Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Хемингуэй влюбился в островную страну, которая лежала всего в 160 км от Ки-Уэста, но все равно была чужой и экзотической, с эдаким тропическим и испанским налетом. Впервые Хемингуэй обратил внимание на «великую, темно-синюю реку», как он называл Гольфстрим у берегов Кубы, в 1932 г. во время захватывающей ловли марлина{2}. В том году двухнедельная поездка растянулась на два месяца. Это было началом самой долгой любви в его жизни.

Гольфстрим начинался чуть ли не у самой столицы Кубы, Гаваны, всего в двух сотнях метров от Эль-Морро, внушительной испанской крепости XVI в., которая защищала вход в бухту. Смотритель маяка в крепости мог видеть Гольфстрим, глядя на море. С другой стороны его взгляду открывался старый город с церковными шпилями и розовыми, желтыми и голубыми домами, которые стояли прямо у воды. Купол Капитолия, как говорили, третьего по высоте в мире, не заметить было просто невозможно. Некоторым этот двойник американского Капитолия в Вашингтоне казался эдаким напоминанием о могущественном северном соседе, который не хотел терять право вмешиваться в кубинскую политику.

После 1932 г. Хемингуэй регулярно приезжал на Кубу, как правило, чтобы порыбачить. К концу десятилетия остров стал его домом. Примерно тогда же, когда он познакомился с вербовщиком НКВД Голосом, в 1940 г., писатель купил усадьбу Finca Vigía, что означало буквально «усадьба с хорошим видом», — она располагалась на холме в нескольких километрах от Гаваны, откуда вдалеке виднелся океан. В усадьбе площадью 5 га среди банановых деревьев и тропических зарослей находился обветшавший, но уютный одноэтажный особняк, построенный каталонским архитектором в 1886 г. Вековая сейба гостеприимно раскинула свои ветви у входа в особняк, ставший приютом для Хемингуэя, его жен, их кошек и собак, а главное, для их книг. Большинство комнат очень скоро превратились в филиалы главной библиотеки, находившейся в кабинете Хемингуэя. Стеллажи с книгами заполонили почти все доступное пространство. К 1961 г. в особняке было собрано около 7500 книг.

Американскому писателю нравилась свобода и возможности, которые остров предоставлял зажиточному экспатрианту. Жизнь на Кубе была более яркой и интересной, чем на родине. Там были другие правила, если они вообще существовали. Там, конечно, была превосходная рыбалка, а еще, как Хемингуэй рассказывал своим читателям на материке, тир, где можно было пострелять по живым голубям вместо глиняных мишеней, петушиные бои, уже запрещенные во многих американских штатах, и кубинский бейсбол, где вместо пожилого дядюшки, когда наступала его очередь бить, по базам мог бегать его молодой племянник. Этот дядюшка с племянником, соседи Хемингуэя по Сан-Франциско-де-Паула, деревне, расположенной неподалеку от усадьбы, были еще одним привлекательным моментом. Ну и наконец, Хемингуэй обожал прохладу и безмятежность раннего утра на Кубе, которые располагали к работе, как ничто другое. Он вставал на рассвете и работал в одиночестве — сначала в центре города в Ambos Mundos, довольно казенном отеле в европейском стиле, облюбованном им еще во время первого посещения Гаваны, а после 1940 г. — в одной из солнечных комнат особняка в усадьбе Finca Vigía. Когда Хемингуэй писал, в комнату неизменно приходила кошка или собака и устраивалась у его ног на прохладных желтых плитках.

В кубинском обществе тоже предъявлялись требования к одежде, как и в придерживавшихся строгих правил пригородах Чикаго. Они, однако, были значительно менее жесткими, чем в американском обществе. Как с радостью заметил Хемингуэй, мужчине не следовало появляться в городе лишь босым и даже для самых торжественных случаев было достаточно чистой белой рубашки и длинных брюк. Когда американский посол на Кубе Спрюилл Брейден пригласил Хемингуэя на обед в свою резиденцию в первый раз, оказалось, что у писателя нет «смокинга», и ему пришлось позаимствовать пиджак и сорочку у друзей{3}. (Пиджак подошел по размеру, а у сорочки ворот не сошелся, и Хемингуэя спас лишь туго затянутый черный галстук.)

Брейден называл кубинскую форму правления «гангстеризмом» (по-испански это звучало как gangsterismo){4}. Подобно многим другим бывшим колониям, на Кубе существовал узкий коррумпированный правящий класс, живший в комфорте изолированно от низших слоев, которые воспринимались как нечто отданное в их распоряжение или предназначенное для безжалостной эксплуатации. Хотя Хемингуэй всегда говорил, что он против кубинского ультраправого диктаторского режима, это не мешало ему свободно общаться с представителями как высших, так и низших кругов. Он был вхож в элитные клубы, но при этом не чурался общения с людьми физического труда, особенно с теми, кто умел делать что-то ценное, с его точки зрения, — чаще всего связанное с рыбалкой, вождением малых судов и охотой.

Куба была тем местом, где Хемингуэй после Китая вновь вернулся к приятному ритму островной жизни. Он, похоже, пока не собирался связывать себя какими-либо обязательствами, поскольку сказал одному из друзей в августе 1941 г., чтобы тот не строил планов на совместные дела в расчете на «высокую вероятность» его поездки в Китай или даже в Россию в ближайшем будущем{5}. Это отражало состояние неопределенности, в котором Хемингуэй и Геллхорн пребывали летом 1941 г. Их все еще мучил вопрос, какое участие они должны принять в новой мировой войне. Геллхорн тянуло поближе к грохоту пушек, где была возможность писать о грандиозных событиях. Хемингуэй, хотя и хотел прикоснуться к происходящему, занимал более выжидательную позицию.

