Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook

Илл. 42. Опубликованный WikiLeaks секретный слайд с описанием PRISM – программы надзора Агентства национальной безопасности. Обратите внимание на иерархическую структуру схемы.



Эти напасти поставили технологические компании перед выбором. Может быть, им стоит дистанцироваться от вашингтонской иерархии? Такое решение принял Тим Кук, генеральный директор Apple. Он отказался удовлетворить просьбу ФБР и выполнить судебное постановление, требовавшее снять блокировку с iPhone, принадлежавшего террористам Сайеду Ризвану Фаруку и Тафшин Малик – мужу и жене, которые в декабре 2015 года убили четырнадцать человек в Сан-Бернардино. Руководители Google сделали другой выбор – они заявили о намерении “способствовать свободе слова в интернете и защищать личную информацию”[1296], но одновременно приблизились к исполнительной ветви власти в большей степени, чем какая-либо другая технологическая компания. Во время президентства Обамы сотрудники Google и сотрудники ассоциированных компаний посещали Белый дом 427 раз. Высшие руководители Google встречались с президентом не менее 21 раза. В одном только 2016 году компания потратила на лоббирование 15,4 миллиона долларов[1297].





Илл. 43. Маленькая проблема большого правительства: крах сайта HealthCare.gov в 2013 году (Надпись на экране: “В настоящий момент система не работает. Мы стараемся исправить неполадки как можно быстрее. Пожалуйста, зайдите позже.”)



Возникла еще и проблема с самой стратегией АНБ. Вполне возможно, его программа надзора и помогла предотвратить новые атаки со стороны “Аль-Каиды”. Свидетельств, предоставленных Сноуденом, недостаточно для того, чтобы сделать вывод о бесполезности PRISM. Однако ущерб, нанесенный репутации США – особенно в глазах их союзников, – определенно перевесил все имевшиеся выгоды. Именно после утечек Сноудена США уступили требованиям других стран и вывели Корпорацию по управлению доменными именами и IP-адресами (Internet Corporation for Assigned Names and Numbers, ICANN) из-под надзора своего министерства торговли; теперь она находится под контролем “международного многостороннего сообщества”[1298]. В любом случае сети способны перестраиваться быстрее, чем иерархии. Как и предвидели некоторые аналитики, джихадисты подстроились под административно-командную контртеррористическую стратегию, мутировав из сравнительно замкнутой сети, какой была “Аль-Каида”, в некое образование, к которому больше подходит определение “рой”[1299]. Однако на первом лихорадочном этапе “глобальной войны с террором” никто не предвидел того, что самые пылкие противники западного прогресса научатся применять для достижения собственных целей технологии Кремниевой долины.

Администрация Обамы радостно объявила казнь Усамы бен Ладена в мае 2011 года большой победой. На деле она лишь подтвердила, что “Аль-Каида” морально устарела. К тому времени инициатива уже перешла от руководства организации к ее иракскому филиалу, а он, отказавшись от прямых атак на объекты в США, избрал в качестве мишени иракских шиитов и ставил себе в заслугу особую “свирепость” (tawahouash)[1300]. Конечно, введя в Ирак воинский контингент, США нанесли массированный ущерб сети Заркави. Однако прежде чем эта задача была окончательно выполнена, администрация Обамы приняла решение о выводе войск. Это стало первым промахом в череде катастрофических ошибок. Администрация Обамы поддержала преимущественно шиитское правительство премьер-министра Нури аль-Малики, хотя оно раздувало пламя недовольства среди суннитов. Президент без малейших колебаний уволил Маккристала из-за опрометчивых замечаний его подчиненного, которые были опубликованы в журнале Rolling Stone. Когда Обаму спросили о новой группировке под названием “Исламское государство Ирака и Леванта” (ИГИЛ, ISIS)♦, тот легкомысленно ответил, что это просто “запасная спортивная команда” “Аль-Каиды”. Наконец, отказавшись вмешиваться в дела Сирии, где разгоралась гражданская война, Обама способствовал возникновению нового вакуума, который охотно заполнило ИГИЛ[1301].

ИГИЛ в четырех отношениях фундаментально отличалось от “Аль-Каиды”. Его идеология опиралась на заявление его лидера, Абу Бакра аль-Багдади, о том, что 29 июня 2014 года был воссоздан Халифат. Риторика аль-Багдади, обнародовавшего свою декларацию через интернет, чем-то напоминала призыв к джихаду, с которым за сто лет до этого, на раннем этапе Первой мировой войны, обратился к мусульманам Османский режим. Там говорилось: “Непозволительно никому из верующих в Аллаха спать без мысли о своем повелителе, который захватил власть над людьми мечом и стал халифом, именуемым амир-уль-муминин [повелитель правоверных]”. Это был призыв к вооруженной борьбе, адресованный всем мусульманам:

Спешите же, о мусульмане, собраться вокруг своего халифа, и вы сделаетесь вновь властелинами земли и воителями, какими были прежде многие века. Добивайтесь, чтобы вас снова начали чтить и уважать, живите как хозяева – с достоинством. Знайте, что мы боремся за религию, которую обещал поддерживать сам Аллах. Мы боремся за умму, которой сам Аллах даровал честь, уважение, водительство и обещал ей… укрепление и силу на земле. Стремитесь же, о мусульмане, обрести честь и одержать победу. По воле Аллаха, если вы не верите в демократию, светское образование, национализм и прочий мусор и чепуху, идущие с Запада, а устремляетесь к своей религии и вере, тогда, по воле Аллаха, вы завоюете землю, и вам покорятся Восток и Запад. Это вам обещает Аллах…

