Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook

Причины этого финансового кризиса можно коротко изложить в семи пунктах. Крупные банки, испытывавшие опасную нехватку капиталов, начали пользоваться лазейками в законодательстве, чтобы увеличить долю заемных средств. Рынок наводнили ценные бумаги, обеспеченные активами, – например, гарантированными долговыми обязательствами, – а рейтинговые агентства оценивали их крайне неправильно. С 2002 по 2004 год Федеральный резерв практически никак не стеснял свободу кредитно-денежной политики. Политики, проявляя экономическую глупость, поощряли бедных американцев становиться домовладельцами. С оглядкой на нереалистичные модели риска велась масштабная продажа производных ценных бумаг – таких как свопы кредитного дефолта. И наконец, приток в США капитала с формирующихся рынков, особенно из Китая, тоже помогал надувать американский ценовой пузырь на рынке недвижимости[1174]. Можно сказать, что кризис начался еще тогда, когда этот пузырь лопнул: снижение цен на дома и рост неплатежей по высокорисковым ипотекам подавали признаки финансового бедствия уже в конце 2006 года. Однако именно известие о банкротстве Lehman, появившееся в 1:45 в понедельник 15 сентября, превратило беспокойство в мировую панику. За банкротством основной компании о своей неплатежеспособности объявили около восьмидесяти подконтрольных компаний в восемнадцати других странах. В рамках главного дела о банкротстве против Lehman было подано около 66 тысяч исков – на общую сумму более 873 миллиардов долларов. Это было “самое крупное, самое сложное, многостороннее и чреватое серьезными последствиями дело о банкротстве, когда-либо разбиравшееся в США”[1175]. Невероятно, но штатные экономисты из Федерального резерва не видели поводов ожидать рецессии. “Мне кажется, что в общей картине не наблюдается значительных изменений, – докладывал 16 сентября на заседании Комитета по операциям на открытом рынке ФРС (Federal Open Markets Commitee, FOMC) главный экономист Федрезерва Дэвид Дж. Стоктон. – И разумеется, за нашим прогнозом… стоят ожидания медленного, постепенного роста ВВП в течение следующего года”. Дальнейшие события заставили посмеяться над этим и другими подобными заявлениями[1176]. Лишь несколько человек из находившихся тогда в зале уже на самом раннем этапе по-настоящему поняли, в каком положении оказалась Федеральная резервная система. Очень показательны слова Эрика С. Розенгрена из Бостонского отделения Федрезерва:

Я думаю, пока еще слишком рано говорить, правильно ли мы поступили с Lehman. Поскольку казначейство не захотело вкладывать в него деньги, у нас просто не было выбора. Но мы пошли на продуманный риск. Если у нас возникнут неприятности на фондах денежного рынка… или если закроется рынок ценных бумаг с последующим выкупом, тогда наш риск покажется уже не столь хорошо продуманным. Мне кажется, мы поступили правильно, учитывая возникшие ограничения. Надеюсь, на этой неделе мы прорвемся… Нежелательно оказываться в таком положении, когда мы вынуждены ставить экономику в зависимость от одной или двух структур[1177].



Лишь 29 октября Бен Бернанке, председатель ФРС, впервые вскользь намекнул на то, что, возможно, текущий кризис похож на кризис 1930-х годов[1178]. И только в середине декабря другой член FOMC отважился открыто сказать: “У нас сейчас уровень дефолтов выше, чем был при Великой депрессии”[1179].

Но Федрезерву не удалось понять, что, хотя президент Lehman Brothers Дик Фульд и был для мира Уолл-стрит чем-то вроде сетевого изгоя – одиночки, которого недолюбливали коллеги (в том числе и секретарь Казначейства Генри Полсон, ранее возглавлявший Goldman Sachs), сам этот банк являлся важнейшим узловым центром в международной финансовой сети, которая за предыдущие двадцать лет благодаря глобализации и развитию интернета сделалась гораздо шире и плотнее, чем когда-либо раньше. Одним из первых управляющих центральными банками, кто понял важность этих структурных изменений, был Эндрю Халдейн из Банка Англии: он обратил внимание на то, что создана комплексная адаптивная система, которая обычно усиливает циклические колебания[1180]. Эту идею Халдейн почерпнул в работе Джона Холланда и других авторов о комплексных системах, которые, в отличие от просто сложных систем, имеют тенденцию изменяться непредсказуемым образом. А как раз эти непредсказуемые “эмерджентные свойства” и не были учтены в модели, составленной экономистами ФРС[1181]. Попросту говоря, стандартная макроэкономика не учла сетевую структуру. Никто по-настоящему не заметил, что мировая финансовая сеть разрослась настолько, что отказ от выполнения обязательств быстро перекидывался от одного банка на множество других, но при этом оставалась достаточно редкой, так как многие банки недостаточно диверсифицировали вложения капиталов и не были надежно застрахованы от краха своих контрагентов[1182].