Советский Союз был теперь охвачен войной. Гитлер всю первую половину 1941 г. готовил свою военную машину к вторжению. Эти масштабные приготовления практически невозможно было скрыть, однако Сталин намеренно игнорировал доходившие до него многочисленные сигналы. Одно из предупреждений поступило от выдающегося советского разведчика Рихарда Зорге, немецкого коммуниста, аккредитованного в качестве иностранного корреспондента в Токио. Под видом убежденного наци он вошел в доверие к сотрудникам германского посольства и, рискуя жизнью, передавал по радио шифрованные сообщения в Москву{6}. Другое предупреждение было получено от премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, которого очень разочаровало отсутствие реакции со стороны Сталина. Черчилль впоследствии писал, что Сталин и советское руководство «пассивно дожидались… пока страшный удар не обрушится на Россию. Мы до сих пор считаем их расчетливыми эгоистами. В этот период они также проявили себя как очень недалекие люди… В том, что касается стратегии, политики, прозорливости и компетентности, Сталин и его комиссары оказались полными бездарями»{7}.

Сухопутные силы и авиация Германии нанесли удар по Советскому Союзу 22 июня 1941 г. Примерно 145 дивизий атаковали его по всей длине границы, протянувшейся на полторы тысячи километров с севера на юг. В одно мгновение советские приграничные территории — где заболоченные, а где равнинные — превратились из глухой провинции, лишенной чего-либо примечательного, в первую линию обороны, где сотни тысяч солдат сошлись в грандиозном сражении.

Красная армия, руководство которой сильно пострадало от сталинских чисток, потеряла боеспособность, и немцы одерживали одну победу за другой в первые месяцы кампании и быстро продвигались на восток (Сталин какое-то время пребывал в ступоре — даже ему пришлось признаться себе в серьезности просчетов). В третьем и четвертом кварталах 1941 г. более 2 993 000 красноармейцев были убиты и пропали без вести. Только в первые недели войны в плен к фашистам попали 400 000 человек{8}.

Ближе к концу года Советы перебросили подкрепления с Дальнего востока, остановили наступавших у западных окраин Москвы и заложили основы разгрома врага, который завершился через три с половиной года. Восточный фронт был, без сомнения, самым крупным с точки зрения количества живой силы и техники театром военных действий. По масштабам с ним не может сравниться ни одно из других полей сражения этого величайшего в мировой истории вооруженного конфликта. Статистика дает предельно ясную картину: от 80 до 90 % потерь во Второй мировой войне Германия понесла именно на восточном фронте. Это означает, что на востоке погибло около 4 млн немецких солдат. Потери Советского Союза, по оценкам, составили 11 млн солдат{9}.

Теперь Советский Союз более, чем когда-либо, представал как главная антифашистская сила. Советы казались единственной страной, реально сражавшейся с фашистами, и они заслуживали поддержки всего мира. Редактор журнала New Masses Джозеф Фримен (который познакомился с Хемингуэем в 1920-х гг., помог представить его работы в Советах и написал мемуары «Американское завещание» (American Testament), томик которых стоял у Хемингуэя на книжной полке в Ки-Уэсте) думал именно так. Неизбежное наконец стало реальностью. Две диаметрально противоположные системы сошлись в сражении, результат которого имел решающий характер{10}:

Нацистскую систему необходимо полностью уничтожить, если мы хотим двигаться дальше, и СССР является единственной силой, способной нанести этой системе смертельной удар. Америка должна предоставить Красной армии всю необходимую ей помощь, чтобы она могла помочь нам.



Когда летом 1941 г. Хемингуэй говорил о возможности поездки в Россию или возвращения в Китай, он, вполне вероятно, думал об очередной серии военных репортажей с переднего края. Это вытекает из контекста его недавних приключений. Почему бы не продолжить то, что они с Геллхорн начали в Китае?

Впрочем, существовал еще один вариант. Возможно, он не забыл, что советские спецслужбы были бы не прочь отправить его за границу со шпионским заданием. Несколько месяцев спустя, в ноябре 1941 г., резидентура НКВД в Нью-Йорке получила указание «организовать для него [Хемингуэя] поездку в страны, представляющие для нас интерес», предположительно для общения с элитой и сбора информации подобно тому, как это было в Китае{11}. Центр, по всей видимости, исходил из того, что резидентура в Нью-Йорке поддерживала связь с Хемингуэем или как минимум имела каналы для установления связи. По этому интригующему фрагменту невозможно сказать, предприняла ли резидентура в ответ какие-то действия. Однако Советы добрались до Хемингуэя другим способом.

Через некоторое время после нападения Германии на СССР Хемингуэй получил телеграмму от советского министра иностранных дел Вячеслава Молотова, одного из авторов постыдного довоенного советско-германского договора, с приглашением посетить Советский Союз. По словам Молотова, писателю причитался внушительный авторский гонорар в рублях за издание его книг{12}. Поскольку рубль не обменивался на Западе — сумму нельзя было вывезти и обменять на доллары, — Советы не могли отправить Хемингуэю чек, а предлагали ему приехать и потратить деньги в стране.

