Пятое время года

Она много лет не видела его, но голос остался прежним. Он не меняется. Он даже улыбается, хотя и с некоторым отвращением, видя то, во что превратился Иннон. Он смотрит на Стража без рубашки – тот продолжает ухмыляться. Шаффа вздыхает, но улыбается в ответ. Затем с этими жуткими, ужасными улыбками они обращаются к Сиенит.

Она не может вернуться. Она не вернется.

– И что же тут у нас? – Шаффа улыбается, не отводя взгляда от Кору у нее на руках. – Какая прелесть. От Алебастра? Он тоже жив? Нам всем хотелось бы увидеться с Алебастром, Сиенит. Где он?

Привычка отвечать вбита слишком глубоко.

– Его забрал камнеед.

Голос ее дрожит. Она пятится, голова ее упирается в переборку. Больше отступать некуда.

Впервые за все время их знакомства Шаффа моргает и выглядит удивленным.

– Камне… хм. – Он мрачнеет. – Надо было убить его прежде, чем они добрались до него. Ради милосердия, конечно же, ты не представляешь, Сиенит, что они с ним сделают. Увы.

Затем Шаффа снова улыбается, и она вспоминает все, что пыталась забыть. Она снова чувствует себя одинокой и беспомощной, как в тот день возле Палелы, одна во всем ненавидящем ее мире, где не на кого опереться, кроме человека, чья любовь приходит в одеждах боли.

– Но это дитя будет более чем достойной заменой, – говорит Шаффа.





* * *


Ты понимаешь, что бывают моменты, когда меняется все.





* * *


Кору в ужасе скулит, и, возможно, даже он каким-то образом понимает, что случилось с его отцами. Сиенит не может утешить его.

– Нет, – говорит она. – Нет. Нет. Нет.

Улыбка сползает с лица Шаффы.

– Сиенит. Я же говорил тебе – никогда не говори мне «нет».





* * *


Даже самый твердый камень может треснуть. Просто нужно приложить нужную силу в нужной точке под нужным углом. В эпицентре напряжения и слабины.





* * *


Обещай, сказал Алебастр.

Делай, что должна, пытался сказать ей Иннон.

И Сиенит говорит:

– Нет, ублюдок.

Кору плачет.

Она закрывает рукой его рот и нос, чтобы заставить его замолчать, успокоить. Она убережет его. Она не даст им забрать его, сделать рабом, превратить его тело в инструмент, его разум в оружие, а его жизнь в пародию свободы.






* * *


Такие моменты, думаю, понимаешь инстинктивно. Это наша природа. Мы рождены с таким давлением, и когда ситуация становится невыносимой…





* * *


Шаффа замирает.

– Сиенит…

– Ржавь, меня зовут иначе! И я буду говорить тебе «нет», ублюдок! – Она выкрикивает эти слова. Слюна летит с ее губ. Внутри нее такая тьма и тяжесть, что тяжелее даже камнееда, и она пожирает все, как карстовая воронка.

Все, кого она любила, мертвы. Все, кроме Кору. И если они заберут его…





* * *


… иногда даже мы… трескаемся…





* * *


Лучше ребенку совсем не жить, чем жить рабом.

Лучше ему умереть.

Лучше ей умереть. Алебастр возненавидит ее за это, за то, что она оставляет его, но Алебастра здесь нет, а выживание не равно жизни.

Потому она тянется вверх. Наружу. Аметист здесь, наверху, ждет с терпеливостью смерти, словно знал, что такой момент настанет.

Она тянется к нему и молится, чтобы Алебастр был прав насчет того, что эта штука слишком велика для нее, чтобы управлять ею.

И когда ее сознание растворяется среди драгоценного света и граненой ряби, когда Шаффа ахает, понимая, что творится, и бросается к ней, когда веки Кору, трепеща, закрываются под ее давящей, удушающей рукой…

Она раскрывает себя навстречу всей силе древнего неведомого и разрывает мир пополам.





* * *


Это Спокойствие. Это место неподалеку от его Восточного побережья, чуть южнее экватора.

Вот остров – один из цепочки ненадежных участков суши и каменных плит, которые редко живут дольше нескольких сотен лет. Этот просуществовал несколько тысяч лет, как свидетельство мудрости его обитателей. В этот момент остров умирает, но хотя бы несколько его жителей выживут и отправятся в другое место. Возможно, это вас утешит.

Пурпурный обелиск, висящий над ним, испускает один-единственный импульс силы такой мощности, который должен был бы быть знаком тем, кто был в поселении, называемом Аллия, в день его гибели. Когда импульс угасает, океан под ним вздымается, когда содрогается его каменное дно. Острые, как ножи, мокрые пики вырываются из-под волн и полностью разносят корабли, плавающие у берегов острова. Все, кто был на их борту – пираты, их враги, – оказываются пронзенными, настолько густа эта чаша смерти.

Эта конвульсия распространяется от острова длинной, направленной волной, образуя цепь зазубренных ужасных копий от гавани Миова до останков Аллии. Мост. Не из тех, по которому много кому захочется пройтись, но все же.

Когда все смерти свершены и обелиск успокаивается, в живых остается лишь горстка людей, в океане под островом. Одна из них – женщина, которая без сознания качается среди обломков ее разбитого корабля. Неподалеку от нее фигурка поменьше – ребенок, – но он плавает лицом вниз.

Ее уцелевшие собратья найдут ее и заберут на материк. Там она будет бродить, потерянная и утратившая себя, долгих два года.

Но не одна – потому что тогда, понимаете ли, я ее нашел. В момент импульса обелиска ее присутствие пропело над всем миром: обещание, требование, приглашение, слишком манящее, чтобы устоять. Тогда многие из нас устремились к ней, но я первым нашел ее. Я отогнал остальных и пошел за ней, следил за ней, охранял ее. Я был рад, когда она нашла маленький городок Тиримо, и уют, если не счастье – хотя бы на время.

Наконец, через некоторое время, когда она покинула Тиримо, я открылся ей. Конечно, мы обычно не так это делаем, взаимоотношения – это не то, что нам надо от таких, как она. Но она была – есть – особенная. Ты была и есть особенная.

Я сказал ей, что меня зовут Хоа. Обычное имя, не лучше и не хуже прочих.