Мы – именем Аллаха – не находим никакого законного (shar’ī) оправдания, какое помешало бы вам поддержать наше Государство… Если вы отвернетесь от Государства или пойдете на него войной, то вы ему не повредите. Вы повредите лишь самим себе…

О воины Исламского государства, Аллах (Всевышний) велел нам [начать] джихад и обещал нам… победу… А если кто-то захочет нарушить строй, размозжите ему голову пулями и вытряхните внутренности [то есть, ее содержимое], кто бы он ни был…[1302]



Однако, в отличие от 1914 года, сейчас уже не шла речь о том, что необходимо щадить неверных союзников, придерживаясь хорошо просчитанной региональной стратегии. Конечной целью ИГИЛ было приблизить конец света – оно желало не одержать традиционную военную победу, а исполнить пророчество об исламистском Армагеддоне – последней битве с неверными в Дабике.

ИГИЛ не бросало слова на ветер, а неукоснительно следовало им – с самым лютым буквализмом. По словам Грэма Вуда, идеология игиловцев сводилась “к искреннему, тщательно взвешенному желанию вернуть цивилизацию в правовое поле VII века, а в конечном счете – подвести ее к полной гибели”. Правда состоит в том, писал Вуд в марте 2015 года, что “Исламское государство” – исламское. Очень исламское… Еще никто не пытался с таким упорством насильно насадить шариат. Вот так он и выглядит”, – а именно с обращением в рабство, отрубанием рук и ног, обезглавливанием, забиванием камнями и распятиями[1303]. В-третьих, ИГИЛ было общедоступной сетью и систематически не только пропагандировало свои идеи, но и распространяло самые чудовищные наглядные примеры показательных расправ, пользуясь десятками тысяч связанных между собой аккаунтов в Twitter, а также в Facebook и YouTube[1304]. В каком-то смысле именно медиаоперация ИГИЛ стала самым мощным оружием в борьбе с длительной кампанией, целью которой было уничтожить его главарей[1305]. Наконец, ИГИЛ было устроено совершенно иначе, чем “Аль-Каида”. На Ближнем Востоке оно задалось целью сделаться настоящим территориальным государством и стереть границы столетней давности, существующие со времен соглашения Сайкса – Пико[1306][1307]. В широкой зоне стран с преобладанием мусульман среди населения – от Северной Африки до Южной Азии – оно создало целую конфедерацию филиалов. На Западе оно попыталось сплести новую и гораздо более рыхлую сеть джихадистов и заманило в Мосул и Ракку 15 тысяч самых истовых приверженцев[1308], а других подстрекало совершать самые жестокие и беспорядочные теракты в городах Запада. Простейший принцип работы на местах был сформулирован в призыве шейха Абу Мухаммеда аль-Аднани к мусульманам западных стран: найти неверного и “разбить ему голову камнем”[1309]. Однако графики, отражающие устройство проигиловской онлайн-сети, показывают, что в интернете террористы действовали весьма изощренно[1310]. Группировка медиамоджахедов, используя множество аккаунтов сразу, постоянно трансформировалась, будто пчелиный рой или птичий клин, чтобы избежать закрытия аккаунтов[1311]. Что удивительно, анализ центральности по посредничеству узлов ИГИЛ показал, что ключевую роль в этой организации играют женщины[1312].

Как же откликнулась администрация Обамы на действия ИГИЛ? Она решила обезглавить его, как обезглавила “Аль-Каиду”. Никто не пожелал задуматься о том, что, быть может, тот враг, который грозил западному миру сейчас, – это сеть без вожаков, “безголовое чудище”, и уничтожить его будет не легче, чем лернейскую гидру из древнегреческих мифов[1313]. В то же время президент всячески отмахивался от идеологии ИГИЛ и постоянно повторял, будто эта организация “не имеет ничего общего с исламом”. Вбив себе в голову, что открыто заговорить о том, что игиловцы самым буквальным образом толкуют заповеди Корана, означало бы узаконить “исламобофию”, Обама велел чиновникам вообще ни словом не упоминать об исламе и говорить лишь о “борьбе с воинствующим экстремизмом”. Крайне неохотно он согласился отдать приказ о нанесении авиаударов по базам ИГИЛ, и то лишь после гневных протестов, какими общество отозвалось на жестокие казни американских и британских заложников в 2014 году[1314].