Трудно принять такое предложение за чистую монету. Слишком уж неподходящим было время для знакомства с достопримечательностями Советского Союза. Западная часть страны представляла собой выжженное поле сражения. Вряд ли какой представитель советской власти мог хотя бы на мгновение забыть о том, что армады немецких танков рвутся к Москве, а на севере — к Ленинграду, культурной столице страны. Мог ли циничный сталинист Молотов или какой-нибудь его подчиненный отвлечься от борьбы за выживание и заняться вопросом выплаты авторского гонорара какому-то иностранцу? Или это приглашение было предлогом, чтобы затащить Хемингуэя в Москву, где НКВД мог поработать с ним, познакомиться получше и превратить в продуктивного агента? Советы отчаянно нуждались в друзьях и материальной поддержке. Возможно, они рассчитывали убедить Хемингуэя замолвить за них слово в кругах влиятельных американцев, в которых он вращался. Как минимум, он мог написать пару-тройку одобрительных статей о советской армии, которую, по его словам, он очень уважал{13}. Для всемогущего НКВД было не впервой действовать через министерство иностранных дел. Вид фашистов у ворот столицы мог стать той каплей, которая завершит превращение скороспелого антифашиста в настоящего шпиона, — подобно тому, как оборона Мадрида толкнула его в объятья левых четыре года назад.

Хемингуэю так и не довелось побывать в Советском Союзе. Ранним воскресным утром 7 декабря 1941 г. японская палубная авиация нанесла удар по американской военно-морской базе Перл-Харбор на гавайском острове Оаху, уничтожив несколько линкоров и около 2000 американских военнослужащих. На следующий день после нападения, когда над обломками кораблей еще поднимался дым, президент Рузвельт выступил в конгрессе, где назвал 7 декабря «днем позора» и обратился к объединенной сессии с просьбой объявить войну Японии. За этим последовала в какой-то мере неожиданная реакция Германии, которая объявила войну Соединенным Штатам. Америка оказалась в состоянии войны сразу на трех континентах.

Хемингуэй услышал о Перл-Харборе по радио, когда пересекал на автомобиле границу Техаса, возвращаясь на Кубу из Сан-Валли в штате Айдахо, куда он ездил на охоту вместе с Геллхорн и сыновьями. Он вновь получил доказательство своей правоты. Предсказание, сделанное им во время посещения Перл-Харбора в начале 1941 г. относительно уязвимости собранных в одном месте кораблей и самолетов, сбылось. Четыре дня спустя он написал Максу Перкинсу из одного из первых техасских мотелей, Park Mo-Tel, на Бродвей-стрит в Сан-Антонио, что «миф о наших непревзойденных ВМС развеян»{14}.

Рецепт Хемингуэя в ответ на эту катастрофу был простым: министра ВМС отправить в отставку в течение двух часов, а тех, «кто виноват в произошедшем на Оаху… расстрелять»{15}. (Поскольку Америка отличалась от Советского Союза в этом плане, адмирал Хазбенд Киммел и генерал Уолтер Шорт, два офицера, возглавлявших командование базы Перл-Харбор 7 декабря, сохранили свои жизни. Но их ждала гибель иного рода — бесконечные официальные расследования, где речь шла о компетентности и чести.)

В 5:45 следующим утром Хемингуэй опять писал, теперь уже своему издателю Чарльзу Скрибнеру, что из-за «лени, преступной беспечности и слепой самонадеянности мы в этой войне оказались в заднице с первого же дня, и нам придется еще немало вынести, прежде чем мы победим, если это вообще случится»{16}. При этом он не высказывался в таком же духе о советском руководстве, которое в первые месяцы войны оказалось в значительно более тяжелом положении.

Положительное отношение Хемингуэя к Советам не изменилось и в марте 1942 г., когда они с Геллхорн ездили в Мехико, чтобы посмотреть на корриду и повидаться с друзьями{17}. В то время Мексика стояла на втором месте после Испании по своему пристрастию к боям быков. Многие мексиканские города имели арены для корриды и устраивали связанные с боями быков празднества, подобные тому, которое Хемингуэй мастерски описал в одном из своих первых романов «Фиеста (И восходит солнце)». Помимо этого, Мексика была одной из немногих стран, принимавших политических изгнанников левого толка. Самым известным из них был Лев Троцкий, заклятый враг Сталина, который в последние годы жил на тихой, тенистой улице в части Мехико под названием Койоакан, недалеко от ярко-голубого дома своей бывшей возлюбленной, известной мексиканской художницы Фриды Кало.

Дом Троцкого нельзя было назвать приветливым. Он больше походил на небольшую крепость с высокими стенами, железными ставнями и вооруженными охранниками на сторожевой вышке, откуда просматривалась вся улица. Троцкий пытался защититься от длинных рук НКВД. Местные члены партии всячески досаждали выдающемуся революционеру, причем не только своими плакатами и оскорблениями. В мае 1940 г. НКВД отправил целую группу мексиканских коммунистов на автомобиле, включая известного художника Давида Сикейроса, с заданием обстрелять двери и окна дома. Троцкий при этом не пострадал, но его внук получил ранение, а один из охранников был захвачен и позднее убит. Несколько месяцев спустя, в августе, наемник НКВД проник к Троцкому под видом друга и убил его ударом ледоруба.

Один из близких друзей Хемингуэя еще с гражданской войны в Испании жил в более скромной, южной, части Мехико под названием Ахуско. Бывший комиссар Густав Реглер находился в тяжелой ситуации. К этому времени он открыто разорвал отношения с единомышленниками. «Коммунистическая партия дала секретное указание: „Реглер больше не с нами, значит он против нас“»{18}. Одна из мексиканских газет напечатала карикатуру, изображавшую его как нациста и одновременно троцкиста, — сочетание было совершенно нелепым, однако представляло серьезную угрозу, поскольку подбивало местных коммунистов на враждебные действия. Какие-то юнцы стали вести наблюдение за домом Реглера. Когда Хемингуэй пошел к нему в гости, он знал об этом, но, похоже, не понимал до конца серьезности ситуации. «Он не видел ничего, кроме физической опасности, — писал немец в своих мемуарах, — и дал мне денег на приобретение револьвера»{19}.

