Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Еще одним отступником был друг Хемингуэя, гуманный комиссар Реглер. В первый момент он просто не поверил, что Сталин заключил мирный договор с Гитлером. Может, это очередная утка? Лишь пролистав газеты, он убедился в том, что это правда. Как и Хикс, Реглер не мог принять лицемерия, которого требовала партия. Он качал головой в ответ на слова одного из коммунистических наставников, который заявлял, что договор предотвратил «развязывание реальной войны» и что все это сделано «в интересах пролетариата»{15}.

А что думал Хемингуэй о советско-германском договоре? В книгах Реглера есть кое-какие подсказки на этот счет. Контакты Реглера и Хемингуэя не оборвались после войны в Испании. Они вели переписку, и Хемингуэй как мог помогал Реглеру в 1939 и 1940 гг. Он посылал ему деньги, пока тот находился во Франции после краха Республики. Позднее Хемингуэй всячески содействовал освобождению Реглера из бессмысленного заключения в лагере для интернированных в начале Второй мировой войны{16}. «Мы остались, — писал Реглер в своих мемуарах, — без денег и без друзей, за исключением Хемингуэя, который стоял, как скала»{17}. В конечном итоге французы выпустили Реглера, и он перебрался сначала в Соединенные Штаты, а потом в Мексику. Там он и его жена стали зарабатывать на жизнь как художники и писатели, иначе говоря, заниматься интересной, но не слишком доходной работой. В число его книг вошли два романа о гражданской войне в Испании, один из которых был явно автобиографическим.

Роман «Великий поход» (The Great Crusade), опубликованный в 1940 г., — это история коммуниста, который приходит к отказу от сталинизма. Главный герой сражается на два фронта: против фашистов на поле боя и против сталинистов, которые дискредитируют общее дело. Эта книга очень объемна, и за ее сюжетом трудно следить, однако написана она от всего сердца. Одна из глав повествует о том, как мучителен процесс освобождения от иллюзий для преданного идее человека. Революционер и интеллектуал Николай Бухарин, вынужденный признаться в мнимых преступлениях во время чисток 1930-х гг., ставит под вопрос смысл своей жизни, полностью посвященной делу революции, которая приводит к катастрофе. В поисках ответов он не находит ничего, кроме «абсолютно черной пустоты»{18}.

Весьма возможно, что, не прочитав книгу от корки до корки и не слишком вникая в ее подтекст, Хемингуэй отложил работу над собственным романом об Испании и написал предисловие, посвященное «золотому веку интернациональных бригад». Он всячески расхваливал Реглера и 12-ю интернациональную бригаду, в которой тот служил. Хемингуэй часто бывал в этой бригаде, и, как он выразился, именно там находилось его сердце во время войны. Солдаты в этой бригаде удивляли своей храбростью и почти всегда пребывали в хорошем настроении, поскольку верили в победу Республики, и это был «самый счастливый период» в их жизни{19}.

Хемингуэй писал, что горько сожалеет о «той дурацкой, по-глупому спланированной и безумно осуществленной» операции в горах над рекой Харама, которая привела к почти полному уничтожению бригады. Он считал справедливой судьбу человека, который отдал приказ о проведении операции и «был расстрелян после возращения в Россию». Хемингуэй не называет имени этого командира, однако почти наверняка речь идет о коммунисте Яноше Галиче. Он описывает его как венгра, который ненавидел газетчиков и «заслуживал расстрела». Здесь Хемингуэй вновь незаслуженно превозносит Советы. Вряд ли НКВД расстрелял Галича за некомпетентность. Его убрали потому, что он был в Испании и, таким образом, стал неблагонадежным в глазах Сталина с его параноидальным мировоззрением{20}.

В предисловии к «Великому походу» Хемингуэй упоминает и советско-германский договор. Его отношение было совершенно не похоже на подход Реглера. Немец винил Сталина прежде всего в отказе от Испанской Республики, а потом в предательстве коммунистических идеалов ради тактической сделки с Гитлером. Хемингуэй же был готов доверять Сталину: «Советский Союз не был связан никакими договорами с Гитлером, когда интернациональные бригады сражались в Испании. [Советско-германский] союз появился лишь после того, как они [Советы] потеряли веру в демократические страны»{21}. Положительное отношение Хемингуэя к договору бросалось в глаза и совершенно выпадало из контекста. Однако оно было вполне закономерно для его мировоззрения в то время. Он салютовал Сталину за поддержку Республики и интернационалистов в 1936–1938 гг. и стоял на том, что после Мюнхена советского диктатора нельзя винить за принятие мер, необходимых для собственной защиты{22}.

Реглер, похоже, понимал ход мыслей своего друга и характеризовал Хемингуэя как «аполитичного» в целом человека. Эрнест лучше разбирается в законах джунглей, чем в политике. Он больше охотник, чем политик; он мыслит «категориями черного и белого», жизни и смерти{23}. Он не видит, что «современные диктаторы не уважают даже законы стаи»{24}. В аналогичном ключе Реглер убеждал одного из доброжелательных представителей Советов в Испании в том, что Хемингуэй — не сторонник западной демократии, а любитель жизни во всей ее полноте в таких местах, как холмы Африки или морские воды в районе Ки-Уэста{25}.



В последующие месяцы ситуация усложнилась еще больше. В сентябре Германия вторглась в Польшу. Франция и Великобритания объявили Германии войну, но это не спасло Польшу. Гитлер легко победил своего беспомощного соседа и открыл Сталину путь к захвату его доли на востоке Польши. А потом произошло нечто невероятное с точки зрения многих убежденных коммунистов. В ноябре Сталин вторгся на территорию своего маленького демократического соседа, Финляндии. Это был классический захват земель, то, чем в прежние времена занимались царь и кайзер. Финны бились, как Давид с Голиафом, вплоть до марта 1940 г. Тем временем Великобритания и Франция сошлись с Германией на сильно укрепленной французско-германской границе. Зимой 1939–1940 гг. началась так называемая странная война, на которой практически не было боевых действий.