В результате этих ошибок мир сейчас охвачен эпидемией исламистского терроризма. Из последних шестнадцати лет самым трагическим оказался 2014-й: тогда террористическим атакам подверглись 93 страны и погибли около 33 тысяч человек. На втором месте оказался 2015 год, когда от рук террористов погибли больше 29 тысяч человек. В тот год за три четверти всех случаев гибели людей от терактов были ответственны четыре группы исламских радикалов: “Исламское государство”, “Боко Харам”, “Талибан” и “Аль-Каида”[1315]. ИГИЛ совершало более сотни терактов в месяц[1316]. Хотя больше всего от атак джихадистов страдали страны, где мусульмане составляют большинство населения, Запад стал подвергаться нападениям все чаще. В 2015 году в западных странах было совершено 64 теракта, ответственность за которые взяло на себя ИГИЛ, – в том числе массовые убийства в Париже (130 жертв) и Орландо (49 жертв)[1317]. В течение одной только недели, пока я пишу эту главу, произошли теракты в Антверпене, Лондоне и Париже. За последние двенадцать лет многих других людей удалось спасти от смерти лишь благодаря неусыпной бдительности западных спецслужб. В 2014–2015 годах в Великобритании было произведено больше арестов, связанных с терроризмом, чем за какой-либо другой год, считая с 2000-го[1318]. В целом с 1998 года в британских судах было рассмотрено 135 дел, имевших отношение к терроризму, в результате было осуждено 264 человека, а с 2010 года теракты стали совершаться примерно вдвое чаще[1319]. И все-таки, как бы ни активизировали свои усилия спецслужбы, нельзя надеяться на то, что каждого джихадиста удастся обезвредить заблаговременно.

Главная сложность состоит в том, что против сети ИГИЛ традиционная контртеррористическая тактика бессильна. И, в отличие от распространенного мнения, вовсе не потому, что игиловцы – это “волки-одиночки”, которых очень трудно вычислить именно в силу их разобщенности. Парижские теракты, совершенные в ноябре 2015 года, представляли собой четко спланированную операцию, и в ее подготовке, помимо девятерых нападавших, участвовало еще около восемнадцати человек[1320]. В любом случае джихадистами не становятся ни с того ни с сего, просто так блуждая по интернету. Джихаду всегда предшествует “дават” (буквально “призыв”, “приглашение”) – ненасильственная, но тлетворная радикализация, в процессе которой обычный мелкий преступник превращается в фанатика-изувера[1321]. Сеть, занимающаяся “даватом”, принимает множество форм. В Великобритании главную роль играла группировка “Аль-Мухаджирун” (“Эмигранты”). Но существует и много других, менее заметных организаций – исламских центров с теневыми имамами, – которые активно распространяют отраву для умов[1322]. На первый взгляд результаты опросов, проводившихся среди британских мусульман, кажутся обнадеживающими. Около 90 % всех респондентов, опрошенных в 2016 году аналитическим центром Policy Exchange, осудили терроризм. Менее чем каждый десятый назвал исламофобию “важной проблемой”, и лишь 7 % признались, что не ощущают себя по-настоящему “своими” в Британии. Однако почти половина опрошенных ответили, что не хотели бы полностью объединяться с немусульманами во всех областях жизни и предпочли бы соблюдать некоторую дистанцию – прежде всего в сфере образования и законов. На вопрос, поддержали бы они введение шариата, положительно ответили 43 % респондентов. Две пятых сообщили, что они – за раздельное обучение мальчиков и девочек. Явное большинство опрошенных, живущих на юге страны, высказались за то, чтобы частью школьной формы для девочек стали хиджаб или никаб. И каждый десятый из всей выборки выступил против запрета на такое обучение, которое “способствует распространению экстремистских взглядов или считается несовместимым с основополагающими британскими ценностями”. Что тревожнее всего, почти треть опрошенных (31 %) заявили, что, по их мнению, за терактами 11 сентября стоит американское правительство. Людей, обвинивших в терактах 11 сентября “евреев”, оказалось больше (7 %), чем тех, кто считал, что это дело рук “Аль-Каиды” (всего 4 %)[1323].





Илл. 44. 66 “самых важных джихадистских и поддерживающих джихад и моджахедов страниц в Twitter”, рекомендованных блогером-джихадистом Ахмадом Абдаллой в феврале 2013 года. Плотность сети на этом графике составляет примерно 0,2, а значит, около 20 % всех связей, какие могли бы существовать теоретически, действительно существуют. Эта сеть и служила системой доставки чудовищных видео, которые распространяло ИГИЛ в 2014 году.



Ни один серьезный исследователь исламизма не поверит в то, что подобные настроения вызваны социальной изоляцией и что положение можно изменить, создавая новые рабочие места или увеличивая размер социальных пособий[1324]. И никто из тех, кто ведет онлайн-борьбу против ИГИЛ, не питает заблуждений, будто, требуя от Twitter удалять проигиловские аккаунты, можно добиться хоть сколько-нибудь ощутимого успеха[1325]. Джихадисты давно уже освоили Telegram, justpaste.it и российскую соцсеть ВКонтакте[1326]. После 7 июля антитеррористическая стратегия британского правительства CONTEST была активно переориентирована на то, чтобы мешать людям становиться террористами или поддерживать терроризм. Закон о безопасности и противодействии терроризму 2015 года даже возлагал на полицию, тюрьмы, местные власти, школы и университеты ответственность следить за тем, чтобы “людей не втягивали в террористическую деятельность”. Будучи министром внутренних дел, Тереза Мэй торжественно обещала “систематически противостоять и противиться экстремистской идеологии”[1327]. За это ее осуждали Мусульманский совет Великобритании, Хизб-ут-Тахрир, Организация коммерческих и государственных предприятий (CAGE) и Исламская комиссия по правам человека, которым вторили и оказывали поддержку сочувствующие из Национального союза учителей[1328]. Но реальность такова, что одного только призыва – “мешать” – недостаточно. Беда в том, что очень трудно помешать такой сети, как эта, если она продолжает процветать даже в тюрьмах. Согласно данным, опубликованным в феврале министерством юстиции, количество мусульман, заключенных в тюрьмы (за все виды правонарушений), увеличилось за период между 2004 и 2014 годами более чем вдвое и достигло 12 255 человек. Среди заключенных в Англии и Уэльсе каждый седьмой – мусульманин[1329].