Хемингуэй убеждал своего друга не обращать внимания на нападки прессы. После корриды Хемингуэй и Реглер со своей женой Марилуизой отправились в Tampico Club. Этот ресторан, облюбованный состоятельными жителями и представителями искусства, находился в историческом центре Мехико в окружении элегантных испанских колониальных зданий. Выпивка ослабила политическую сдержанность Хемингуэя подобно тому, как это случилось, когда он пил водку с Орловым в Испании и восторженно высказывался в поддержку борьбы за Республику. Хемингуэй не мог остановиться, даже когда они ушли из ресторана. Ему нужно было сказать Реглеру нечто важное. Он «хлопал» Реглера по плечу и «прижимал [его] к мраморному фасаду» ресторана{20}.

«Почему ты ушел от них [коммунистов]?» — спрашивал Хемингуэй. Марилуиза пыталась вмешаться, но Хемингуэй не отпускал своего друга, который был все еще слаб после ранения в Испании и пребывания во французском лагере. Хемингуэй «находился в состоянии эмоционального замешательства. „Почему ты верил в них в Испании? Везде нужна организация, а у них она есть. Вернись к ним!“» Хемингуэй наконец отпустил Реглера, но не закончил. Уже спокойнее, но не менее настойчиво, он продолжал говорить Реглеру, что демократические страны совершенно беспомощны перед нацистами. «США кончат точно так же, как и Франция… Только русские могут сражаться»{21}.



И Реглер, и Хемингуэй до конца жизни не забывали об этой встрече в Мехико. В одном из примечательных писем, написанных в феврале 1947 г., Хемингуэй сожалеет о том, что его хороший и очень храбрый друг покинул Коммунистическую партию именно тогда, когда был заключен советско-германский договор{22}. Коммунизм для Реглера был «чем-то вроде религии для… croyant [правоверного]», писал Хемингуэй. В Мехико в 1942 г. Реглер был «таким же жалким, как поп-расстрига». Послушать его, так камеры пыток НКВД играли главную роль в гражданской войне в Испании. Для Реглера все сводилось к этому. Он сосредоточился исключительно на зверствах и, похоже, забыл, почему сам сражался за Республику. Хемингуэй допускал, что знал «о людях, ошибочно расстрелянных нами [курсив добавлен автором] в Испании», но это была лишь «ничтожная часть того, что происходило». Признавая случаи расстрела невиновных, он фокусировал внимание на том, в чем видел общее благо, — на борьбе против фашизма, возглавляемой Советским Союзом в 1942 г. точно так же, как и в 1936 г.



Перл-Харбор изменил характер жизни в Америке. В первый момент нападение вызвало всплеск национализма. Многие честные и патриотичные граждане, имеющие связи с Японией или Германией, оказались под подозрением. Штаты на тихоокеанском побережье интернировали десятки тысяч американцев с японскими корнями под предлогом предотвращения диверсий и шпионажа. Попутно их лишали жилья и бизнеса.

Куба присоединилась к Соединенным Штатам в войне против стран Оси, и ситуация на острове мало чем отличалась от того, что творилось на материке. Там тоже развернулась охота на сторонников врага. Имея за плечами опыт гражданской войны в Испании, Хемингуэй и Геллхорн полагали, что понимают масштабы угрозы. Как Геллхорн написала своему редактору в Collier’s Чарльзу Коулбо несколько месяцев спустя, «в [местном] тайном сообществе сторонников испанских фашистов насчитывается 770 немцев… и 30 000 испанцев»{23}. Они могут организовать пятую колонну — тайную группу активистов — для подрыва усилий правительства. Не стоит переоценивать эту угрозу, но и сбрасывать ее со счетов тоже нельзя. Вместе с другими посол США «постоянно и внимательно следит за действиями местных нацистов»{24}.

Геллхорн знала, что обычно трезвомыслящие американские чиновники собирают сейчас все слухи подряд и докладывают о них в Вашингтон. Многие из них, если не подавляющее большинство, были не более чем сплетнями. Еще в сентябре 1939 г. посольство в Гаване, например, стало обнаруживать «все больше и больше подтверждений усиления прогитлеровских настроений у большинства местных испанских коммерсантов… [которые], однако, скрывают свои подлинные чувства». Надо надеяться, что вашингтонские читатели задавались вопросом, откуда тогда известно, что это за «подлинные чувства»{25}. Другой бессмыслицей был доклад тайного информатора ФБР, который попал в Вашингтон и циркулировал в высших кругах ФБР и Госдепартамента. Он содержал информацию о неназванном итальянском джентльмене с неправильным прикусом, который работал на судне под названием Recca, посещал молодого человека по имени Хоппе и приносил ему свежие фрукты{26}. Какие-либо объяснения, почему это было подозрительным или заслуживающим внимания, отсутствовали.

Попутно посольство в Гаване обратило внимание на Хемингуэя, воинствующего антифашиста, который хорошо знал город и, похоже, кое-что смыслил в загадочном искусстве сбора разведывательной информации. Военно-морской атташе полковник морской пехоты Хейн Бойден доложил в Вашингтон, что Хемингуэй не боится фашистов и готов схватиться с ними при встрече. В качестве примера приводился случай с неким Майклом Пфайффером, «одним из самых неприятных и горластых сторонников гитлеровского режима, [который] … похвалялся при каждом удобном случае… что готов в кулачном бою с Эрнестом Хемингуэем постоять за честь фюрера [Адольфа Гитлера], если тот не побоится сразиться с ним»{27}.

