Пятое время года

И она еще сохраняет какой-то контроль. Она не может остановить того, что происходит – она уже вобрала слишком много сил, если она попытается это сделать, она заморозит половину общины и вызовет толчок, который сделает пример гавани академическим. Но она может использовать этот поток мощи. Она может, к примеру, направить его в каменную подложку под той вещью, которой она не может видеть. Она может переместить ее, без изящества и не столь эффективно, но эта ржавая работа будет сделана. Она ощущает чудовищную пустоту, которую порождает в ответ этот предмет. Если Алебастр наблюдает из своей комнаты, он должен быть впечатлен.

Но откуда идет сила? Как я…

Запоздало и с некоторым ужасом она осознает, что вода движется как гора при внезапной подаче кинетической энергии, но реагирует она куда быстрее. И она реагирует сама быстрее, чем когда-либо прежде, поскольку переполнена силой, она практически сочится из ее пор, и, огонь земной, это ощущается невероятно здорово, поскольку это детская игра – остановить нарастающую волну, готовую смести гавань. Она просто рассеивает ее силу, отсылая часть в море, направляя остальную на усмирение вод, когда та штука со дна вырывается из цемента покрывающих ее осадков – и коралла, который просто соскальзывает и рассыпается, – и начинает подниматься.

Но.

Но.

Эта штука не делает того, что она хочет. Она намеревалась просто переместить ее к краю гавани так, чтобы если коралл снова нарастет, он не перекрывал бы прохода. Вместо этого…

…клятая Земля… что за ржавь… вместо этого…

Вместо этого эта штука движется сама. Она не может ее удержать. Когда она пытается, вся сила, которую она держала, утекает, втягивается куда-то так же быстро, как и наполнила ее.

Сиен резко возвращается в себя, хватая воздух и наваливаясь на деревянные перила смотровой площадки. Прошло всего несколько секунд. Достоинство не позволяет ей упасть на колени, но поддерживают ее только перила. А затем она понимает, что никто не замечает ее слабости, поскольку и площадка под ее ногами, и перила, за которые она отчаянно цепляется, зловеще дрожат.

Оглушительно взревывают сирены с башни прямо у нее за спиной. Внизу, под смотровой площадкой, по набережным и улицам бегут люди, и если бы не сирены, она, вероятно, услышала бы крики. С усилием Сиен поднимает голову и видит, что Азаэль, Эрсмит и прочие поспешно уходят со смотровой площадки, держась подальше от зданий, с застывшими от страха лицами. Конечно же, они бросают Сиенит.

Но не это окончательно выводит Сиен из поглощенности собственными мыслями. Это внезапный дождь морской воды, осыпающий набережные, за которым следует тень, накрывающая всю эту сторону гавани. Она поворачивается.

Из воды медленно поднимается, сбрасывая ошметки своей земной раковины и начиная с гудением вращаться, обелиск.

Он отличается от того, который Сиен видела прошлой ночью. Тот, пурпурный, наверное, по-прежнему висит в небе в нескольких милях от берега, хотя она не смотрит туда, чтобы убедиться в его наличии. Тот, что перед ней, привлекает все ее внимание, все ее мысли, поскольку он ржавенно огромен и еще не до конца поднялся из воды. Он темно-красного гранатового цвета, он представляет собой гексагональную колонну с острой неровной вершиной. Он полностью непрозрачен – ни полуреального мерцания, ни вспышек, как у прочих обелисков, и он шире, чем несколько кораблей, поставленных цепочкой. И, конечно, он очень длинный. Он продолжает подниматься и вращаться, перегораживая всю гавань, поскольку он где-то с милю длиной.