Эта проблема со временем никуда не девается, как хорошо видно на примере Франции. Там мусульмане составляют по меньшей мере 8 % населения, а по примерным прогнозам исследовательского центра Пью, Британия достигнет этого показателя к 2030 году[1330]. По оценкам французских властей, в стране проживает 11 400 радикальных исламистов – гораздо больше, чем возможно эффективно держать под надзором. По мнению Фархада Хосрохавара, мусульмане составляют не менее 70–80 % заключенных в тюрьмах, расположенных на окраинах французских городов, и 40 % заключенных всех французских тюрем в возрасте от 18 до 24 лет[1331]. Согласно официальным данным, в 2013 году 27 % населения французских тюрем соблюдали пост во время месяца Рамадана[1332]. Положение осложняется еще и ростом миграции в Европу из Северной Африки, стран Ближнего Востока и Южной Азии: в частности, только в 2015 году в Германию прибыло более миллиона беженцев, ищущих политического убежища, и экономических мигрантов. Подавляющее большинство этих беженцев отдают предпочтение шариату: например, это 84 % пакистанцев и 91 % иракцев. Из этих приверженцев исламского права три четверти пакистанцев и более чем две пятых иракцев поддерживают смертную казнь за вероотступничество[1333]. Если даже “Исламское государство” и потерпит поражение в Ираке и Сирии (что кажется вероятным), созданная им в киберпространстве и на Западе сеть продолжит существовать, и в этой токсичной среде и дальше будут множиться пропагандирующие джихад мемы, толкая все новых и новых неприкаянных мусульман на путь убийства и мученичества.





Глава 56

9.11.2016




Большинство людей выходит в интернет не для того, чтобы участвовать во флэшмобах или смотреть, как кому-то отрубают головы. Они сплетничают, делают покупки, делятся картинками, анекдотами, просматривают короткие видео (футбольные голы, котики, секс). Все нервные проводящие пути, проторенные в ходе эволюции, сделали нас безудержно восприимчивыми к нескончаемым стимулам и тычкам в виде твитов, которые размещают электронные группы наших друзей. Сети потакают нашему самолюбованию (селфи), нашей привычке быстро переключать внимание (140 знаков) и нашей, по-видимому, ненасытной жажде узнавать что-то новое о знаменитостях, которых прославило телевидение с его реалити-шоу. Вот что придает опознаваемые черты современной демократии. Что могло бы приковать наше внимание, пусть даже ненадолго, к скучному вопросу: как нами будут править – или хотя бы кто? Сегодня, говоря о популизме[1334], мы иногда имеем в виду всего лишь такую политику, которая уловима и доступна для понимания простого человека с улицы – а точнее, для мужчин или женщин на диване. Внимание этих людей постоянно судорожно скачет от плоского экрана телевизора на лэптоп, от лэптопа к смартфону, от смартфона к планшету – и обратно к телевизору. А на работе эти люди сидят перед настольным компьютером, но большую часть времени утыкаются в смартфоны и обмениваются между собой многозначительными личными сообщениями.

В развитых странах многие люди остаются онлайн вообще все время, пока не спят. Больше двух пятых американцев, по их словам, постоянно проверяют электронную почту, текстовые сообщения и аккаунты в соцсетях[1335]. С мая 2012 по май 2016 года количество обладателей смартфонов в Великобритании взлетело с 52 до 81 % взрослого населения. Теперь смартфоны имеются у девяти из десяти британцев в возрасте от 18 до 44 лет. Они постоянно и машинально утыкаются в эти устройства – и дома, и на работе, и по пути туда или обратно. Больше двух третей не расстаются со смартфонами, даже ужиная с семьей. Они откладывают гаджеты, только когда ложатся спать, но даже это дается им нелегко. Больше половины британцев, имеющих смартфоны, тянутся к ним через полчаса после того, как выключили свет, четверть – через двадцать пять минут, и каждый десятый – и того раньше. Опять-таки четверть заглядывают в смартфоны сразу же, как только проснутся, треть – через пять минут после пробуждения, и половина – через четверть часа[1336]. Американцы подсели на тот же крючок не менее крепко. Еще в 2009 году среднестатистический американец связывался с кем-нибудь по мобильному телефону 195 дней в году, отправлял или получал СМС 125 дней в году, пользовался электронной почтой 72 дня в год, мгновенными сообщениями – 55 дней в году и контактировал с кем-либо при помощи сайтов соцсетей 39 дней в году[1337]. В 2012 году американцы обращались к своим мобильным телефонам по 150 раз в день. В 2016-м они уже проводили в среднем по пять часов в день, уткнувшись в телефоны. Ни одна теория о популистском бунте, захлестнувшем Европу и США после 2008 года, не будет полной, если она пройдет мимо этой поразительной трансформации публичного пространства, которую вполне можно было бы назвать тотальным вторжением в личное пространство.