Еще одним человеком в посольстве, поддерживавшим хорошие отношения с писателем, был выпускник Йеля дипломат Роберт Джойс. На официальной фотографии Джойс выглядит как настоящий интеллигент, даже интеллектуал, член западного истеблишмента. Он одет в стильный темно-синий костюм в тонкую полоску и смотрит с чуть высокомерным выражением прямо в объектив фотоаппарата. К этому фото прилагается снимок его жены Джейн, невозмутимой, элегантной и обаятельной женщины. Она кажется идеальной спутницей для этого молодого человека на пути к вершине карьерной лестницы.

Отношения Хемингуэя и Джойса не сразу стали хорошими. Когда они только познакомились поздней весной 1941 г., Джойс чувствовал в Хемингуэе «мягкую, вежливую враждебность и полное отсутствие интереса к дальнейшим контактам. Такое отношение, как очень быстро выяснилось, объяснялось его обычной неприязнью и подозрительностью к правительственным чиновникам и представителям власти вообще. [Однако] … Эрнест вскоре разглядел во мне недисциплинированного, неэффективного и лишенного энтузиазма бюрократа»{28}.




Джойс в действительности был человеком с большим бюрократическим опытом, но из тех, кто не слишком обременяет себя условностями. Его жизненная позиция сделала возможным превращение двух мужчин в друзей. Джойс стал регулярно наведываться в усадьбу Finca Vigía, где нередко они с Джейн были единственными гостями на воскресных обедах и засиживались за выпивкой до глубокой ночи в компании Хемингуэя и Геллхорн. Джойсу нравилось их общество, хотя он и не разделял «энтузиазма Хемингуэя в отношении таких развлечений на открытом воздухе, как… охота на крупного зверя или на людей в военное время»{29}. Хемингуэй смягчил свой экстремизм в некоторых вопросах, и эта пара сошлась в совместной ненависти к тому, что Джойс называл «гитлеризмом, марксистско-ленинским тоталитарным коммунизмом… [и] мелкобуржуазным конформизмом»{30}.



Примерно в начале 1942 г. писатель сообщил Джойсу, что он, Хемингуэй, мог бы внести свой вклад в борьбу с фашистами, создав нечто вроде контрразведывательной организации в Гаване. Члены этой организации могли взять на себя наблюдение за фактическими и потенциальными сторонниками тройственной оси, т. е. за теми немцами и испанцами, о которых писала Геллхорн. Хемингуэй объяснил, что он приобрел необходимый опыт в Мадриде в 1937 г., когда работал с республиканской контрразведкой. (Его пьеса «Пятая колонна» в какой-то мере намекала на то, что он мог разоблачать фашистских шпионов в Испании.) По его словам, он даже был готов вложить собственные деньги в аналогичный проект на Кубе{31}.

Эта идея была кардинально иной, чем шпионаж в пользу Советов. Хемингуэй не разорвал отношений с ними, но по крайней мере в текущий момент хотел посвятить себя разведывательной деятельности другого рода, которую он сам инициировал и контролировал. Держать что-то под контролем было как раз тем, чего он хотел на протяжении всей своей жизни в качестве шпиона.

Идея Хемингуэя заслуживала обсуждения с боссом Джойса, еще одним выпускником Йеля в посольстве, Спрюиллом Брейденом. Посол Брейден по своему физическому сложению был фигурой, которая вызывала у Хемингуэя уважение. Этот крепко сбитый человек во времена юности был чемпионом по плаванию и боксу. Он все еще сохранял подвижность, а глядя на его энергичное, грациозное танго, «трудно было поверить, что в нем 120 кг»{32}. Летом 1942 г. посол согласился на встречу в La Florida, что говорило о его гибкости. Это часто посещаемое Хемингуэем заведение (известное как Floridita среди завсегдатаев) было слишком неформальным для большинства дипломатов. Снаружи его стены были бледно-розовыми, а в интерьере выделялись белая и черная плитка и длинная барная стойка красного дерева перед большим зеркалом, обрамленным деревянными колоннами. Посетители попадали в заведение через 11 дверей, выходивших прямо на улицу, что позволяло Хемингуэю вытащить любого, кто посмел разозлить его, на свежий воздух и разобраться с ним. Позже официанты там стали носить немного комичные красные пиджаки.

Брейден и Хемингуэй быстро нашли общий язык, хотя Брейден и старался сохранить определенную дистанцию между ними. (Хемингуэй позднее предложил послу побоксировать, но тот, пощупав его руки, отказался, когда обнаружил, что «они такие же толстые, как ноги у среднего человека, и твердые как камень»{33}.) Идея организовать непрофессиональную контрразведывательную организацию понравилась Брейдену настолько, что некоторое время спустя он объявил ее собственной.

Брейдена осенила, как он сам выразился, «одна из самых блестящих идей», когда стало ясно, что Хемингуэй был в «дружеских отношениях с самыми разными людьми» в Гаване и что посольство может использовать его связи в своих интересах{34}. В августе 1942 г. посол объявил своему персоналу о намерении воспользоваться услугами Хемингуэя{35}. Наблюдение за враждебными иностранцами фактически было прерогативой ФБР, несколько спецагентов которого работало под крышей посольства, однако у представительства ФБР вот уже несколько месяцев явно не хватало сил. А тут подвернулся Хемингуэй. Брейден пригласил писателя в посольство, заявил, что «этих испанцев нужно держать под наблюдением», и не только сейчас, но и потом, и предложил Хемингуэю взять на себя эту задачу. Писатель-разведчик с готовностью согласился и тут же взялся за создание того, что он стал называть Crook Factory («Фабрика проходимцев») в отличие от более бюрократического термина Crime Section («Рубрика происшествий»), используемого посольством для обозначения этой операции.