Но с ним что-то не так, и это становится понятно по мере того, как он поднимается. Посередине его чистая кристаллическая красота идет трещинами. Они массивны, уродливы и окрашены черным, словно океанические загрязнения проникали туда со дна в течение долгих веков, которые он там пролежал. Эти резкие, паутинные линии расходятся светящимися лучами по кристаллу. Сиенит чувствует, как гудение обелиска в этом месте дрожит и сбивается, когда неописуемые энергии протискиваются сквозь точку повреждения.

И в центре этих расходящихся трещин она видит какую-то окклюзию. Что-то маленькое. Сиенит прищуривается, налегает на перила, вытягивает шею, следя за поднимающейся точкой. Затем обелиск чуть поворачивается, словно глядя на нее, и у нее кровь в жилах застывает, когда она понимает, что видит.

Существо. В этой штуке внутри кто-то есть, застывший как муха в янтаре, руки и ноги его раскинуты, волосы застыли всплеском. Она не может как следует увидеть его лица, но в ее воображении у него распахнуты глаза и раскрыт рот. В крике.

Именно тогда она замечает странную мраморность кожи существа, чернопрожилочную в темно-красном кристалле. Вспыхивает солнечный свет, и она понимает, что волосы его бесцветны или по крайней мере достаточно прозрачны, чтобы растворяться в самом гранате. И есть в том, что она видит, нечто понятное ей, потому что она сама какое-то мгновение была частью обелиска – она понимает, откуда шла эта сила, она не хочет слишком глубоко туда заглядывать, поскольку, клятая Земля, она не может принять этого. Это знание у нее в голове, и невозможно его отрицать, как бы она ни хотела. Когда трезвый разум вынужден снова и снова сталкиваться с невозможным, не остается ничего иного, как принять это.

И потому она смиряется с тем, что то, что она видит, – это сломанный обелиск, пролежавший на дне гавани Аллии Земля ведает сколько. Она смиряется с тем, что существо, заточенное в его сердце, каким-то образом сломавшее эту массивную, великолепную, загадочную структуру… это камнеед.

И он мертв.





* * *


Отец-Земля мыслит веками, но он никогда, никогда не спит.

И ничего не забывает.

Табличка вторая: «Неполная правда», стих второй.





13





Ты идешь по горячему следу


Вот что ты такое по сути своей – такое же малое и милое создание. Это коренная порода твоей жизни. Отец-Земля вправе презирать тебя, но не стыдись. Может, ты и чудовище, но в тебе есть и величие.





* * *


Неприкаянную женщину зовут Тонки. Просто Тонки – ни функционал-касты, ни названия поселения. Ты уверена, что, невзирая на все ее протесты, она геомест. Она признает это – или вроде как признает, – когда ты спрашиваешь ее, зачем она следует за тобой.


– Просто он чертовски интересен, – говорит Тонки, показывая подбородком на Хоа. – Если бы я не попыталась узнать, что он такое, мои старые хозяева из универа пустили бы убийц по моему следу. Не могу сказать, что они уже этого не сделали! – Она ржет как лошадь, обнажая крупные белые зубы. – Хотелось бы взять у него кровь на анализ, но без оборудования толку не выйдет. Так что буду наблюдать.

(Эти слова раздражают Хоа, и он целенаправленно старается держаться так, чтобы ты по дороге оказывалась между ним и Тонки.)

«Универ», о котором она говорила, явно Седьмой университет в Дибарсе, самый знаменитый центр обучения геоместов и лористов во всем Спокойствии, расположенный во втором по величине городе Экваториалей. И если Тонки обучалась в этом престижном заведении, а не является просто выскочкой из какого-то местечкового колледжа для взрослых или нахваталась от какого-то местного самоучки, тогда это и правда падение ниже плинтуса. Но ты достаточно вежлива, чтобы не говорить ей этого.

