Петля будущего

Я наблюдаю, как мать и дочь пробираются сквозь густую белизну и постепенно исчезают из виду, а затем принимаюсь прокапывать свой путь в сторону дома.



Я копаю часами, несколько раз натыкаясь на полуживых Моргальцев, утопающих в снегу; их зубы все еще обнажены в безумной ухмылке, губы посинели от холода, глаза кроваво-красные от лопнувших сосудов, почерневшие пальцы пытаются что-то нащупать и из последних сил убить.

Я копаю в обход, не в силах заставить себя добить их.

Я терпеливо рассекаю снег, пока не перестаю чувствовать рук и ног. Я стараюсь не думать о Рен, запертой в одиночестве в тюремной камере с отрубленной по плечо рукой, Рен, зараженной химикатами, которые обрушили с неба наши враги, страдающей от яда дрона, с плутающим в ином мире сознанием.

«Глупо надеяться, что она еще жива», – рассуждаю я, стиснув зубы и подавляя боль, возникшую от такой мысли. Я вспоминаю свои галлюцинации под «Побегом» – откровение, что я никогда не был по-настоящему влюблен в Рен.

«Неужели это правда?» – спрашиваю я себя, но быстро прогоняю и эту мысль прочь. Сейчас не время. Я должен думать о сестре, об отце.

Машинально я прикладываю руку к груди. Мое сердце еще бьется. И несмотря на безнадежность, которую испытываю, я улыбаюсь, зная, что Кина еще жива.

Я прокапываю свой путь дальше, меж снежных стен.

Через час или два снегопад прекращается так же резко, как и начался, облака исчезают, словно разгоняемые невидимой силой. И почему-то эта внезапная и столь значимая перемена производит на меня еще большее впечатление, чем нескончаемый снегопад. Все бесполезно: кто бы на нас ни напал, они контролируют погоду. Зачем я вообще это делаю? Что я надеюсь найти, если доберусь до дома? Терпеливо ожидающих меня отца и сестру? Они с улыбкой предложат выпить чашечку чая? Обнимут меня и скажут, что им все ясно, что у них есть лекарство и война закончилась?

Поток мыслей прерывается гудящим электрическим звуком. Голова идет кругом, но спустя мгновение я понимаю, что земля под ногами грохочет. Накопившиеся снежные сугробы начинают рассыпаться, стены вырытого мною туннеля обрушиваются прямо на меня.

Раздается взрыв мокрого снега, и я откидываюсь назад за секунду до того, как в стену вырытого мной туннеля врывается городской поезд, проносится буквально в сантиметре от моего лица и моментально врезается в противоположную стену снега.

Я лежу и наблюдаю за гремящим поездом, не веря своим глазам.

– Электричество вернулось, – говорю я глухим монотонным голосом, потрясенный тем, что меня едва не уничтожил скоростной поезд.

Как только поезд исчезает из вида, из автомобильных радиоприемников раздается музыка, на весь город гремят Проекторы-крикуны и прочая электроника. Отчего-то звук всей этой техники без единой человеческой души делает город еще более пугающим, похожим на город-призрак.

Я поднимаюсь на ноги и продолжаю копать. Проходит минут десять, и вот я стою у подножия гигантской Вертикали «Черная дорога». Я смотрю вверх и вижу, что вершина здания утопает далеко в облаках. Масштабы Вертикали вызывают головокружение.

Из-за навалившего снега дверь поддается с трудом. Я захожу внутрь, и на меня обрушиваются воспоминания. Каменные лестницы, на которых мы с Молли играли в воображаемые игры, спасая целые галактики, летали на космически кораблях, сражались с армиями гоблинов и давали концерты, притворяясь мировыми звездами.

Я с облегчением вздыхаю при мысли, что электричество снова работает, и нажимаю на кнопку вызова в холле, где расположены три лифта. Откуда-то сверху из шахты доносится скрипящий, скрежещущий звук, и свет на кнопке вызова гаснет.

– Ну, конечно, – бормочу я, – всего-то сто семьдесят седьмой этаж.

Я стою посреди вестибюля и смотрю на бесконечную лестницу.

Я подхожу к ней и шагаю на первую ступень, начиная долгий путь наверх.

По пути мне приходится сделать пару остановок, но чуть больше чем через два часа я наконец на месте – сто семьдесят седьмой этаж.