Странная война завершилась в мае 1940 г., когда германская армия прошла через густой и вроде бы непроходимый Арденнский лес в Бельгии. Длинные колонны танков и моторизованной пехоты без особого труда обошли пограничные укрепления союзников с флангов. Всего за шесть недель Гитлер занял Францию и вытолкнул Великобританию с континента. Страна, которую Хемингуэй больше всего винил за отказ от поддержки Испанской Республики, осталась практически одна, если не считать ее заморских территорий, лицом к лицу с гитлеровской Германией и ее союзниками. Новый премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль был готов сражаться, но перспективы страны выглядели мрачно. Многие американцы не верили в ее способность выстоять против Гитлера и сомневались в том, что она заслуживает поддержки со стороны Америки. Геллхорн была не единственной, кто считал, что «англичанам придется наконец расплатиться за Испанию, Чехию [так в оригинале], Польшу и Финляндию»{26}.



На протяжении первых месяцев Второй мировой войны Хемингуэй был полностью поглощен работой над книгой об Испании и отрывался от нее лишь изредка, чтобы написать письмо или поухаживать за Геллхорн. В одном из писем она отметила, что он носится со своей рукописью «как животное» с детенышем — держит ее рядом или прячет в ящике стола под другими бумагами. Он никому не показывал ее и никогда не обсуждал{27}. Когда Геллхорн отправилась в Финляндию, чтобы освещать советское вторжение, Хемингуэй говорил только о ее храбрости и, в отличие от многих разочарованных коммунистов, помалкивал о том, что это Советы напали на своего соседа{28}. На западный фронт он обращал свой взор лишь для того, чтобы лишний раз пнуть британцев. В мае 1940 г., например, Хемингуэй вновь напомнил Максу Перкинсу о том, какие они дегенераты. В Испании «они кинули нас сильнее всех, [когда] мы дрались за них с Гитлером и Муссолини и могли победить, предоставь они хоть какую-то помощь». Как он выразился, они еще устроят какой-нибудь «коитус по-британски» — удерут с поля боя и бросят своих союзников в тяжелом положении{29}.

Катастрофа в Европе побудила Арчибальда Маклиша, некогда друга Хемингуэя, выступить против американского нейтралитета. В череде лекций и статей весной 1940 г. недавно назначенный директор библиотеки конгресса США сетовал по поводу того, что многие молодые американцы отрицательно относятся к войне и стоят на позиции чуть ли не пацифизма. Он винил в этом антивоенные книги вроде классического романа Хемингуэя о Первой мировой войне «Прощай, оружие». В ответ на этот выпад Хемингуэй заявил, что Маклиш не понимает, о чем говорит. Немцы умеют воевать, а союзники — нет, и антивоенные книги здесь ни при чем. Маклиша, должно быть, «очень мучает совесть», а вот он, Хемингуэй, знает, «как бороться с фашизмом всеми доступными способами», и делает это{30}. Он советовал Маклишу почитать «Пятую колонну» (его пьесу о контрразведчике, который не боится запачкать руки) и еще раз посмотреть «Испанскую землю» (фильм, над которым они работали совместно). Хемингуэй не преминул упомянуть и фронты в Испании, где он был, а Маклиш — нет. Хемингуэй не успокоился даже три недели спустя и продолжал жаловаться Максу Перкинсу на Маклиша. Он писал, что «сейчас кругом много паники, истерии и всякого дерьма, и у него нет никакого настроения выдавать что-то ультрапатриотичное»{31}.

Маклиш ошибся с выбором цели. Выдающийся роман Хемингуэя о войне в Испании «По ком звонит колокол» был полностью посвящен участию в разгорающейся борьбе. Он совершенно не походил на роман «Прощай, оружие», опубликованный в 1929 г. Первая книга была рассказом о любви и уходе от мира. Военнослужащий Фредерик Генри, вынужденный дезертировать в результате рокового стечения обстоятельств, бежит от войны. Он направляется в нейтральную Швейцарию вместе со своей возлюбленной Кэтрин Баркли. Мир сжимается в крошечную сферу вокруг Генри и Баркли, которая ждет ребенка. Ребенок рождается мертвым, а Баркли умирает от осложнений во время родов. В противоположность этому, само название книги об Испании указывает читателю на связь между сюжетом романа и внешним миром. Фраза «по ком звонит колокол» взята из поэмы Джона Донна, которая начинается словами: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе…»

Новый роман, основанный на воспоминаниях Хемингуэя о поездке в лагерь для подготовки диверсантов, повествовал о четырех днях из жизни партизанского отряда, действующего в тылу фашистов. Ему предстоит взорвать мост, чтобы помешать переброске сил фашистов после начала масштабного наступления. Не допускающий даже мысли о дезертирстве, боец Роберт Джордан готов отдать свою жизнь за общее дело. У Джордана живой ум, и он постоянно размышляет о том, как его жизнь переплетается с политикой и войной. Он знает, почему идет война и что надо делать, и, так же как и Хемингуэй, считает, что для победы Республике нужна коммунистическая дисциплина.

С точки зрения Джордана, коммунистическая дисциплина не идеальна — это просто лучшее из того, что есть. Джордан допускает, что некоторые командиры-коммунисты убийственно некомпетентны и что своими действиям они вредят общему делу не меньше, чем фашистские шпионы. Главным среди них был француз Андре Марти, верховный комиссар интернационалистов, о котором Реглер рассказывал Хемингуэю. Уверенный в правдивости картины, Хемингуэй даже не попытался изменить имя Марти в романе{32}.

У Джордана нет сомнений в том, что это фашисты творят массовые зверства — это они изнасиловали его возлюбленную Марию. Он, впрочем, знает, что репутация республиканцев тоже далеко небезупречна. Джордан слышит рассказ о похожем событии, которое произошло в городке Ронда во время войны{33}. В романе после захвата городка республиканцы собрали известных жителей (националистов и сочувствующих им) и прогнали их сквозь строй горожан с баграми, цепами и серпами. Все националисты приняли смерть более или менее достойно, не как фашисты, а как люди. «Я пытался, — объяснял Хемингуэй Кашкину, — показать разные стороны [войны] … представить их не спеша и честно во всем многообразии»{34}.