Тонки не живет в анклаве людоедов, несмотря на свои изобретательные угрозы. Ее дом – пещера, расположенная в полости породы – древнем провалившемся внутрь затвердевшем лавовом пузыре, который некогда был размером с небольшой холм. Теперь это изолированная ложбина в лесу, с кривыми колоннами блестящего черного стекла среди деревьев. Кругом множество всевозможных маленьких пещерок, там, где, вероятно, пузыри поменьше прилегали к большому, и Тонки предостерегает тебя, что некоторые в дальнем конце стали логовом для лесных кошек и прочих зверей. Большинство их в обычной обстановке неопасны, но сезон меняет все, так что ты тщательно следуешь указаниям Тонки.

Пещера Тонки полна всяких устройств, книг и прочего хлама, который она сюда натащила, среди которого есть действительно нужные вещи вроде ламп и долго хранящейся еды. Пещера благоухает ароматным виноградом от разведенного в ней костра, но его быстро забивает дух Тонки, как только она заходит внутрь и начинает хлопотать. Ты смиряешься с фактом, что придется его терпеть, хотя Хоа, похоже, не замечает этой вони или ему все равно. Ты завидуешь его стоицизму. К счастью, оказывается, что Тонки притащила всю эту воду действительно для мытья. Она без стыда моется прямо у вас на глазах, раздеваясь догола и садясь на корточки возле деревянной шайки, чтобы отскрести подмышки, пах и прочее. Ты с удивлением замечаешь где-то по ходу процесса пенис, но непохоже, чтобы какая-нибудь община взяла ее в Селекты. Под конец она полощет одежду и волосы в каком-то темно-зеленом растворе. Она говорит, что он противогрибковый. (У тебя есть на этот счет сомнения.)

В любом случае, после того как она заканчивает с помывкой, в пещере пахнет куда лучше, и ты проводишь очень приятную и спокойную ночь в своем спальнике – у нее есть запасные, но ты не хочешь рисковать подцепить вшей – и даже позволяешь Хоа свернуться рядом с тобой, хотя поворачиваешься к нему спиной, чтобы он не обнял тебя. Он и не пытается.

На следующий день ты возобновляешь свой путь на юг вместе с неприкаянным геоместом Тонки и Хоа… кем бы он там ни был. Ты совершенно уверена, что он не человек. Это тебя не волнует, официально выражаясь, ты тоже не совсем человек (согласно декларации Второго Юменесского совета по Преданию «О Правах личностей, пораженных орогенией» где-то тысячелетней давности). Тебя волнует то, что Хоа об этом не говорит. Ты спрашиваешь его, что он сделал с киркхушей, а он отказывается отвечать. Ты спрашиваешь его, почему он не отвечает, а он жалостно смотрит на тебя и говорит:

– Потому что я хочу понравиться тебе.

Странствуя с этими двумя, ты чувствуешь себя почти нормальной. В любом случае дорога требует вашего полного внимания. В следующие два дня пеплопад усиливается до такой степени, что вам приходится достать из рюкзаков и надеть маски – на счастье (ужас) у вас их четыре. Теперь пепел падает крошкой, это не висящая дымка смерти, о которой говорит Предание, но это не повод для неосторожности. Остальные тоже перешли к маскам, ты это видишь, когда они материализуются из серой мглы. Их волосы, кожа и одежда почти сливаются с пепельным пейзажем, их взгляды шершаво скользят по тебе. Маски делают всех одинаково узнаваемыми и неузнаваемыми, что хорошо. Больше никто не обращает внимания на тебя, Хоа или Тонки. Ты рада влиться в безликие массы.

К концу недели поток людей, тянущихся по дороге, начинает разбиваться на группки и порой ручейки. Все, у кого есть община, торопятся назад, и редеющий поток говорит о том, что люди находят, где поселиться. Теперь на дороге остаются только те, кто зашел дальше, чем обычно, или те, кому некуда возвращаться – как те экваториалы с пустыми глазами, многие из них в жутких ожогах после падения обломков. Эти экваториалы – назревающая проблема, поскольку на дороге их по-прежнему много, хотя раненые по большей части уже ослабели и умирают. (Вы как минимум двоих таких проходите каждый день, они просто сидят по обочинам дороги, бледные или, наоборот, красные от жара, свернувшись или дрожа в ожидании конца.) Осталось много вполне здоровых, и теперь они неприкаянные. А это всегда проблема.