Граффити, которые раньше были на стенах, теперь покрыты сверху новыми красками, ярлыками и изображениями, но это все тот же старый коридор, старые двери с прежней нумерацией.

Я иду медленно, ноги горят после такого подъема. Прохожу мимо квартиры номер семь – здесь когда-то жили Джакс и Джанто; номер девятнадцать – здесь жил старый мистер Ки, пока его не выселили соседи, обнаружив, что он откачивает из дождевого коллектора больше воды, чем положено. Я двигаюсь дальше, до сорок четвертой квартиры – мой старый дом.

Я поворачиваю дверную ручку, ожидая сопротивления, но дверь не заперта, и с длинным, громким скрипом она открывается нараспашку в темный коридор.

Я стою снаружи, глядя в темноту моего старого дома. Руки дрожат, дыхание замирает. Я не смел верить, что когда-нибудь снова увижу этот дом.

Я захожу внутрь и первое, что узнаю, – это запах. Запах дома, моего дома, он несет с собой миллион образов из детства: родители, друзья, те времена, когда я смеялся и плакал, споры и наше отчаянное положение, которое, даже будучи ребенком, я чувствовал ежедневно.

– Привет! – зову я, чувствуя себя глупо при этом – чего я ожидал в ответ, дружественного приветствия?

Я прохожу дальше, мимо открытой двери в ванную, где наша крошечная душевая занимает один угол, а трубы выходят через окно прямиком к дождевому коллектору. В ванной никого нет, но при взгляде на подоконник я тут же воспоминаю, как однажды Молли упала и ударилась головой, когда мы играли в прятки.

Я отступаю назад в короткий коридор, сердце колотится в ужасающем ожидании, что я могу обнаружить бездыханные тела сестры, или отца, или их обоих.

Я иду в гостиную. Ничего не изменилось за годы моего отсутствия – все та же тесная комната с потертой мебелью и испачканным ковром. Тут никого нет, как и на кухне.

Осталось две комнаты: спальня родителей и комната, которую мы с сестрой делили на двоих.

Я начинаю со спальни родителей – комнаты, в которой умерла моя мама, куда ворвались маршалы, которым заплатила семья Тайко, потащили меня в здание суда, где Хэппи провела надо мной суд и вынесла смертный приговор.

Я открываю дверь и чувствую вечерний ветерок в открытое окно. Вижу, что на кровати сидит кто-то и смотрит на город. Я сразу узнаю его силуэт.

– Папа, – зову я дрогнувшим голосом, на грани срыва.

Он медленно оборачивается, и его моргающие глаза встречаются с моими. Он видит меня, но продолжает широко и ненормально улыбаться.

Я пытаюсь побороть ужас при виде отца таким, приготовиться к нападению, хлопнуть дверью, убежать – но не могу даже пошевелиться.


Отец не встает с кровати, вместо этого он медленно поворачивается к окну и смотрит на разрушенный город.

Сердце снова колотится, как при подъеме на верхний этаж Вертикали, или как тогда, когда я впервые понял, что Рен пыталась убить меня. Почему он не нападает на меня?

«…Они не убивают своих кровных родственников», – сказала тогда Шион, считая меня наркоманом.

Если он не нападет на меня, потому что я его кровный сын, значит, на каком-то подсознательном уровне он помнит меня? Конечно!

– Пап, – снова зову я, входя в комнату, и стою около кровати. Я смотрю в его моргающие глаза, сажусь рядом. – Это я, Лука, твой сын.

Его глаза, кажется, смотрят сквозь меня и вновь возвращаются к открытому окну. Я кладу ладонь на его руку и чувствую, какой он холодный. Должно быть, он сидел здесь все время, пока шел снег, и продрог на морозном воздухе. Закрыв окно, я беру с кровати одеяло и оборачиваю вокруг отца.

Сев рядом с ним, я смотрю в окно. Какое-то время мы просто наблюдаем, как луна поднимается над городом. Я смотрю на тумбочку и вижу ожерелье, которое носила мама, – отец купил его ей за две монеты у детей-барахольщиков много лет назад.

Я чувствую слезы в уголках глаз и, смахнув их, спрашиваю:

– Ты помнишь меня? Ты мой отец, ты вырастил меня, помнишь?

– Он не знает, кто ты, – отвечает голос у двери.

Вскочив с кровати, я прижимаюсь спиной к стене.

– Ты еще кто, черт возьми? – спрашиваю я, оглядываясь в поисках оружия, чтобы защитить себя от тощей женщины, прислонившейся к дверному косяку.