Беспристрастность Хемингуэя высоко оценили многие критики. Эдмунд Уилсон превозносил кончину «сталиниста из отеля Florida», которым Хемингуэй был в 1937 г., и возвращение «Хемингуэя-художника… Это сродни возвращению старого друга»{35}. Однако это же самое стоило ему потери друзей на левом фланге. Прочитавший «По ком звонит колокол» в конце 1940 г. Хулио Альварес дель Вайо, бывший министр иностранных дел Испанской Республики, выступал от лица многих, когда писал, что его товарищи по изгнанию «негодуют» по поводу книги Хемингуэя, которая, с их точки зрения, не отражает правды «ни о нас, ни о них»{36}. Для американских коммунистов вроде Альвы Бесси, которые чувствовали кровное родство с Хемингуэем после знакомства с ним на поле боя, это было предательством, ужасным извращением благородного дела. С легким оттенком сожаления Бесси писал в New Masses, что Хемингуэй вполне мог создать грандиозную книгу о народной войне, однако попал в западню индивидуализма и выдал «любовную историю в стиле Cosmopolitan» на фоне войны{37}.

Бесси злило то, что Хемингуэй представил комиссара Марти как «глупого сумасброда и… убийцу»{38}. Выпад в адрес Марти — это подарок «нашему общему врагу». Бесси допускал, что Хемингуэй не собирался дискредитировать испанский народ и Советский Союз. Однако то, как он преподнес историю, создавало обратное впечатление. «Хемингуэй превозносит героизм отдельных коммунистов… [но] ставит под сомнение и порочит их руководящую роль, внутренние мотивы и позицию»{39}. Другие критики вроде Милтона Вулффа, командира батальона имени Авраама Линкольна и друга Хемингуэя, жаловались на то, что книга опускает или минимизирует зверства, совершенные националистами, а это уже вопрос политики. Националисты убивали людей систематически, красные — нет{40}. (Во всяком случае, не в таких масштабах. Это было правдой, если не брать в расчет кампанию НКВД против троцкистов и прочих левых уклонистов.) К хору критиков присоединился и Йорис Ивенс, однако без оголтелости. Он мягко заметил, что, работая над романом, Хемингуэй «вернулся к своей старой [аполитичной] позиции»{41}.

Ивенс ошибался. Война изменила Хемингуэя. Он стал пламенным сторонником Республики и антифашистом. Он стоял именно на этой позиции. Единственное, что изменилось в 1939 г., — это исчезла самоцензура, которая требовалась для защиты Республики. Теперь можно было говорить всю правду — так, как он видел ее, так, как предлагали некоторые бывшие республиканцы вроде Реглера{42}. Во время войны Реглер делился с Хемингуэем кое-какими секретами, однако писатель не использовал эти материалы, поскольку партия активно сражалась за Республику, у которой еще были шансы на победу{43}. Лишь после войны он почувствовал себя вправе критиковать тех, кто вредил общему делу. Коммунисты тратили время на то, что не имело значения. В батальоне имени Авраама Линкольна, например, а если уж на то пошло, то и в остальных интербригадах было «чересчур много идеологии и не слишком хорошо с боевой подготовкой, дисциплиной и материальной частью»{44}. Нередко некомпетентные командиры впустую жертвовали своими подчиненными.

По мнению Реглера, многие читатели узнавали из произведений Хемингуэя вещи, в которые они отказывались верить в реальной жизни. С ненавистью, которую настоящий охотник испытывает к браконьерам, писатель говорил о «шпиономании, этом русском сифилисе, во всех ее безобразных, убийственно тупых проявлениях»{45}. Реглер, гуманный комиссар, прекрасно знал, что есть и другие методы насаждения революционной дисциплины. Как тот охотник, он не был против убийства. Ему претило убийство без лицензии, которое было противозаконно. Реглер твердо верил в то, что Хемингуэй испытывает такие же чувства, как и он. Впрочем, не прошло и двух лет, как немец изменил свои взгляды на суждения Хемингуэя.





Глава 5. Секретное досье





НКВД раскрывает свои карты


В июле 1940 г. температура в Нью-Йорке вот уже 11 дней держалась на уровне 30 ºC. В номере Хемингуэя в отеле Barclay, расположенном в квартале от Центрального железнодорожного вокзала в среднем Манхэттене, окно было распахнуто настежь, а электрический вентилятор на кофейном столике гнал горячий, влажный воздух. В ведерке таяли кубики льда. Бутылки с пивом White Rock громоздились на подоконнике и столах, а бутылка шотландского виски занимала центральную позицию на полу, чтобы до нее мог дотянуться любой, кому требовался глоток чего-нибудь покрепче. Писатель принимал посетителей в расстегнутой пижаме, выставляя напоказ густую растительность на груди. Друзья и знакомые, говорившие по-английски, по-французски и по-испански, входили и выходили. Один был адвокатом, другой — участником гражданской войны с завидным послужным списком. Через каждые несколько минут звонил телефон, прерывая разговор о судьбе солдат-республиканцев, которых держали под арестом во Франции, отзывали в Москву и расстреливали, мучили в нацистском концентрационном лагере.

Репортер The Times по имени Боб Ван Гелдер запечатлел смесь обеспокоенности, энергии, но, главное, торжества. Несмотря на отвлекающие моменты, он не мог не заметить, что жизнерадостность так и лезла в глаза в его интервью с Хемингуэем. С копной густых темных волос, спадающих с его лба, романист «выглядел большим, как слон, неимоверно здоровым». Он едва сдерживал себя — подавался вперед, когда говорил, и придвигал свой стул поближе к слушателям. Он буквально излучал удовлетворение, поскольку только что сдал свой военный роман в издательство Scribner’s.