Как руководитель Crook Factory, Хемингуэй подчинялся Джойсу, для которого Брейден придумал необычную должность «начальник разведки посольства». Это втравило несчастного дипломата в гущу междоусобных сражений сухопутных сил и ВМС, а также Хемингуэя и ФБР{36}. Координация была таким делом, совладать с которым не мог никто в Соединенных Штатах. Каждое министерство и агентство считало себя независимым и шло на все во имя защиты собственных интересов.

Брейден не ошибся в способности Хемингуэя задействовать то, что посол называл «экстравагантным сборищем… барменов… портовых крыс… опустившихся игроков в пелоту и бывших тореадоров… баскских пасторов, разного рода графов и князей в изгнании и нескольких [испанских] лоялистов»{37}. Всего в Crook Factory было 20–25 членов, некоторые из которых работали как постоянные информаторы, а остальные подключались время от времени. С сентября 1942 г. при бюджете порядка $500 в месяц они стали выполнять свою необычную работу{38}.

Джойс любил рассказывать историю о «богатом плейбое», которому Хемингуэй присвоил псевдоним R-42 и отправил с заданием в Мариель примерно в 40 км от Гаваны. Хемингуэй сказал Джойсу, что «дал R-42 указание остановиться в местном борделе, который был самым приличным местом в Мариеле. Там всегда чисто и хорошо готовят. Мадам — бывшая проститутка из Гаваны, она моя знакомая и хорошая женщина. [Чтобы скоротать время, когда он будет не на службе], я дал ему почитать… „Жизнь Христа“ [Эрнеста] Ренана»{39}. Когда Джойс поинтересовался, понравился ли агенту французский бестселлер XIX в., где Иисус представлен больше как человек, а не бог, Хемингуэй ответил: «Боб, книга настолько захватила R-42, что он, дойдя до середины, перескочил на последнюю главу… чтобы узнать, чем все кончилось»{40}.

Просто обрисовать публику из Crook Factory как экстравагантное сборище или описать R-42 (практически наверняка это Уинстон Гест, преданный и образованный помощник Хемингуэя) как богатого плейбоя — значит не сказать ничего. Хемингуэй действительно привлек к работе самую разношерстную публику. Организация действительно не была профессиональной разведслужбой, которая системно занимается наблюдением и внедрением агентов. У нее отсутствовала какая-либо методика определения целей. Было совершенно неясно, что именно ищут агенты, но они как-то знали, что нашли нужное: возможно, это был иностранный бизнесмен у длинной стойки бара Floridita, задававший слишком много вопросов о судах в порту, или светский человек в черном галстуке, который на званом ужине рассказывал Уинстону Гесту о том, почему страны Оси победят. Когда агенты слышали что-нибудь заслуживавшее внимания, они отправлялись в Finca Vigía, устраивались среди книжных полок в мягких креслах в гостиной Хемингуэя и пропускали стаканчик-другой-третий, пока рассказывали свою историю на жуткой смеси испанского и английского. Запас бутылок, казалось, был неистощимым, и «служебные совещания» затягивались иногда до самого утра.

Стиль руководства у Хемингуэя был довольно необычным, но эффективным. Он пробуждал в подчиненных чувство преданности и заражал их энтузиазмом. Несмотря на количество выпитого, Хемингуэй заставлял своих агентов вспоминать увиденное в мельчайших подробностях и внимательно выслушивал их отчеты. После таких встреч он, бывало, тратил остаток ночи на письменное изложение и редактирование отчетов, а с наступлением дня отправлялся из усадьбы в посольство. Хемингуэй не пользовался парадной дверью, выходившей на Пасео-дель-Прадо, а проникал внутрь через незаметную боковую дверь и передавал свой улов Джойсу, которого всегда поражала аккуратность и усердие писателя. Как он вспоминал после войны, Хемингуэй «поставлял огромный объем информации»{41}.

Неудивительно, что ФБР было невысокого мнения о работе Crook Factory, Ледди сообщал в Вашингтон, что ее продукция не имеет никакой ценности{42}. Однако главный потребитель этой информации в посольстве — сам посол — считал, что она, как минимум, не менее полезна, чем все остальное, попадавшее на его стол. В ноябре 1942 г. он телеграфировал в Вашингтон, что поставляемая Хемингуэем «информация о деятельности испанцев… точна, тщательно выверена, перепроверена и реально ценна»{43}. Другими словами, хотя Crook Factory и не удалось разоблачить ни одного фашистского шпиона или помочь послу изменить расклад сил на Кубе, она успешно держала под контролем вопросы, которые заботили посла.

Несмотря на поддержку со стороны Брейдена и Джойса, положение Хемингуэя в противостоянии с ФБР не улучшилось. Когда Джойс объявил, что посольство собирается воспользоваться услугами Хемингуэя, Ледди «указал г-ну Джойсу… что следовало бы обдумать вопрос взаимоотношений г-на Хемингуэя и представителей бюро»{44}. Ледди напомнил, что Хемингуэй подписал открытое письмо, осуждавшее ФБР за арест в 1940 г. активистов в Детройте, которые поддерживали Испанскую Республику в нарушение закона о нейтралитете. По этой причине Хемингуэя «обвинили в симпатиях коммунистам, хотя нам и говорили, что он отрицает и [продолжает] … активно отрицать какую-либо связь с коммунистами»{45}. Потом Хемингуэй очень обидно представил Ледди во время партии в хай-алай в Гаване. Джойс пытался уверить Ледди в том, что писатель вовсе не был настроен против ФБР: Хемингуэй постоянно подписывает то одну петицию, то другую, не особенно задумываясь над их содержанием, ну а сравнение ФБР с гестапо — не более чем шутка{46}.