Ты разговариваешь с небольшой группой таких в следующем дорожном доме – пять женщин очень разного возраста и очень молодой, неуверенный с виду мужчина. Эти, как ты замечаешь, сняли большинство летящих, бесполезно красивых одежд, которые люди в экваториальных городах считают модными, где-то по пути они выменяли или украли более крепкую одежду и надлежащее дорожное снаряжение. Но каждый сохранил какой-то остаток прежней жизни – самая старшая женщина носит головной платок из обтрепавшегося, грязного синего атласа, у самой молодой из-под крепкой, практичной туники торчат рукава из тонкой просвечивающей ткани. У молодого человека мягкий кушак персикового цвета, чисто для украшения, насколько ты можешь сказать.

Только это не просто украшение. Ты замечаешь, как они смотрят на тебя, когда ты подходишь – быстрые оценивающие взгляды, проверка твоих запястий и щиколоток, нахмуренные брови, когда ты пытаешься заговорить с ними. У непрактичной одежды есть очень даже практический смысл – это маркер нового нарождающегося племени. Племени, к которому ты не принадлежишь.

Не проблема. Пока.

Ты спрашиваешь у них, что случилось на севере. Ты знаешь это, но знать в геологическом смысле и осознавать значение события в реальном человеческом понимании – разные вещи. Они рассказывают тебе, когда ты показываешь им руки и демонстрируешь, что ты не представляешь собой (видимой) угрозы.

– Я возвращалась домой с концерта, – говорит одна из младших женщин, которая не представляется, но должна быть – если еще не стала – Селектом. Она выглядит точно так, как должна выглядеть женщина по меркам красоты санзе – высокая, сильная, загорелая и почти оскорбительно здоровая, с красивыми ровными чертами лица и широкими бедрами, и все это венчается шевелюрой серо-пепельных волос, которые лежат на ее плечах почти как шкура. Она показывает головой на молодого мужчину, который скромно опускает очи долу. Тоже миленький, вероятно, тоже Селект, хотя и худосочного типа. Ничего, нарастит мяска, если его будут обслуживать пять женщин. – Он играл в импровизационном зале на улице Шемшены, это было в Алебиде. Музыка была такая красивая…

Голос ее дрожит, и на мгновение она уносится мыслью куда-то от «здесь и сейчас». Ты знаешь Алебид – это средняя по величине городская община – была, – известная своей сценой. Затем она возвращается, поскольку она хорошая девочка-санзе, а санзе в облаках не витают.

– Мы увидели что-то вроде разрыва, там, на севере. В смысле вдоль горизонта. Мы видели… Сначала красная вспышка, затем свет распространился на восток и запад. Не могу сказать, как далеко это было, но свет отразился от облаков. – Она снова замолкает, вспоминая что-то ужасное, и лицо ее жестко, угрюмо и полно гнева. Это более социально приемлемо, чем ностальгия. – Это распространялось быстро. Мы просто стояли на улице, глядя, как это разрастается, и пытались понять, что мы видели, и сэссили, когда земля начала дрожать. Затем что-то – облако – затмило красное, и мы поняли, что это идет на нас.

Это не пирокластическое облако, ты это знаешь. Иначе она с тобой не разговаривала бы. Значит, просто пепельная буря. Алебид лежит сильно к югу от Юменеса, так что до них докатилось лишь эхо того, что накрыло северные общины. И это хорошо, потому что это эхо чуть не разрушило куда более южный Тиримо. По-хорошему от Алебида должен был один щебень остаться.

Ты подозреваешь, что эту девочку спас ороген. Да, возле Алебида есть узловая станция. Или была.