Хемингуэй работал не вставая в течение 17 месяцев и инстинктивно чувствовал, что «По ком звонит колокол» — это шедевр. Однако плохие вести из Европы не давали ему почивать на лаврах. Мир летел в пропасть войны. Союзник Франко расширял свое влияние; Гитлер занял Париж 14 июня и теперь доминировал на европейском континенте. Это означало, как Хемингуэй сказал Ван Гелдеру, что «войну в Испании придется начинать снова»{1}. Как всегда, он не собирался стоять в стороне.



К лету 1940 г. Хемингуэй уже задумывался о новых путях приложения своей энергии в борьбе за веру, которую он принял. В июле, находясь в Barclay в Нью-Йорке, Эрнест рассказал Максу Перкинсу в письме, что продолжит борьбу с врагом, но только на собственный манер{2}. Одна из возможностей противостоять фашизму заключалась, конечно, в описании борьбы, как он уже делал в своих военных работах, в «Пятой колонне» и в «Испанской земле». Его новый роман «По ком звонит колокол» также звал на битву. Но литературная деятельность была не единственным способом борьбы, и он искал другие варианты. Хемингуэй даже был готов принести в жертву свой публичный образ. Как позднее он написал своему сыну Джеку, какой бы путь он ни выбрал на этой войне, все будет делаться «тихо и без громких заявлений»{3}.

В октябре 1940 г. поиски подходящей формы борьбы были в самом разгаре, даже несмотря на серьезные изменения в личной жизни Хемингуэя. Завершался бракоразводный процесс с его второй женой Полин, а сам он строил планы на совместную жизнь с Геллхорн. Неугомонная невеста занималась поиском работы в качестве зарубежного корреспондента в надежде поехать в Азию вскоре после свадьбы. Указание на возможность такой поездки впервые появляется в одном из писем Хемингуэя от 21 октября, через неделю после появления романа «По ком звонит колокол» на полках магазина Scribner’s в доме 597 на Пятой авеню{4}. Всего 10 дней спустя эти планы были забыты, но лишь с тем, чтобы вновь появиться после свадьбы, состоявшейся 21 ноября в Шайенне, штат Вайоминг{5}. Из Шайенна новобрачные отправились в Нью-Йорк, где провели медовый месяц в комфортабельном отеле Barclay.

В городе Геллхорн подтвердила договоренность с журналом Collier’s об освещении борьбы китайцев с японскими захватчиками в далекой вялотекущей войне, которая длилась так долго (первая стычка произошла в 1931 г.), что многие на Западе забыли о ней. Хемингуэй без особого желания согласился на это и договорился со своим другом Ральфом Ингерсоллом об освещении тех же событий в его новом левоцентристском таблоиде PM.

Похоже, что Хемингуэй также согласился «собрать информацию» по одному-двум вопросам для министра финансов США Генри Моргентау-младшего, очень влиятельной фигуры в администрации Рузвельта, которому понравилась идея использовать в своих интересах этого колоритного любителя путешествий по миру{6}. Через несколько месяцев на внутреннем совещании 27 января 1941 г. Моргентау походя поинтересовался: «А как там Эрнест?» Один из сотрудников по имени Гарри Уайт в ответ доложил министру, что с Хемингуэем все в порядке и что «он готов собирать любую информацию [для нас]».{7} Уайт был вторым по влиятельности человеком в министерстве финансов. Он, по всей видимости, переговорил с Хемингуэем от имени Моргентау, установил с писателем связь и организовал его личную встречу с министром. Как сам Хемингуэй объяснял в июле 1941 г. в письме Моргентау, Уайт предложил ему заняться изучением «разногласий в отношениях между коммунистами и Гоминьданом и попытаться собрать любую информацию, которая может вам пригодиться»{8}.

Уайт отвечал за проверку кредитоспособности заемщика. Министерство оказывало экономическую поддержку Китаю и собиралось включить эту страну в программу ленд-лиза, которая представляла собой форму поставки оружия на льготных условиях, если это оружие использовалось для борьбы против фашизма. Он и Моргентау хотели, чтобы Хемингуэй выполнил задание по оценке ситуации. Это было обычной практикой в те времена и порой граничило со шпионажем. Высокопоставленный представитель правительства имел право предложить любому известному гражданину или политику отправиться за рубеж, изучить местную ситуацию и доложить о своих впечатлениях. Именно такую задачу Уильям Донован, ведущий нью-йоркский адвокат и республиканец, выполнял в интересах ВМС и президента в 1940 г., когда ездил в Великобританию. Он должен был оценить способность Великобритании вести длительную войну с Германией{9}. Донован очень много ездил по стране, встречался с политической и военной элитой и возвратился с детальным отчетом, который помог заложить фундамент Управления стратегических служб (УСС) — шпионского ведомства, созданного в 1942 г. Моргентау хотел получить от Хемингуэя нечто подобное. Хемингуэю льстило такое предложение. Это был тот самый вид признания, которого он жаждал. В душе он считал себя не просто прозаиком и журналистом, а критически мыслящей личностью, понимающей, как устроен мир, и, как следствие, способной влиять на происходящее{10}.

Молодая пара решила провести Рождество в усадьбе Finca Vigía в пригороде Гаваны, которую они сначала арендовали, а потом купили. В новом году они завернули в Нью-Йорк, прежде чем отправиться на западное побережье. Хемингуэй пробыл в городе довольно долго, и за это время произошел целый ряд знаменательных встреч{11}.




Прежде чем Хемингуэй уедет в Китай, с ним очень хотел встретиться человек по имени Яков Голос. Голос был одним из тех реальных персонажей, которые всплывают время от времени в истории шпионажа. Он родился в 1890 г. в зажиточной еврейской семье на Украине, которая была в те времена частью царской России. Впервые его арестовали, когда ему было восемь лет, за распространение листовок с призывами против царя. Это говорит о том, что семья мальчика, мягко говоря, симпатизировала левым{12}. (Среди русских революционеров было довольно много евреев, как следствие государственной политики антисемитизма и погромов, которые происходили с пугающей регулярностью.)

