал распорядительного Дмитрия Трощинского (при Екатерине статс-секретаря). Когда император предложил перегруженному должностями Палену отдать Трощинскому почтовое ведомство (граф Петр Алексеевич среди прочего занимал и место почт-директора), возражений не последовало. Пост в самом деле был малозначительный, однако очень деликатный, ибо почтовый департамент осуществлял перлюстрацию писем.

В конце марта было объявлено, что учреждается новый орган — Непременный Совет, состоящий из двенадцати высших сановников. Туда, конечно, вошли и Пален, и братья Зубовы, но все остальные члены были назначенцами Александра.

Остается только удивляться, как старая лиса Пален не понял, к чему идет дело. На всякого мудреца довольно простоты: в это время граф больше всего опасался Зубовых, казавшихся ему конкурентами.

Через три месяца после воцарения Александра свершился тихий переворот — с невероятной легкостью. Государю даже не пришлось ничего делать. Решив, что пора, он всего лишь пожаловался на своеволие Палена генерал-прокурору Беклешову.

Предоставим слово Чарторыйскому: «Беклешов с обычной своей резкостью выразил удивление, что русский самодержец может ограничиваться жалобами вместо того, чтобы заставить исполнить свою волю. «Когда мухи жужжат вокруг моего носа, — сказал он, — я их прогоняю». Император подписал указ, предписывающий Палену немедленно покинуть Петербург и отправиться в свои поместья. Беклешов, связанный давнишней дружбой с этим генералом и бывший и теперь еще его другом, взял на себя труд, в качестве генерал-прокурора, отвезти ему этот приказ и заставить его уехать в двадцать четыре часа. На следующий день, рано утром, Пален был разбужен Беклешовым, объявившим ему волю императора. Пален повиновался». Непременный Совет лишился одного из двенадцати членов, только и всего.

В сущности, финал могущественного графа Палена очень напоминает падение фельдмаршала Миниха, который, приведя к власти слабую Анну Леопольдовну, вообразил, что он незаменим и несокрушим, а хватило одного слова — и «великого человека» не стало.

Ничтожный Платон Зубов и нечестолюбивый Валериан Зубов государя не пугали. Первого Александр скоро спровадил за границу, второго оставил на безобидной должности начальника кадетского корпуса.

Вслед за тем, уже чувствуя себя увереннее, император избавился от тех членов Непременного Совета, которые не сочувствовали реформам, в том числе и от бравого генерал-прокурора. Тот сделал свое дело и теперь мог уходить.

Сам Непременный Совет утратил всякое значение и почти перестал собираться. Его миссия была исполнена.


Около царя сформировался другой, неофициальный орган, вошедший в историю под названием Негласного Комитета.





Негласный Комитет




Это название впервые появилось в записке, которую в мае 1801 года представил царю единственный остававшийся в России член маленького кружка Павел Строганов. Он предлагал, когда прибудут остальные, создать нечто вроде комитета по подготовке преобразований и вести его работу кулуарно, негласно. Идея была во всех отношениях здравая. Одно дело — умные разговоры далеких от властей мечтателей, и совсем другое — программа действий. Александру и его товарищам самим многое было непонятно, многое непридумано или недодумано.

Летом Чарторыйский, Новосильцев и Кочубей приехали. Встречи единомышленников проходили в царском кабинете, по вечерам. «Наши тайные собрания происходили два или три раза в неделю. После кофе и короткого общего разговора император удалялся, и в то время как остальные приглашенные разъезжались, четыре человека отправлялись через коридор в небольшую туалетную комнату, непосредственно сообщавшуюся с внутренними покоями их величеств, куда затем приходил и государь, — рассказывает Чарторыйский. — …В нашем комитете самым пылким был Строганов, самым рассудительным — Новосильцев, наиболее осторожным и искренно желавшим принять участие в делах — Кочубей». Про себя князь скромно пишет, что он был самым бескорыстным.

Участники этих жарких совещаний иногда в шутку называли себя на революционный манер «Comité de salut public», «Комитетом общественного спасения». Со временем, когда заседания перестанут быть тайной, придворные консерваторы зашепчутся безо всякой шутливости, а с ужасом, что это «шайка якобинцев».

На теоретическом уровне планы реформаторов вначале действительно выглядели сверхреволюционно. Обсуждались и конституция, и отмена крепостного права, и установление правового государства. Однако при всем прекраснодушии, будучи людьми умными, члены Комитета отлично понимали, что реформы невозможны без правительственного механизма, который будет их проводить в жизнь. Поэтому своей первоочередной задачей они поставили помощь императору «в систематической работе над реформою бесформенного здания управления империей», то есть административную модернизацию. А для того, чтобы это правильно сделать, требовалось, по выражению императора, «иметь перед глазами картину настоящего состояния империи во всех ее частях».

Таким образом, Негласный Комитет собирался сначала оценить ситуацию, затем отладить систему управления и лишь после этого заняться изменением государства.

За первый этап отвечал Новосильцев, делавший регулярные доклады перед остальными. Эта работа у них называлась «статистической», хотя подразумевала не просто сбор цифровых данных, а полный анализ экономического, социального и даже ментального состояния населения. Складывавшаяся картина заставила будущих реформаторов засомневаться в реальности их грандиозных планов.

Царь очень надеялся на своего дорогого учителя Лагарпа, конечно же, тоже приглашенного в Россию. В конце лета Лагарп, к тому времени видный деятель швейцарской Гельветической республики, прибыл и подключился к работе Комитета. Однако вместо того, чтобы поддержать в приунывшем Александре веру в революционные преобразования, Лагарп тоже стал призывать к осторожности. Долго проживший в России, он знал истинное положение дел лучше, чем его высокородные коллеги. Бывший кумир показался Александру постаревшим, а его друзьям — слишком велеречивым, умозрительным и утомительным. Через некоторое время швейцарца, от которого было мало толку, вежливо спровадили обратно, и Комитет продолжил работу в прежнем составе.