Без сомнения, значительно выросшие симпатии к популистам со стороны как левых, как и правых частично объясняются революцией падающих экономических ожиданий, о которой шла речь выше[1338]. Без сомнения, культурная негативная реакция на мультикультурализм логично дополняла протест против экономической глобализации[1339]. И все же, как заметила Рени Диреста, цифровая толпа 2010-х коренным образом отличается от толпы 1930-х, которая так завораживала и одновременно ужасала Элиаса Канетти[1340]:



1. Толпа всегда хочет расти – и всегда может, если ей не мешают физически.


2. Внутри толпы всегда равенство – но заодно и больше обмана, подозрений и манипуляций.

3. Толпа любит толчею – и цифровые “личности” можно плодить с большей плотностью.

4. Толпа любит, чтобы ее направляли, – и легко ведется на дешевые рекламные ловушки[1341].



Тех, кто возлагал надежды на “мудрость” толпы, рисуя себе благостную картину “толпотворной” политики, ожидало жестокое разочарование. “В присутствии социального влияния, – заметили два специалиста по сетям, – действия людей становятся зависимыми друг от друга, что вдребезги разрушает наши представления о мудрости толпы. Когда толпы впадают во взаимозависимость, ими можно управлять, чтобы доносить до масс информацию – даже неправдивую”[1342].

Если оглянуться назад с высоты 2017 года, то кажется, будто президентские выборы 2008 года происходили в далеком прошлом. У Джона Маккейна, проигравшего кандидата-республиканца, было всего 4492 подписчика в Twitter и 625 тысяч друзей в Facebook. Он признавался, что не пользуется электронной почтой и вообще интернетом[1343]. Для него стал полной неожиданностью не только финансовый кризис, в котором вскоре обвинили его партию, но и первая предвыборная кампания, развернувшаяся в социальных сетях. У Барака Обамы имелось в четыре раза больше фейсбучных друзей, чем у Маккейна, и в двадцать шесть раз больше подписчиков в Twitter. Его веб-сайт (www.barackobama.com), разработанный Крисом Хьюзом, одним из основателей Facebook, оказался жизненно важной системой не только для обмена сообщениями, но и для сбора средств. Либеральные элиты на обоих побережьях злорадствовали по поводу разгрома Маккейна: пожилой белый ветеран с многолетним вашингтонским опытом за плечами проиграл вчистую молодому, самоуверенному афроамериканцу – “общественнику” и сенатору всего с одним сроком на счету. Лишь немногие обратили внимание на две тревожные особенности этого состязания. Во-первых, гомофилия в социальных сетях, похоже, обернулась поляризацией, когда главной темой обсуждения сделалась политика, и в “эхокамере” коллективной предвзятости взгляды отдельных людей стали тяготеть к крайностям[1344]. Во-вторых – хотя официально это было продемонстрировано лишь в ходе промежуточных выборов в конгресс в 2010 году, – Facebook оказался чрезвычайно эффективным инструментом политической мобилизации, особенно если его пускали в ход против местных нецифровых сетей[1345].

Выводы, которые отсюда следовали, не прошли мимо Доминика Каммингса, организатора кампании Vote Leave (“Голосуй за выход”), в итоге победившей в 2016 году на референдуме по вопросу о членстве Британии в Европейском союзе. Каммингс был чуть ли не единственным в британских политических кругах, кто давно интересовался не только историей (ее он изучал в Оксфорде), но и структурной сложностью и сетями. Имея в своем распоряжении лишь ограниченный бюджет (10 миллионов фунтов) и ограниченный срок (10 месяцев), Каммингс вступил в борьбу не только с “лицами, принимающими решения на самой вершине централизованной иерархии” – а они почти все выступали против Брекзита, – но и с недисциплинированными политиками, занимавшими ту же позицию, что и он сам. Вероятность победить была выше у противников выхода Британии из ЕС. Среди причин доставшейся с большим трудом победы, по словам Каммингса, были: “почти миллиард адресных цифровых рекламных баннеров”, экспериментальные соцопросы, команда специалистов по обработке данных, набранная из “очень умных физиков”, и “бейсбольная бита с надписями «Турция/ГСЗ/350 миллионов фунтов»” (это был намек на далеко не правдивые в целом лозунги, которые, “как показали эксперименты, эффективнее всего” убеждали людей голосовать за выход из ЕС). Брекзит в глазах Каммингса вовсе не был победой популистов правого толка – в его кампанию были намеренно включены элементы, ориентированные и на правых, и на левых (новые волны мусульманской иммиграции – если в ЕС вступит Турция, больше денег для Государственной службы здравоохранения – если Британия выйдет из ЕС). Как указывал несколькими годами ранее Дэвид Гудхарт, недовольство иммиграцией и поддержка социального государства – взаимодополняющие позиции[1346]. Скорее, по мнению Каммингса, Брекзит стал победой “здоровой и эффективной системы” “английского общего права, которое позволяет постоянно и быстро исправлять ошибки”, над “нездоровыми и неэффективными системами вроде ЕС и сегодняшних министерств Уайтхолла… [которые] чрезмерно централизованы и иерархичны”, а потому не способны на эффективное решение проблем[1347]. Словом, Брекзит стал победой сети – и науки о сетях – над иерархией британской правящей верхушки. Пока Дэвид Кэмерон и Джордж Осборн вели кампанию традиционными методами, бросив все силы на разъяснение экономических рисков, какие влечет за собой выход из ЕС, Каммингс использовал “Систему сбора данных об избирательских намерениях” (Voter Intention Collection System, VICS) и Facebook, чтобы вирусным путем распространять свою идею: имеет смысл заплатить некоторую экономическую цену за то, чтобы “вернуть себе контроль”. Каммингс вспоминал: “Мы изготавливали различные виды рекламных баннеров, проверяли их, убирали менее эффективные и усиленно пускали в ход наиболее эффективные. Это был постоянный многоэтапный процесс”[1348]. Высказывались мнения, что с этой технологией Каммингс познакомился благодаря аналитической компании Cambridge Analytica, принадлежащей американскому управляющему хедж-фондом Роберту Мёрсеру[1349].