Первый арест не охладил революционного пыла Голоса, он продолжил распространять, а позднее и печатать большевистские листовки. После второго ареста, по его утверждению, он выжил во время массового расстрела только потому, что упал и притворился мертвым. В третий раз его арестовали в 1907 г., когда ему было 17 лет. К тому времени он уже стал закаленным большевиком, и в этот раз его сослали в Сибирь. Через два года он бежал на восток, добрался пешком до Китая, а затем через Японию перебрался в Соединенные Штаты. В США Голос продолжил заниматься тем же, чем и в России, — революционной деятельностью. Сначала в Детройте, а потом в Нью-Йорке он быстро нашел дорогу в сообщество эмигрантов и пополнил ряды изгнанных заговорщиков, которым не было особого дела до Америки и которых занимала лишь политика на покинутой родине.

В 1915 г. Голос стал американским гражданином. В 1917 г. наконец произошла революция — власть в России захватили большевики. Голос остался в Соединенных Штатах и стал одним из первых членов КП США, что открыло ему путь в ряды партийного руководства. С течением времени партия меняла названия и создавала новые отделения, не менялось лишь одно: она всегда была инструментом Москвы в Соединенных Штатах и орудием советской разведки. Члены партии сами занимались шпионажем или играли вспомогательную роль. Довольно быстро Голос превратился в превосходного координатора, человека, который служит связующим звеном между советской разведкой и американским обществом и работает в пользу Советов против Америки.

Сколько бы он ни жил в Америке, Голос всегда выглядел и говорил как русский революционер. Это был плотный человек небольшого роста, всего 157 см, с голубыми глазами, толстыми губами и залысинами. На фотографиях поредевшая шевелюра, по рассказам рыжая, кажется густой и пышной. Он так и не избавился от своего акцента. Одежда его была потрепанной, а ботинки ободранными. Этого революционера мало заботили земные блага. В его личной собственности преобладала партийная атрибутика и литература. Однако он был достаточно уверен в себе, чтобы время от времени расходиться во мнениях с хозяевами из НКВД. (С точки зрения Москвы это смахивало на утаивание информации и источников. В шпионской практике такое считалось грехом и нередко свидетельствовало о том, что вербовщик слишком заботится о своих агентах.) Его оперативная хватка была неидеальной, но более чем приличной для непрофессионала. Со времен своего детства Голос входил в одну из самых законспирированных политических партий в истории и обладал чутьем на интриги. Он был очень коммуникабелен и умел обходиться с дамами. (Одна из пассий даже называла его «самым привлекательным человеком в России», когда он в 1920-х гг. находился в своего рода длительном отпуске в Советском Союзе{13}.) Американское гражданство и знание всех ходов и выходов в Нью-Йорке давали ему огромное преимущество.

Помимо всего прочего, Голос был истинно верующим. Всю свою жизнь он способствовал приближению полной победы коммунизма, который считал вратами в рай для рабочих. Несмотря на то что он мог действовать совершенно бессовестно, искренность его революционного энтузиазма была очевидной и действовала безотказно, когда дело доходило до вербовки и работы со шпионами. Он был тем, кто мог привлекать иностранцев в свои ряды и подбивать их на кражу секретов. Хотя Голос был очень не похож на других знакомых Хемингуэю коммунистов, независимость и искренность превращали его в некое подобие Реглера, т. е. человека, который нравился писателю и которому он доверял.

В 1932 г. Голос стал главой компании World Tourists Inc., прообраза коммунистического фронта в Соединенных Штатах. Внешне она выглядела как туристическое агентство, главным направлением которого был СССР, однако основная ее цель заключалась в обслуживании и поддержке советских спецслужб. Поначалу НКВД хотел, чтобы Голос обеспечивал агентов подлинными американскими паспортами. Для этого был завербован служащий паспортного отдела Госдепартамента США, который страдал от пристрастия к азартным играм. Со временем Голос стал более активно заниматься оперативной работой, связанной с вербовкой и курированием шпионов. Ему даже поручили проверку благонадежности всех новых шпионов в Америке, завербованных другими{14}.



К концу десятилетия в результате уникального сочетания событий, спровоцированных Сталиным, Голос стал практически незаменимым. Сталинские чистки затронули американскую резидентуру ничуть не меньше резидентуры в Европе — опытных, владеющих английским языком сотрудников НКВД отзывали в Москву под совершенно неубедительными предлогами. С параноидальной точки зрения Сталина, уже сам космополитизм делал их подозрительными, и НКВД ликвидировал множество лучших сотрудников, в том числе и тех, что работали в Нью-Йорке. Тем временем аппетит Советов на американские секреты политического, экономического и технического характера продолжал усиливаться. Объем работы все время нарастал, а людей становилось меньше. Одним из оставшихся был Голос.

В конечном итоге на него легли три очень ответственные функции: управление World Tourists, руководство КП США и курирование резидентуры НКВД в Нью-Йорке. Бывали дни, когда он встречался с сотрудниками резидентуры по три-четыре раза. (Это невероятно высокая частота для секретных и даже просто скрытных связей; КГБ во времена холодной войны не разрешал встречаться с ценными агентами чаще трех-четырех раз в год.) В 1940 и 1941 гг. Голос, как говорят, обхаживал от 10 до 20 американцев с целью вербовки. Он, может быть, и не мог считаться профессиональным разведчиком, выдвинутым из партийных рядов, а потом обученным в подмосковном центре, однако знал об Америке больше любого кадрового сотрудника НКВД и был эффективнее их.

В это время доля американцев в КП США значительно выросла, и партия перестала слишком сильно зависеть от эмигрантов. Такая ситуация открывала новую возможность. Коренные американцы, вступившие в партию или разделявшие ее взгляды, имели шансы попасть в правительство и отрасли, куда эмигрантов не допускали. По мере роста числа таких шпионов росла потребность в американцах, которые могли выполнять роль посредников («связников», на шпионском жаргоне). Например, коренная американка, окончившая колледж, привлекала намного меньше внимания во время встреч с высокопоставленным чиновником из американского правительства, чем кто-нибудь вроде Голоса, который слишком сильно смахивал на русского.