– Все осталось, как оно стояло, – продолжает она, подтверждая твои подозрения. – Но затем посыпался пепел, стало невозможно дышать. Он забивался в рот, в легкие, цементировался. Я завязала рот блузкой, она была из той же ткани, из которой делают маски. Только это меня и спасло. Нас. – Она бросает взгляд на молодого человека, и ты понимаешь, что обрывок ткани вокруг его запястья некогда был женским платьем, судя по цвету. – Это был вечер прекрасного дня. Ни у кого не было с собой рюкзаков.

Воцаряется тишина. На сей раз все в группе позволяют себе унестись мыслями в прошлое вместе с ней. С воспоминаниями всегда так. Но ты помнишь, что только у немногих экваториалов были рюкзаки. Узловых станций было более чем достаточно, чтобы на столетия обезопасить большие города.

– И мы побежали, – резко заканчивает женщина с тяжелым вздохом. – И все еще бежим.

Ты благодаришь их за информацию и уходишь прежде, чем они, в свою очередь, успевают задать вопросы тебе.

В течение дня ты слышишь много подобных историй. И ты замечаешь, что среди экваториалов, которых ты встречаешь, нет никого из Юменеса и приблизительно той же широты. Алебид – самый северный город, откуда есть беженцы.

Но это не имеет значения. Ты не идешь на север. И все равно, занимает ли это твои мысли – то, что случилось, – ты знаешь, что не надо на этом зацикливаться. У тебя в голове и так полно дурных воспоминаний.

Так что ты со своими спутниками продолжаешь идти сквозь серые дни и красноватые ночи, и тебя заботит только то, чтобы фляги были полны, а запасы провизии пополнялись, чтобы сменить ботинки, когда они начинают просить каши. Пока все это просто, поскольку люди все еще надеются, что это будет короткая Зима – год без лета, возможно, два или три. Так проходят большинство Зим, и уцелевшие общины с охотой торгуют в такое время, наживаясь на плохом планировании других, и к концу Зимы становятся богатыми. Но ты знаешь, что эта Зима будет намного, намного длиннее, чем прикидывают иные – но это не мешает тебе извлекать выгоду из их ошибок.

То и дело по дороге ты останавливаешься возле разных общин, некоторые из них обширные и обнесены высокими гранитными стенами, некоторые защищены всего лишь проволочной оградой, острыми кольями и плохо вооруженными Опорами. С ценами начинаются непонятки. Одна община требует наличных, и ты отдаешь почти все, что у тебя есть, за спальник для Хоа. В следующем наличных не берут вообще, но принимают полезные инструменты, и ты отдаешь один из молотков Джиджи для огранки камня, который лежит на дне твоего рюкзака. За него ты получаешь двухнедельный запас долгого хлеба и три банки сладкой ореховой пасты.

Ты распределяешь припасы между вами троими, поскольку это важно. Предание камня полно наставлений против утаивания припасов внутри группы – а сейчас вы группа, признаете вы это или нет. Хоа выполняет свою обязанность, держа ночную вахту – он мало спит. (Или ест. Но через некоторое время ты стараешься этого не замечать, как и не вспоминать, как он превратил киркхушу в камень.) Тонки не любит подходить к общинам, хотя в новой одежде и с запахом не хуже обычного запаха тела она может сойти за очередную лишенную дома женщину, а не неприкаянную. Так что это достается тебе. И все же Тонки помогает чем может. Когда твои ботинки износились до дыр, а в общине, в которую ты обратилась, ничего не захотели брать взамен, Тонки, к твоему удивлению, достала компас. Компасы бесценны, когда небо затянуто облаками, а в пеплопаде ничего не видно. За такое десять пар обуви могли бы дать. Но женщина из общины, с которой ты ведешь торг, знает, что ты в беспомощном положении, и потому ты получаешь лишь две пары обуви – одну для тебя, вторую для Хоа, поскольку его ботинки уже стали изнашиваться. Тонки, у которой запасная пара ботинок болтается, привязанная к рюкзаку, отмахивается, когда ты потом начинаешь сетовать.