Это было неправдой, и Джойс знал об этом. Джойс и Хемингуэй всегда играли на публику с учетом текущей задачи. На самом же деле, как Джойс написал позднее, «Эрнест [обычно] относился крайне враждебно к ФБР, к его задачам и к его сотрудникам»{47}. Прежде всего он считал, что многие агенты ФБР в силу их принадлежности к Римско-католической церкви симпатизируют Франко. Он частенько называл ФБР «франкистскими ублюдками с ирландскими корнями» и «железной кавалерией Франко». Хемингуэй, по словам Джойса, подозревал, что ФБР не смыслило «ничего в тонкостях разведки в военное время». С его точки зрения, они были «туповатыми, неподготовленными копами» без опыта работы за рубежом. Он считал их дилетантами, а себя, как участника гражданской войны в Испании, — профессионалом{48}.

Хемингуэй заблуждался, когда обвинял бюро в отсутствии искушенности. Рассекреченные архивы ФБР показывают гибкую реакцию ведомства на вторжение писателя в его епархию. Если один из агентов считал, что ФБР должно выступить против непрофессионального Хемингуэя и разоблачить его как «шарлатана», то Эдгар Гувер лично позаботился о том, чтобы бюро действовало осторожно. С одной стороны, директор ФБР дал указание своему представителю в Гаване «дипломатично обсудить с послом Брейденом негативные аспекты» привлечения кого-то вроде Хемингуэя, который не являлся государственным служащим, в свои ряды{49}. С другой стороны, Гувер не хотел давить, поскольку Хемингуэй пользовался благосклонностью посла и имел связи в Белом доме. (Сам президент рассказывал Гуверу об инициативе Хемингуэя по организации помощи интернированным на Кубе европейцам, большинство из которых были жертвами фашизма. А Хемингуэй ясно дал понять спецагенту в Гаване, что «ФБР лучше поладить с ним, как с человеком, пользующимся значительным влиянием в Вашингтоне»{50}.) Ничто из этого не изменило отношения директора к идее использовать писателя. Для Гувера Хемингуэй был «последним… кого можно использовать с этой целью. Его взгляды [были] не самыми подходящими», а репутация выпивохи делала его пригодность для разведывательной работы еще более «сомнительной»{51}.



Интерес к разведывательной деятельности у Хемингуэя не пропадал никогда, но некоторые из его предприятий в этой сфере жили очень недолго. Увлечение одной идеей могло уступить место чему-то другому всего через несколько недель или месяцев. Одним из примеров была организация Crook Factory. Довольно быстро писатель охладел к ней. На взгляд Джойса, Хемингуэй стал сомневаться в том, что Crook Factory стоила его внимания. Но, поскольку контрразведчик-любитель не хотел отворачиваться от своего создания, он стал искать, кому бы передать управление им{52}.

Как бы то ни было, Хемингуэй уведомил Джойса, что хочет передать управление в руки испанцу по имени Густаво Дуран, который «активно занимался с ним [Хемингуэем] разведывательной работой на стороне республиканцев во время гражданской войны в Испании»{53}. Дуран — еще одна незаурядная личность, появлявшаяся время от времени на жизненном пути писателя. Помимо приятной внешности он обладал удивительным набором талантов. По словам Хемингуэя, Дуран был «одним из военных и разведывательных гениев масштаба Наполеона, которые появляются раз в столетие»{54}. Он начинал как композитор и антрепренер, симпатизировавший левым. В 1936 г. Дуран полностью посвятил себя Испанской Республике. Не имея практически никакого военного образования, он за счет врожденного таланта полководца поднялся до уровня командира дивизии и даже недолгое время возглавлял военную разведслужбу, работавшую под началом Александра Орлова, представителя НКВД, который подружился с Хемингуэем в 1937 г. После войны Дуран оказался в Великобритании, где женился на американской светской львице Бонте Кромптон{55}. Примерно в это же время Хемингуэй запечатлел образ Дурана в романе «По ком звонит колокол», где тот предстает как «чертовски хороший генерал», друг Роберта Джордана, заскучавший в отеле Gaylord в Мадриде после подрыва моста.

Джойс по просьбе Хемингуэя помог Дурану получить американское гражданство, чтобы тот мог приехать на Кубу и взять на себя управление Crook Factory{56}. К осени 1942 г. Дуран обосновался на Кубе и стал вникать в повседневные дела организации, проводя большую часть времени в усадьбе Хемингуэя. Довольно быстро он пришел к выводу, что ее отчеты «не имели особого смысла»{57}. К тому же, на его взгляд, предосторожности Хемингуэя — вроде револьвера под рубашками в комоде — были мальчишескими и ненужными{58}. К концу года он вообще сфокусировался на посольстве, где стал своего рода атташе по вопросам культуры и спичрайтером посла.

Хемингуэя страшно разозлило то, что Дуран нашел нечто более важное для себя, чем управление Crook Factory. Как-то поздним вечером он вновь заявился к Джойсу, чтобы выплеснуть свое негодование. «Боб, я хочу сообщить тебе, что Густаво — ублюдок, и что я отстранил его от управления Crook Factory»{59}. Это был конец великой дружбы, а также необычной, но не слишком успешной разведывательной операции, которая поглощала время и энергию Хемингуэя на протяжении нескольких месяцев в 1942 и 1943 гг. Теперь его занимало разведывательное предприятие другого рода, практически не оставлявшее времени для Советов.