Одной из таких американок была Элизабет Бентли, ничем не примечательная выпускница Вассар-колледжа, которая стала «королевой красных шпионов» после войны. Картины, которые Бентли наблюдала во время Великой депрессии, не давали покоя ее общественному сознанию и подтолкнули к вступлению в ряды КП США. На собраниях и в компании соратников она чувствовала себя не такой одинокой. Голос обратил внимание на ее потенциал и постепенно вовлек в «спецработу». Он сделал из Бентли идеального связника{15}.

Не менее перспективно выглядели журналисты. Способный репортер с хорошими связями мог играть роль посредника и одновременно самостоятельно собирать информацию или выявлять объекты для вербовки. Его потенциал становился еще больше, если все знали, что он не является коммунистом. Возможность выезжать за пределы Соединенных Штатов тоже кое-что значила. Хемингуэй отвечал этим требованиям по всем пунктам. С точки зрения НКВД он был таким же превосходным журналистом, как и писателем. Вербовщик мог узнать из его досье в Москве, что в 1935 г. он критиковал правящие круги США в журнале New Masses, писал антифашистские/просоветские репортажи из Испании, а самое главное, в июне 1937 г. выступал с антифашистской речью в Карнеги-холле{16}.

Хотя детали Москва до сих пор держит в секрете, известно, что решение о вступлении в контакт с Хемингуэем было принято НКВД в период между октябрем и декабрем 1940 г. Александр Васильев, бывший сотрудник КГБ, который узнал о Хемингуэе из архивов КГБ в начале 1990-х гг., предполагает, что Голос прочел роман «По ком звонит колокол» сразу же после его выхода в свет. В отличие от упертых леваков, которые критиковали книгу, Голос, похоже, смотрел намного дальше описанных Хемингуэем недостатков Республики и видел его шпионский потенциал{17}. Скорее всего, Голос понимал, что, подтвердив независимость своих взглядов, писатель стал еще более привлекательной целью. Картину дополняло восхищение, с которым Хемингуэй писал о коммунистах-ополченцах, ведущих партизанскую войну. НКВД, возможно, даже знал о том, что он защищал в книге Реглера советско-германский договор. В обзоре книги, выпущенном осенью 1940 г., находящееся в Москве кадровое управление Коминтерна отмечало, что предисловие написал Хемингуэй{18}. Он был пламенным антифашистом и по этой причине считался просоветски настроенным. Писатель был даже готов закрыть глаза на сталинские прегрешения и критиковать американскую внешнюю политику. Таким образом, у Хемингуэя было все, что требовалось Советам.

Никому на Западе неизвестно, кто именно свел Голоса и Хемингуэя, однако у них было множество общих знакомых. Джо Норт, нью-йоркский коммунист с дружелюбной улыбкой, не раз поставлял Голосу потенциальных кандидатов на вербовку{19}. Путь Норта уже неоднократно пересекался с Хемингуэем: он убедил Хемингуэя написать статью для New Masses в 1935 г., а потом они вместе принимали участие в драме, разыгрывавшейся в Испании. После гражданской войны Хемингуэй написал страстное предисловие к посвящению Норта в честь американских антифашистов, сражавшихся в батальоне имени Авраама Линкольна{20}. Последний раз они виделись летом 1940 г., когда Норт освещал конференцию по судьбе испанских беженцев на Кубе. Оба обрадовались этой неожиданной встрече. Хемингуэй пригласил Норта в бар La Florida в Старой Гаване, где писатель был завсегдатаем. Два ветерана удобно устроились под медленно вращавшимся потолочным вентилятором и проговорили несколько часов{21}.



С равным успехом посредником мог стать какой-нибудь американский коммунист вроде писателя-неудачника Джона Херрманна, давнего друга Хемингуэя, который многие годы работал в подполье на КП США{22}. (С 1926 по 1940 г. он был женат на Джозефине Хербст, хорошей приятельнице, если не близком друге Хемингуэя.) По одному из рассказов, Херрманн был человеком, который через своих знакомых помог создать условия для очень успешной вербовки Элджера Хисса, сотрудника Госдепартамента{23}. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и Йориса Ивенса, хорошего друга Хемингуэя и кинематографиста, который в 1939–1941 гг. время от времени бывал в Нью-Йорке и не раз знакомил писателя со своими соратниками-коммунистами. Однажды он даже послал загадочную телеграмму из двух строчек, которая походила на попытку организовать встречу: «Пытался достать тебя по телефону, но ты уехал из города… [они] говорят, что хотели пропустить с тобой по рюмочке сегодня»{24}.

Хотя личность посредника остается неясной, точно известно, что Голос встречался с Хемингуэем где-то в конце 1940 г., скорее всего во время его медового месяца в Нью-Йорке. Это факт, что они встречались и что Голос хотел завербовать Хемингуэя в НКВД. Вместе с тем о деталях этой встречи можно лишь догадываться, исходя из истории Голоса и советской практики.

Голос и посредник прекрасно знали, что знакомство через кого-то было намного перспективнее с точки зрения завязывания тайных отношений, чем прямой звонок без подготовки. Посредник мог заехать за Хемингуэем в Barclay и отвезти его в какое-нибудь тихое местечко в Нижнем Ист-Сайде, облюбованное Голосом для встреч, например в маленький ресторанчик на Второй авеню, где тот встречался с Бентли. Обстановка и меню были совершенно непримечательными. Возможно, там имелась задняя комната или как минимум тихий уголок, где можно было поговорить без помех. Посетители, в основном выходцы из рабочего класса, вряд ли узнали именитого писателя.