– Есть и другие способы найти путь, – говорит она и так смотрит на тебя, что тебе становится не по себе.

Ты не думаешь, что она знает, что ты рогга. Но по ней вообще ничего не скажешь.

Миля уходит за милей. Дорога часто разветвляется, поскольку в этой части срединных земель много общин и потому что здесь имперский тракт пересекается с общинными дорогами и коровьими тропами, пересекает реки и старые железные пути, которые использовались для транспортировки чего-то какими-то древними мертвыми цивилизациями. Именно из-за таких пересечений имперский тракт так и проложен, потому что дороги – кровь Древней Санзе, и так было всегда. К несчастью, в результате легко заблудиться, если ты не знаешь, где находишься, или если у тебя нет компаса, карты или указателя «детоубийцам – сюда».

Мальчик – твое спасение. Тебе хочется верить, что он каким-то образом может чувствовать Нэссун, поскольку иногда он лучше компаса – безошибочно указывает направление, в котором вам надо идти каждый раз, как вы оказываетесь на перекрестке. Бо́льшую часть времени вы идете по имперскому тракту – конкретно этот Юменес – Кеттекер, хотя Кеттекер где-то в Антарктике, и ты молишься, чтобы вам не пришлось идти так далеко. В каком-то месте Хоа уводит вас на общинную дорогу, срезая участок имперского тракта, и, вероятно, экономит вам много времени, особенно если Джиджа не сходил с тракта. (Но здесь вышла проблема, поскольку община, которая построила короткую дорогу, защищается хорошо вооруженными Опорами, которые предупредительно стреляют в вас из арбалетов, как только видят. Они не открывают ворота для торговли. Ты спиной чувствуешь их взгляды долгое время после того, как вы проходите мимо них.) Однако, когда дорога отклоняется к югу, Хоа не так уже уверен. Когда ты спрашиваешь, он отвечает, что знает направление, в котором идет Нэссун, но не может определить конкретную дорогу, по которой идут они с Джиджей. Он может лишь указать наиболее вероятный путь.

Через несколько недель у него начинаются проблемы даже с этим. Ты стоишь вместе с Хоа на одном перекрестке целых пять минут, и он кусает губу, пока ты в конце концов не спрашиваешь его, в чем дело.

– Сейчас таких, как ты, много в одном месте, – смущенно говорит он, и ты быстро меняешь тему, поскольку если Тонки не знает, кто ты, то после этого разговора будет знать.

Но… много таких, как ты. Людей? Нет, это бессмысленно. Рогги? Вместе? Еще более бессмысленно. Эпицентр погиб вместе с Юменесом. Есть малые Эпицентры в Арктике – далеко на севере, теперь за непроходимой центральной широтой континента – и Антарктике. Но туда много месяцев пути. Любые орогены на дороге теперь такие же люди, как и она, они скрывают свою сущность и пытаются выжить, как и прочие. Нет смысла им сбиваться в группу – это лишь повысит шансы быть обнаруженными.

На перекрестке Хоа выбирает дорогу, но по его хмурому лицу ты понимаешь, что это лишь догадка.

– Это близко, – говорит он тебе наконец вечером, когда ты ешь долгий хлеб с ореховой пастой, пытаясь не мечтать о чем-нибудь получше. Тебе начинает хотеться свежих овощей, но очень скоро они будут дефицитом, если уже не стали, так что лучше и не мечтать. Тонки где-то рядом, вероятно, бреется. В последние дни у нее закончилось какое-то биоместское снадобье, которое она держит в рюкзаке и пытается пить тайком от тебя, хотя тебе все равно, и теперь ей приходится каждые несколько дней сбривать щетину. Это делает ее раздражительной.