– Боже, Лука, да ты выглядишь хуже, чем я себя чувствую.

Я всматриваюсь в нее и вижу, что это вовсе не женщина, а девушка, возможно, на пару лет младше меня. И тогда я узнаю эти глаза. Она выросла, ей уже не четырнадцать лет. Она выглядит изможденной, кожа пепельного цвета, волосы жидкие и неухоженные. Но эти глаза я узнаю всегда.

– Молли?

Ничего не отвечая, она просто уходит обратно в свою спальню, которую мы делили вместе, будучи детьми.

Я иду за ней, в полном шоке от того, что она жива и не заражена.

Я открываю дверь в нашу некогда совместную комнату. Молли сидит на одной из двух односпальных кроватей, достает из кармана горсть непонятно чего и открывает верхний ящик небольшого комода рядом с кроватью. Она кладет туда маленькие прозрачные пластиковые полоски, оставив себе одну, и открывает ее.

Я узнаю пластырь «Побега» и пытаюсь подбежать к ней раньше, чем она успеет приклеить его к шее, но уже поздно.

– Молли, стой! – прошу я, пересекая комнату, чтобы снять с нее наркотик.

Она ложится на живот, сопротивляясь мне, пока наркотическое вещество проникает в ее тело. Когда процесс завершен, она переворачивается на спину и ухмыляется.

– Ты бросил меня, – шепчет она и начинает смеяться. – Ты ушел! Прощай, Лука. На твоем месте должна была быть я. Это должна была быть я. Я убила того мальчика.

– Проклятье, Молли! – кричу я, не в силах поверить, что моя сестра стала клоном. – Зачем ты это сделала?

– Я ухожу, Лука. Рада, что ты жив и свободен.

– Нет! – кричу я. – Нет, проснись, не засыпай! Молли, это не ты!

Я срываю с нее пластырь, бросаю его на пол, но сестры уже нет, она исчезла в мире, который строит в своем подсознании, сбежав от этого пустынного пространства куда подальше. И я не могу винить ее за это, с такой логикой не поспоришь. Я смотрю на ящик, в котором она хранит весь запас «Побега», и думаю, как легко было бы сделать то же самое, просто сдаться и ожидать смерти в месте покрасивее этого.

Но я не могу, не могу этого сделать, нельзя сдаваться. Кина все еще где-то там, Рен, Игби и Под, если они еще живы; отец инфицирован, но он по-прежнему мой отец, и в Терминале может быть лекарство, а Молли вот здесь, рядом со мной.

Я знаю, что делать: нужно отвести Молли в укрытие к Дэй и Шион и другим клонам. Они смогут помочь ей. А потом я отправлюсь в Терминал – если понадобится, то один, – чтобы найти лекарство для отца.

Я возвращаюсь в соседнюю комнату, где отец по-прежнему спокойно сидит на кровати, уставившись в окно. Я прощаюсь с ним, закутываю его в одеяло и обещаю вернуться.

Я иду к Молли. Оторвав полоску ткани от одного из ее старых платьев, я обматываю ей голову, чтобы закрыть паноптическую камеру, поднимаю с кровати и выношу в коридор.

Спустившись по лестнице на один пролет, я останавливаюсь. По бетонным ступеням снизу раздаются шаги и еще какой-то гул, высота звука которого меняется по мере приближения.

Я наклоняюсь вперед, чтобы выглянуть через перила, и вижу двух человек, одетых в черное, – стоя на платформах дронов, они быстро скользят наверх в мою сторону, а за ними еще больше солдат, может, человек пятьдесят, все вооружены – кто ультразвуковыми пистолетами, кто Стирателями.

Снизу эхом поднимается грозная команда:

– Заключенный 9–70–981 был последний раз замечен на сто семьдесят седьмом этаже. Отрядам сорок четыре и сорок пять подняться на сто семьдесят седьмой этаж, остальным прочесать каждый этаж и охранять все выходы. Захватить цель живой.

– Все как один! – рявкнули солдаты в унисон.

– Какого черта! – шепчу я, слушая, как шаги становятся громче и звук дроновых платформ увеличивается на крещендо.

Развернувшись, я бегу обратно, неся Молли на руках, пробегая по две ступени за раз; ноги сводит от напряжения, по вискам стекают струйки пота.

Я пробегаю сто семьдесят седьмой этаж и поднимаюсь выше.