Посредник, скорее всего, оставил их наедине для разговора — еще одно обязательное условие для завязывания тайных отношений. Хемингуэй, надо думать, заказал что-нибудь выпить. После обмена любезностями мужчины перешли к рассказу о себе, наверное слегка преувеличивая свои достижения. Американец мог расписывать свои боевые подвиги в Испании, а русский — намекать на важное спецзадание, которое он выполнял в Соединенных Штатах. Голос обыгрывал тему антифашизма и говорил о Советском Союзе как о последнем бастионе на пути фашистской идеологии. Он наверняка льстил Хемингуэю и упирал на то, какую важную роль писатель мог бы играть, если бы боролся с фашизмом вместе с Советами. Догадаться о том, что было бы приятно слышать этому крупному американцу, обладающему здоровым самолюбием, не составляло труда для поднаторевшего в разведдеятельности Голоса.

Примерно в то время, когда состоялась их первая встреча, Голос заинтриговал резидентуру НКВД в Нью-Йорке возможностью завербовать очередного известного журналиста. С учетом фигуры Хемингуэя и опыта Голоса вряд ли это была спонтанная, «возникшая походя» идея. Такое могло случиться в Коминтерне, но не в НКВД. У Коминтерна были свои секреты, но он существовал для идеологической работы и распространения пропаганды, НКВД же был профессиональной разведывательной службой. Люди вроде Ивенса выпускали фильмы, люди вроде Голоса — вербовали и курировали шпионов. Голос не раз уведомлял московскую штаб-квартиру о том, что ненавидит неожиданности, и обычно настаивал на максимально полном контроле.

Если советские резиденты действовали неспонтанно, то они должны были неоднократно обменяться телеграммами с Москвой до того, как Голос сделает предложение Хемингуэю. Им предстояло описать предварительные контакты с Хемингуэем и изложить свои соображения о его потенциале в качестве шпиона. Центр должен был подшить эту информацию в досье Хемингуэя, где, возможно, уже находился доклад Орлова о встрече с писателем в Испании. В какой-то момент Москва дала Нью-Йорку добро на вербовку. Голосу почти наверняка рекомендовалось делать предложение не сразу, а сначала познакомиться с Хемингуэем поближе. Все происходило примерно так, постепенно: сначала писатель соглашался помогать НКВД, а потом эти двое договаривались быть на связи.

Дошедшие до нас и доступные исследователям архивы ясно говорят о том, что Голос докладывал в Москву о своих попытках привлечь Хемингуэя к работе в качестве шпиона. Одним из важнейших свидетельств является краткая справка по досье Хемингуэя в секретных архивах, раскрытых Васильевым{25}. Справка была составлена на основе документов из досье писателя, где находились и телеграммы из Нью-Йорка, и предназначалась исключительно для внутреннего использования. Этот факт свидетельствует о ее достоверности.

В справке, датированной 1948 г., говорится о том, что «перед поездкой в Китай [Хемингуэй] привлечен к сотрудничеству на идеологической основе [Голосом]». На языке разведслужб это означало, что Хемингуэй принял предложение установить секретные отношения с Советами. Голос мог прямо ссылаться на НКВД или просто говорить о советских «спецслужбах», т. е. использовать эвфемизм, который не был загадкой для Хемингуэя. Упоминание «идеологической основы» означало, что он соглашался с советской идеологией (как минимум частично) и принимал предложение не из-за денег или другого вознаграждения. Это также практически исключало шантаж или принуждение — идейного сторонника, особенно такого неординарного, как Хемингуэй, принуждать не было необходимости.

В копиях документов из секретного досье ничего не говорится о конкретных задачах, которые Голос поставил перед Хемингуэем. Вполне возможно, что Голос хотел заполучить Хемингуэя только из-за его потенциала в качестве журналиста-шпиона, т. е. человека, который мог использовать свои обширные связи в интересах НКВД{26}. Это не было чем-то необычным для советских спецслужб, которые почти всегда устанавливали для новичков испытательный срок, чтобы выяснить, для чего они лучше годятся. Со своей стороны, Хемингуэй мог считать, что знает, чего хотят от него советские спецслужбы. Он ведь уже имел дело с их агентами в Испании, что подтверждают описание партизанской войны в романе «По ком звонит колокол» и экскурс в мир контрразведки в пьесе «Пятая колонна». Возможно, НКВД ждал, что он будет действовать подобно герою из этой пьесы, который работал в контрразведке и сообщал о подозрительных личностях в барах. Сейчас, однако, масштабы этой деятельности значительно расширились, и собирать информацию нужно было уже в среде богатых и сильных мира сего.

Одну задачу, впрочем, Голос, как опытный вербовщик, не мог не предвидеть — надо было продумать, как проводить тайные встречи с кем-нибудь другим. Сам он был слишком перегружен, не мог похвастаться здоровьем и не имел возможности уезжать далеко от дома. Как НКВД будет связываться со своим новым агентом в Китае (или где-нибудь еще)? Как Хемингуэй узнает, кому можно доверять? В докладе, отправленном в Москву, Голос предлагал НКВД установить контакт с Хемингуэем в Китае или, если он поедет через Советский Союз, на своей территории. Голос писал, что он подготовил Хемингуэя для встречи с «нашими людьми» за пределами Соединенных Штатов. Писатель передал русскому несколько «марок» (надо думать, уникальных, что-нибудь вроде кубинских почтовых марок) и знал, что доверять следует лишь тому, кто предъявит их. Доклад Голоса завершался утверждением: «Я не сомневаюсь, что он будет сотрудничать с нами и… сделает все возможное»{27}.