Брекзит стал генеральной репетицией президентских выборов 2016 года в США. Как и в Британии, в США политический истеблишмент даже не сомневался, что старые методы исправно сработают. Хотя на традиционную агитацию были истрачены сотни миллионов долларов, Джеб Буш и Хиллари Клинтон с большим трудом пытались установить контакт с большей частью своих сторонников. Зато наладить связь с избирателями в первые месяцы 2016 года удалось нью-йоркскому магнату с сомнительной репутацией, разбогатевшему на рынке недвижимости, и язвительному социалисту из Вермонта. Опять-таки относительно неструктурированные сети бросили вызов старомодным иерархиям: и не только давно учрежденным партиям, которые, по мнению политологов, “решают все” в подобных состязаниях, но и династиям – Бушам и Клинтонам, прочно утвердившимся в политических верхах с 1980-х годов. Что характерно, и Дональд Трамп, и Берни Сандерс вели свои кампании как “люди со стороны”, выражая неприязнь к вашингтонской иерархии и излагая такие идеи, как, например, нативистские, протекционистские и социалистические, которые давно уже считались неподобающими и выходящими за рамки американской демократии. После того как Сандерса вытеснили благодаря системе “выборщиков-суперделегатов”, придуманной для того, чтобы внутри демократической партии власть максимально сосредоточивалась в руках элиты, сцена была готова для очистительной битвы между Клинтон – этим олицетворением иерархического политического истеблишмента – и Трампом, которого истеблишмент “понимал буквально, но не принимал всерьез”, по меткому выражению Салены Зито[1350]. А вот необходимое число избирателей восприняли его всерьез, не понимая при этом буквально, именно потому, что безмасштабная сеть Трампа, опиравшаяся одновременно на самоорганизацию и на вирусный маркетинг, взяла верх над иерархически организованной, но чересчур сложной кампанией Клинтон. При этом нельзя сказать, что кампании Клинтон не хватало собственных сетей. Скорее наоборот, она страдала от их избытка. Была “сеть спонсоров, друзей, союзников и советников” – “гигантская сеть по привлечению средств”, оставшаяся еще со времен лучшей поры ее мужа. Был еще комитет политического действия “За Хиллари”, который “отвечал за создание энтузиазма в массах… [и] предоставлял в распоряжение Клинтон сеть, раскинутую по разным штатам”[1351]. А еще имелась “обширная сеть советников на общественных началах и профессиональных скептиков”, заправских знатоков политики со степенями из Йельской школы права, которые деловито выдавали по пунктам целые списки тезисов, имевших минимальную электоральную ценность[1352]. Однако Робби Мук, руководитель избирательной кампании Клинтон, закрыл агитационный комитет “За Хиллари” и сократил число местных руководителей в разных штатах. Хотя ведущих политтехнологов, которых разослали затыкать дыры на местах, даже окрестили “уберами”, общая эффективность кампании явно была переоценена[1353]. За всей этой сложностью перестала просматриваться простая истина – а именно что кандидатке все равно не удается достучаться до основного электората, что гораздо лучше получается у ее опаснейшего противника.