Очень любопытным образом проходило и завершилось обсуждение проекта конституции. Это важнейшее задание Александр решил не доверять своим молодым друзьям, а привлек к работе опытнейшего екатерининского деятеля графа А. Воронцова. Тот исправно выполнил поручение и составил манифест, нареченный «Всемилостивейшая грамота, русскому народу жалуемая». Слово «конституция» не упоминалось, но делался первый, абсолютно логичный шаг к будущей конституционной монархии: провозглашались верховенство закона и принципы Habeas Corpus, неотъемлемых личных прав всех граждан.





Заседание Негласного Комитета. И. Сакуров



«Утверждаем и постановляем впредь навсегда и ненарушимо, что безопасность личная есть право, российскому подданному существенно принадлежащее; почему каждый да пользуется оною сообразно с званием и чиносостоянием своим. Право сие да пребудет всегда под священною стражею закона, — объявлялось в документе. — …Да никто, не имеющий на то власти, законами данной, не дерзает российского подданного (к какому бы чиносостоянию он ни принадлежал) оскорблять в личной его безопасности, лишая его свободы, заточая, сажая в темницу, налагая оковы или просто имая под стражу».

Далее провозглашалась незыблемость частной собственности; право пользоваться «невозбранно свободою мысли, веры или исповедания, богослужения, слова или речи, письма и деяния, поколику они законам государственным не противны и никому не оскорбительны». Музыкой для всякого либерала звучит обещание «слова и сочинения не почитать никогда преступлением».

Вопиюще «антиордынским» образом выглядит заявление: «Не менее правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих».

По сути дела старый англоман Воронцов предлагал росчерком пера превратить Россию чуть не в Британию.



Представим себе «ордынскую» модель с ее четырьмя столпами, два из которых разом убираются. Не народ для государя, а государь для народа? Не высочайшая воля, а первенство Закона?

А чем же удерживать в повиновении население, если у него есть набор личных прав, которые нельзя отнять? Всяк начнет говорить и писать, что ему вздумается, критиковать власть, и от ее сакральности ничего не останется.

Все эти соображения несомненно пришли в голову и членам Негласного Комитета. При обсуждении «Всемилостивейшей грамоты» Новосильцев усомнился, не придется ли через некоторое время отбирать все эти свободы обратно? (Очень трезвое соображение. Именно так это и будет происходить всякий раз, когда реформы замахнутся на основы «ордынской» прочности.) Император немедленно согласился с этим суждением, и воронцовский проект отправился в архив.

Таким образом, «якобинцы» оказались осторожнее и консервативнее старого графа Воронцова. Разговоры о конституции после этого прекратились.

Но еще насущнее был вопрос о крепостном праве, которое все реформаторы справедливо считали главным корнем российских бед. Александр писал в дневнике: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил. К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие трудно и опасно исполнить, особливо если не исподволь за оное приняться».

Коренное слово здесь «исподволь». Все реформаторы были с ним согласны, но каждый толковал постепенность по-своему. Самым радикальным в этом вопросе был аристократ Чарторыйский, самым осторожным — революционер Лагарп. Последний доказывал, что предварительно нужно просветить народ, иначе он не сумеет распорядиться своей свободой. Кочубей и Строганов склонялись к первой точке зрения, Новосильцев — ко второй. Осторожность возобладала, потому что в конце концов устрашился рисков и царь. Александр боялся не столько народа, сколько дворян, которые убили его отца и деда. В самом деле — как было оставить без средств к существованию сословие, являвшееся опорой трона? Думали, не выплатить ли помещикам выкуп, но в казне таких огромных денег не было, а сами крестьяне за свою свободу по бедности заплатить не смогли бы.

В результате Негласный Комитет постановил «понемногу подготавливать умы» к отмене крепостничества — и тем удовлетворился. По этому поводу легко сокрушаться (многие историки это и делали), однако следует признать, что в 1801 году еще непрочно утвердившийся царь, покусившись на помещичью живую собственность, действительно мог легко потерять и корону, и голову. Вообще несколько ироническое отношение к деятельности «негласников» мне кажется несправедливым. Они не только руководствовались лучшими намерениями, но и провели огромную подготовительную работу: за один год проанализировали положение дел и изобрели новую структуру управления государством, лучше приспособленную для осуществления масштабных задач.

Поскольку все четверо собирались войти в правительство, келейная деятельность Негласного Комитета летом 1802 года заканчивается.

Александр и его команда переходят от бесед к действиям.





Реорганизация правительства




Российское общество, кажется, не очень понимало, с какой целью затеяно кардинальное переустройство высшего эшелона власти. Мемуарист Н. Греч высказывает следующее предположение касательно мотивов государя: «Нежная и кроткая душа его не могла долго выносить тогдашней тяжелой службы. К нему приносили большие кипы дел. Надлежало помыслить о сокращении его работы, об упрощении дел вообще, и оттого возникла мысль об учреждении министерств». Чарторыйский с досадой пишет: «Большинство рассматривало эту реформу не с точки зрения ее действительных достоинств и пользы, которую она могла принести государству, а по тому, как она должна была отозваться на личной карьере каждого. Получившие места в новых учреждениях одобряли реформу; те же, которые остались за штатом, порицали ее, как слепое увлечение молодости, направленное на изменение древних и уважаемых учреждений, под действием которых возвеличилась Россия».