Этот доклад Голоса, датированный 1941 г., замечателен по нескольким причинам. Его формулировки подтверждают вывод о том, что Хемингуэй и Голос установили связь до того, как писатель окончательно определил свой маршрут (который менялся неоднократно). Доклад Голоса имеет логику только в случае существования связи — об этом говорит утверждение о том, что Хемингуэй будет сотрудничать с советскими спецслужбами{28}. Использование настоящего имени Хемингуэя, а не псевдонима указывает на то, что тайная связь установлена совсем недавно. Оперативный псевдоним «Арго» писатель получил в НКВД позднее, в 1941 г. (НКВД обычно присваивал псевдонимы завербованным агентам. Они нередко отражали характер агента: Бентли, окончившую колледж, называли «Умницей», а продажного конгрессмена — «Плутом». У кого-то в НКВД было литературное образование и, похоже, представление о пристрастии Хемингуэя к морской жизни. В греческой мифологии имя «Арго» носил корабль, на котором Ясон и аргонавты скитались по морям в поисках приключений.) Организация встречи с новым агентом в Советском Союзе или Китае имела определенный смысл. Это была возможность для обеих сторон познакомиться друг с другом, не беспокоясь о слежке со стороны ФБР, которое держала Голоса под надзором с 1939 г.

Следующим шагом НКВД стало получение экземпляра романа «По ком звонит колокол», который прислали из Нью-Йорка в Москву 8 января 1941 г. с дипломатической почтой{29}. Ознакомившись с досье Хемингуэя, Васильев пришел к выводу, что сталинские приспешники на Лубянке, в своей штаб-квартире в центре Москвы (в верхней части которой располагались кабинеты сотрудников, а в подвалах — тюремные камеры), запросили книгу для пополнения досье вновь завербованного Хемингуэя{30}. Впрочем, роман давал хорошее представление об отношении Хемингуэя к борьбе с фашизмом.



На первый взгляд история вербовки Хемингуэя кажется зыбкой. Документальные подтверждения обрывочны. Между дошедшими до нас телеграммами и воспоминаниями зияют очевидные пробелы, а их даты приводят в замешательство. Копии всех документов из досье НКВД вроде тех, что ФБР раскрыло в 1980-х гг., могли бы подтвердить ее{31}.

Раскрытая ФБР информация позволяет читателю воссоздать практически полную картину того, что бюро знало о Хемингуэе. История складывается из сообщений, докладных записок и заметок на полях документов, которые были предназначены для внутреннего использования, по большей части с очень конкретной целью: регистрация эпизода, уточнение предыдущего доклада или запрос разрешения на операцию. Это вовсе не та история, в которой есть вступление и концовка, имеющие смысл для широкой публики. Это материалы, связанные с разведывательной деятельностью. В этом смысле «полное» досье ФБР и «неполное» досье НКВД практически идентичны. И то и другое представляет собой собрание фрагментов, некоторые из которых ложны или корректны лишь отчасти. Однако из фрагментов складывается определенный узор, а шероховатости подкрепляют его достоверность.

Это же самое относится и к обстоятельствам, при которых история выплыла на свет. Она слишком экстравагантна, чтобы быть выдуманной или появиться в результате какого-нибудь заговора{32}. Развал Советского Союза в 1991 г. был тем самым социальным переворотом, для предотвращения которого и создавались спецслужбы. НКВД и его преемник КГБ служили щитом и мечом революции, которая в свою очередь заботилась о тех, кто служил ей. После распада Советского Союза ветераны КГБ почувствовали себя работниками компании, которая неожиданно вышла из бизнеса, не оставив средств на финансирование пенсионного обеспечения. Они остались один на один с экономическим и политическим хаосом, не говоря уже о публике, которая теперь могла беспрепятственно критиковать их. Как вести себя в такой ситуации? Было ли в их распоряжении что-нибудь пригодное для использования? Разведслужбы обычно нужны для того, чтобы красть новые секреты, однако у них также есть возможность продавать старые секреты и направлять полученные деньги на финансирование пенсионного фонда.

Crown Publishing Group, дочерняя компания издательства Random House (ныне Penguin Random House), увидела в этом привлекательную возможность и сделала предложение СВР (Службе внешней разведки) — организации, которая взяла на себя функции КГБ в новой России. В обмен на значительный вклад в ее пенсионный фонд СВР должна была снабжать авторов из Crown исторической информацией об операциях КГБ. Помимо того, что такие публикации вызывали интерес у публики, они могли улучшить образ КГБ, показывая, как хорошо эта организация служила государству. Высшее руководство СВР с энтузиазмом одобрило соглашение, несмотря на возражения многочисленных традиционалистов из КГБ.

В работе над каждой книгой участвовал как минимум один русский исследователь, выбранный СВР. Он изучал архивы КГБ, делал рукописные заметки, а затем обобщал полученную информацию. Наблюдательный совет СВР просматривал итоговые материалы перед передачей их западным историкам. Исходные заметки предназначались не для передачи, а исключительно для подготовки резюме. Никто не должен был указывать источники, если их еще не рассекретили. Предполагалось, что результатом будут книги о лучших временах советской разведки, а не сенсационные откровения{33}.

Первой должна была появиться биография Александра Орлова, руководителя резидентуры НКВД в Испании в 1936–1938 гг. Этот советский контрразведчик встречался в 1937 г. с Хемингуэем в отеле Gaylord, где частенько бывал и расслаблялся в роскошной обстановке{34}. Книга об Орлове вышла в свет в 1993 г. и стала образцом для следующих томов этой серии. Личность Орлова была представлена во всей ее сложности без замалчивания противоречивости или затушевывания убийственной правды. Чтобы удовлетворить скептиков, на страницах книги воспроизводились копии архивных документов.

Планировалось, что одна из книг серии будет посвящена разведывательной деятельности Советов в Соединенных Штатах в 1930-х и 1940-х гг. Русским куратором этой книги СВР назначила Александра Васильева. Этот журналист, работавший на КГБ, мог понять суть и обобщить архивные материалы, как никто другой. Он приступил к реализации проекта в 1993 г. Перелопатив горы досье на американцев, шпионивших в пользу Советского Союза, Васильев добыл намного больше интересного, чем кто-нибудь мог предположить. Ему разрешалось делать только рукописные заметки на русском языке. Однако он нередко переписывал документы слово в слово. Набрав достаточное количество материалов, Васильев подготовил резюме для официального одобрения, которое позволило начать работу одному из западных историков.