Глава 8. Pilar и война на море





Секретный агент своего правительства


В 11:30 9 декабря 1942 г. во время якорной стоянки внутри рифа Колорадо недалеко от города Баиа-Онда у северо-восточного побережья Кубы Хемингуэй вглядывался в морскую даль с ходового мостика своей моторной яхты Pilar. В этот тихий ясный день он без труда различал шлейф дыма, тянущийся по небу вслед за кораблем. Корабль, похоже, шел в их сторону. К полудню он все еще находился в нескольких километрах, но через 10-кратный бинокль Хемингуэй уже мог видеть четыре красно-золотых испанских флага, нарисованных на правом борту белого цвета, и определить принадлежность судна. Это был океанский лайнер Marqués de Comilla.

Затем, в 12:10, в 10–12 км он заметил еще один корабль, «судно серого цвета», вид которого заставил его сердце биться быстрее{1}. Корабль походил на катер береговой охраны, за которым тянулось что-то длинное и низкое, вроде нефтяной цистерны на буксире, но без горловины. В 12:15 Хемингуэй решил выйти в море, чтобы посмотреть. Он взял курс на северо-северо-запад и пошел с умеренной скоростью семь узлов, создавая впечатление, что собирается ловить рыбу, а не вступать в бой.

Когда расстояние сократилось до 5 км, серое судно повернулось бортом к Pilar так, что стал виден силуэт рубки на длинной, низкой палубе. «Величественно двигавшееся по безмятежно спокойным водам»{2} судно было таким огромным, что показалось авианосцем Уинстону Гесту, другу Хемингуэя, который теперь служил на Pilar старшим помощником. Но писатель-моряк сказал (после войны он встроил эти слова в один из своих рассказов): «„Нет, Вулфи[7], к сожалению, это подводная лодка“, — и приказал всем быть наготове»{3}.

Именно к такому моменту капитан и его экипаж готовились и ждали его каждый раз, когда яхта выходила за волнолом и направлялась в сторону Гольфстрима. Расстояние между яхтой и предположительно немецкой подводной лодкой сокращалось, от напряжения у капитана «пересох рот, но он был рад» возможности атаковать{4}. Экипаж скрытно готовил к бою пулеметы и ручные гранаты. Хемингуэй не хотел выдавать своих истинных намерений — немцам должно было казаться, что люди на Pilar заняты ловлей рыбы. Очень кстати попавшаяся на крючок крупная барракуда дополняла образ простого рыбацкого суденышка{5}.

Минуты тянулись медленно. В 13:25 подводная лодка изменила курс и увеличила скорость. Pilar бросилась было вдогонку, но ее цель двигалась теперь слишком быстро. Через 15 минут подводная лодка скрылась из виду, а Pilar осталась в одиночестве посреди океана. Такой оборот событий сильно разочаровал Хемингуэя-солдата, готового умереть за свою страну. Ему с экипажем, как он написал позднее, «повезло, как дуракам» — они навсегда упустили шанс «попасть в пантеон павших с честью в бою»{6}.



В центре военного приключения Хемингуэя на море находилась его яхта Pilar. Он называл ее кораблем, но при длине 11,5 м она была, конечно, просто суденышком. Черный корпус и низкий профиль делали яхту малозаметной даже днем. Из-за угловатости обводов в ней проявлялось что-то от стиля «ар-деко». Писатель Пол Хендриксон, посвятивший яхте целую книгу, видел в Pilar «нечто призрачное»{7}. Для разведывательного корабля, в который Хемингуэй превратил ее в 1942–1943 гг., это было то, что нужно.

Хемингуэю понравилась модель из красного дерева и дуба, которую он нашел в каталоге судостроительной компании Wheeler Shipyard, располагавшейся на берегу пролива Ист-Ривер в Бруклине, Нью-Йорк. Он внес изменения в базовую модель, сделав ее менее комфортабельной, но более подходящей для рыбалки: были добавлены небольшой двигатель для медленного хода при ловле на блесну, запасные топливные баки и обитые медью ящики для рыбы. В результате, как Хемингуэй написал одному из своих друзей, получилось судно, «идеально подходящее для рыбалки»{8}. Оно могло ходить почти по любым морям и разворачиваться на месте во время преследования рыбы. Оно могло таскать блесну, съедая за полдня всего 70 л горючего, и разгоняться до 16 узлов за несколько секунд. Несмотря на свою функциональность, яхта с ее пятью спальными местами и просторными палубами оставалась достаточно комфортабельной для длительных поездок.

Pilar играла важную роль в жизни Хемингуэя с того самого момента, когда он пригнал яхту домой, в Ки-Уэст. Перед ураганом 1935 г. писатель потратил на подготовку яхты к удару стихии не меньше времени, чем на подготовку своего дома на Уайтхед-стрит, именно на Pilar он отправился на северо-восток, когда шторм утих. У берегов Мейткамб-Кис Хемингуэй пробился на яхте через плавающие обломки и превратил ее в плавучий пункт первой помощи. Его впечатления легли в основу зажигательной статьи в журнале New Masses, которая привлекла внимание разведслужбы в Москве{9}.

В конце десятилетия Хемингуэй перегнал Pilar через пролив из Флориды на Кубу. Там хозяин яхты очень быстро освоился на просторах Гольфстрима, где он с семьей и друзьями мог дни напролет выслеживать крупную рыбу — марлина, тунца и меч-рыбу, которая обитала в темных глубинах. Мало что нравилось Хемингуэю больше, чем плавание на Pilar в открытых водах.