Что социальные сети играли решающую роль в предвыборной кампании 2016 года, кажется очевидным, пускай даже для среднего избирателя телевидение и сохраняло большее значение[1354]. Приблизительно половина американцев пользовалась Facebook и другими сайтами социальных сетей, чтобы следить за ходом кампании, причем чаще всего это были избиратели моложе 50 лет[1355]. А около трети пользователей соцсетей комментировали и обсуждали политические новости или публиковали собственные посты на эту тему, – несмотря на широко распространенное мнение о том, что дискуссии в соцсетях проходят гораздо менее цивилизованно, чем на других площадках[1356]. Впрочем, решающим моментом стало то, что на последнем этапе выборов (после партийных съездов) один кандидат был представлен в соцсетях гораздо заметнее, чем второй. У Трампа в Twitter было на 32 % больше подписчиков, чем у Клинтон, и на 87 % больше сторонников в Facebook[1357]. За несколько дней до выборов Трамп собрал 12 миллионов фейсбучных “лайков” – на 4 миллиона больше, чем Клинтон[1358]. Трамп опережал Клинтон и по более важному фейсбучному параметру “интереса” – причем во всех до одного штатах. (Жители Миссисипи проявляли почти в двенадцать раз больше интереса к Трампу, чем к Клинтон, но даже жителям Нью-Йорка Трамп казался в три раза интереснее, чем она.) Все главные “колеблющиеся” штаты Среднего Запада ясно сигнализировали о своих избирательских намерениях через Facebook. Сходная картина просматривалась и в Twitter. С 11 по 31 мая 2016 года у постов Трампа в Twitter было в среднем почти шесть тысяч ретвитов, тогда как на твиты Клинтон пришлось только полторы тясячи ретвитов[1359]. А еще в кампании Трампа искусно использовался YouTube – например, на заключительном этапе агитационных нападок на глобальную элиту: Клинтон, Сороса, банк Goldman Sachs[1360]. Самое главное, кампания Трампа, как и британская кампания Vote Leave, на полную мощность использовала возможности Facebook оценивать эффективность агитационной рекламы, запуская десятки тысяч вариантов и выясняя, какие из них сильнее всего воздействуют на избирателей[1361].

Все сложилось самым парадоксальным образом, так как с самого начала Кремниевая долина стояла за Клинтон. Сотрудники Google пожертвовали на ее кампанию 1,3 миллиона долларов – и, для сравнения, всего 26 тысяч на кампанию Трампа. Стартап Эрика Шмидта Groundwork предоставил кампании Клинтон информационную поддержку[1362]. Марк Цукерберг испытал отвращение, когда Трамп бросил через Facebook клич – полностью закрыть для мусульман въезд в США, а информационно-технологический блог Gizmodo стал намекать на то, что Facebook манипулирует рейтингом наиболее актуальных тем, чтобы снизить популярность Трампа[1363]. Сам Цукерберг не скрывал, что взгляды Трампа вызывают у него презрение[1364]. Однако сети, в создание которых он и Шмидт вложили столько труда, использовались теперь для продвижения идей, вызывавших неприятие и у них обоих, и у их сотрудников, а еще помогали собирать средства на кампанию Трампа[1365]. И даже если бы Google и Facebook каким-то образом забанили Трампа, они бы лишь увеличили трафик других сетей – вроде анонимных форумов 4Chan и 8Chan, где зародилось движение “альтернативных правых”. Позднее провокаторы из этой группы – Мэтт Брейнард, Чарльз Джонсон и родившийся в Британии журналист и редактор Breibart News Майло Яннопулос – похвалялись, что это они и их сеть привели Дональда Трампа на пост президента, “засоряя” интернет-пространство мемами вроде мультяшного лягушонка Пепе и оскорбительного прозвища консерваторов – cucks (сокращение от cuckservative – гибрида слов conservative (консервативный) и cuckold – (рогоносец)[1366]. Разумеется, организаторы кампании Трампа и сеть альтернативных правых тесно взаимодействовали: команда, работавшая на Трампа, использовала подфорум TheTrump на сайте reddit.com как средство коммуникации между 4Chan и основными сайтами. Именно по этим каналам шло очернение Клинтон как “самого коррумпированного кандидата в истории”, а руководителя ее избирательной кампании обвинили в связи с несуществующей бандой педофилов, будто бы засевшей в одной вашингтонской пиццерии[1367]. До сих пор не утихают горячие споры о том, насколько важную роль сыграла в победе Трампа Cambridge Analytica[1368]. Возможно, составление “психографических профилей” отдельных избирателей вовсе не имело того значения, на которое намекал руководитель этой компании Александр Никс[1369]. Труднее оспорить другое: из-за того, что кампания Трампа связалась с альтернативными правыми, в американскую политику вновь прорвался антисемитизм, которого не наблюдалось там с 1930-х годов[1370]. Однако Трамп победил не поэтому.





Илл. 45. Подписчики главных кандидатов на президентских выборах в Twitter и Facebook в 2008 и 2016 годах.



Пожалуй, самым болезненным моментом в выборах 2016 года для властителей Кремниевой долины стало то, что их сетями пользовались для распространения лживых историй – тех самых “фейковых новостей”, на которые неоднократно жаловался сам Трамп, продолжая при этом распускать множество собственных фальшивок и пустышек. В сентябре Facebook разнес выдуманную новость о том, что Трампа поддержал папа римский[1371]. В ноябре Google нечаянно поместил в топ новостей сфабрикованное сообщение о том, что Трамп якобы победил на прямых выборах[1372]. Это тоже сыграло на руку Трампу. Из всех заведомо фальшивых новостей, которые распространялись в течение трех месяцев до выборов, антитрамповскими новостями пользователи Facebook делились 8 миллионов раз, а антиклинтоновскими – 30 миллионов раз[1373]. Почти четверть ссылок, появлявшихся в твитах у выборки из 140 тысяч мичиганских пользователей в течение десяти дней до 11 ноября, вели к фальшивым новостям[1374].

Выборы 2016 года ознаменовались самой напряженной за всю американскую историю борьбой – даже более напряженной, чем борьба за исход британского референдума о выходе из ЕС. Если бы менее 39 тысяч избирателей в трех “колеблющихся” штатах (Мичигане, Пенсильвании и Висконсине) отдали голоса за Клинтон, а не за Трампа, то она победила бы и на прямых выборах, и в коллегии выборщиков. Историки будут бесконечно спорить о том, какая из бесчисленного множества переменных величин стала в итоге решающей, – как будто все остальное непременно осталось бы точно таким же, если бы изменился всего один фактор. В одном не приходится сомневаться: если бы Дональд Трамп не использовал все преимущества социальных сетей через онлайн-площадки, он бы никогда не стал президентом США. В доинтернетные времена он вряд ли угнался бы за Клинтон: ему попросту не хватило бы финансовых средств на старомодную войну на истощение – методами телевизионной агитации. Можно было бы сказать, что социальные сети позволили ему провести кампанию более эффективно, пусть даже ее организация казалась хаотичной, – но это значило бы упустить из виду крайне важный момент. Статистическая карта избирательных округов США показывает, что Трамп победил в “Трампленде”: округа, в которых большинство голосовало за него, составляют 85 % от поверхности суши США, – тогда как Клинтон побеждала, так сказать, на “Архипелаге Хиллари”. Ее приверженцы были плотно сосредоточены в крупных городских агломерациях на обоих побережьях, тогда как электорат Трампа ровно распределялся по центру страны – по большим и малым провинциальным городам и сельским общинам. И вот парадокс: казалось бы, преимущество в сетевой избирательной кампании должно было достаться Клинтон – ведь ее сторонники образовывали более густые скопления и к тому же были моложе. Подобный же парадокс наблюдался в случае Брекзита: победу кампании за выход из ЕС принесли избиратели постарше, проживавшие главным образом в захолустьях Англии и Уэльса, но не в крупных городах. Если ключом к политике популизма являлись социальные сети, почему же тогда за популистские решения голосовали преимущественно те группы, которых, пожалуй, не заподозришь в пристрастии к Facebook, – пожилые сельские жители?[1375] Объяснение этому есть. Безусловно, Каммингс и его американский коллега – руководитель кампании Трампа Стивен К. Бэннон – пользовались социальными сетями гораздо искуснее, чем их политические противники. Но популистские кампании не обрели бы такого успеха, если бы распространявшиеся ими мемы не разносились дальше – по тем неэлектронным “форумам”, где собираются самые обычные люди и где дружеские связи – отнюдь не фейковые (как часто бывает в Facebook), а самые настоящие, – иными словами, по пабам и барам. А этого, в свой черед, не происходило бы, если бы сами эти мемы не оказывались созвучны мыслям простых людей.





Илл. 46. Предвыборная кампания Клинтон в 2016 году: провальная иерархическая структура.





Илл. 47. Социальная сеть Дональда Трампа в интернете. 2016 год



В Вавилонской библиотеке интернета многому из того, что мы читаем, верить нельзя. Потому-то наиболее глубокие социальные связи остаются местными и живыми. Таким образом, исход политических состязаний 2016 года решался не в Вавилонской библиотеке, а в барах и пивных англоязычного мира. Интернет предполагал, а завсегдатаи салон-баров располагали.

Но что же они натворили?





Часть IX

Заключение. Когда угрожает КиберСибирь




Глава 57

Метрополис




В классическом немом кинофильме Фрица Ланга “Метрополис” (1927) показано, как восставшая сеть разрушает иерархический порядок. Метрополис – город небоскребов. Наверху в шикарных пентхаусах обитает элита, а власть находится в руках тирана Джо Фредерсена. А внизу, на подземных фабриках, тяжко трудится пролетариат. Случайно став свидетелем аварии на производстве, беззаботный прежде сын Фредерсена внезапно задумывается о том, в каком убожестве и среди каких опасностей живет рабочий класс. Наступает развязка – попытка насильственной революции, а затем – техногенная неумышленная катастрофа: когда рабочие разбивают силовой генератор, отказывают водяные насосы, и их жилье затапливает.

Пожалуй, “Метрополис” помнят прежде всего из-за характерного женского робота, превращенного потом в двойника главной героини – Марии. По словам Ланга, на создание фильма его вдохновило первое посещение Нью-Йорка. Ему показалось, что небоскребы Манхэттена на языке архитектуры идеально выражают хроническое социальное неравенство. Современники – в частности, придерживавшийся правых взглядов медиамагнат Альфред Гугенберг – уловили в фильме коммунистический подтекст (хотя жена Ланга, соавтор его сценария, была радикальной немецкой националисткой и позже вступила в НДСАП). Однако сегодня кажется, что “Метрополис” явно выходит за рамки политических идеологий середины ХХ века. Из-за обилия религиозных аллюзий и кульминационного искупительного действа “Метрополис” смотрится как мифологическое изображение современного мира. Очевидный вопрос, который ставит этот фильм, актуален и по сей день: как урбанизированному, технически развитому обществу избежать катастрофы, если его существование построено на глубоком социальном неравенстве?

Но в связи с фильмом Ланга встает и еще более важный вопрос: кто же в итоге побеждает – иерархия или сеть? Потому что самую опасную угрозу для иерархически устроенного общества в “Метрополисе” представляет не затопление подземных глубин, а тайный заговор, зреющий среди рабочих. Больше всего Фредерсена бесит мысль о том, что этот заговор без его ведома может зреть где-то в катакомбах под городом.