Федеральная резервная система, необоснованно хваставшаяся “крайней умеренностью”, какой она достигла всего за несколько лет до катастрофы, оказалась одним из главных организаторов мирового финансового кризиса. Однако следует отдать должное Бену Бернанке: он так быстро применил знания, накопленные в годы Великой депрессии, что экономические последствия кризиса оказались значительно менее тяжелыми, чем в 1930-х годах. Закупив все виды активов на первой стадии количественного ослабления, а затем, на второй и третьей стадиях, – большое количество правительственных облигаций, Федрезерв помог сдержать кризис. Это стало триумфом иерархической системы кредитно-денежного управления и послужило доказательством того, что самостоятельно международная финансовая сеть не смогла бы восстановиться. Однако главная причина, по которой второй Великой депрессии не произошло, заключалась в том, что, дав обанкротиться банку Lehman, Казначейство США затем вмешалось в ситуацию и предотвратило дальнейшие банкротства крупных финансовых учреждений. Операции по спасению от банкротства таких фирм, как страховой гигант AIG, и других крупных банков, которые получили больше 400 миллиардов долларов по программе выкупа проблемных активов, сыграли важнейшую роль в приостановке цепной реакции неплатежеспособности, которая началась 15 сентября. А вот то, что эти же самые фирмы продолжали выплачивать своим руководителям семизначные премии, вызвало громкое возмущение[1183]. Но удивляться тут было особенно нечему. Ведь финансовая система была сетью сразу во многих смыслах.





Илл. 39. Схемы связности сетевых узлов в международной финансовой системе. Из презентации Эндрю Халдейна 2011 года.



Американская деловая элита давно уже представляла собой тесно спаянную группу, а банки выступали основным источником связей между различными секторами экономики, включая сферу политики[1184]. Хорошим примером того, как работала эта американская система, служит карьера Вернона Джордана-младшего, утонченного юриста-афроамериканца, который прославился как адвокат по делам о защите гражданских прав в Джорджии в последние годы сегрегации. В 1972 году Джордана пригласили в правление корпорации Celanese, крупного производителя химических продуктов, а затем ее председатель Джон У. Брукс назначил его еще и в совет директоров Bankers Trust в Нью-Йорке. Благодаря другому директору Bankers Trust, Уильяму М. Эллингхаусу, Джордан оказался в 1973 году в правлении универмага J. C. Penney. Спустя год он попал в совет директоров Xerox, где оказался рядом с Арчи Р. Маккарделлом, президентом Xerox, и Говардом Л. Кларком, руководителем American Express, в правление которого входил и Маккарделл. При поддержке одновременно Маккарделла и Кларка Джордан вошел в 1977 году и в правление American Express. В 1980 году он вошел в совет директоров табачной компании R. J. Reynolds, а в следующем году покинул свою должность в Национальной лиге городов (National Urban League, NUL) и начал работать в вашингтонском отделении далласской адвокатской фирмы Akin Gump Strauss Hauer & Feld[1185]. Близкая дружба Джордана с Биллом Клинтоном, с которым он познакомился еще в 1973 году через NUL, приобрела политическое значение после того, как в 1992 году Клинтон был избран президентом, а Джордан сделался его “палочкой-выручалочкой” в ряде скандалов, прежде всего в истории с Моникой Левински. В 1999 году Джордан покинул Akin Gump Strauss и поступил в нью-йоркское отделение Lazard – инвестиционного банка и компании по управлению активами[1186].

А вот карьера Тимоти Гайтнера шла иным путем. Его мать, Дебора Мур, происходила от первопоселенцев, приплывших в Америку на борту “Мэйфлауэра”. Учился Гайтнер в Дартмут-колледже. Прежде чем поступить на государственную службу, он работал в Kissinger Associates. Однако, став президентом Федерального резервного банка Нью-Йорка, Гайтнер оказался связан с членами финансовой элиты не только профессиональными, но и социальными узами. Например, благодаря членству в таких некоммерческих объединениях, как Экономический клуб Нью-Йорка или Совет по международным отношениям, Гайтнер обзавелся личными связями с топ-менеджерами или директорами примерно двадцати одной финансовой фирмы. Согласно одному эконометрическому исследованию, эти связи были ценны тем, что компании, связанные с Гайтнером, 21 ноября 2008 года увидели, что цены на их акции подскочили: в тот день было объявлено о назначении Гайтнера секретарем Казначейства в правительстве Барака Обамы[1187]. Речь не о том, что в этом есть нечто неподобающее, а лишь о том, что сама близость к власти, особенно в пору кризиса, воспринимается как важный фактор. Сыграв важную роль в Федрезерве на начальном этапе кризиса, Гайтнер встал у руля Казначейства в ту пору, когда экономика еще не достигла дна. Инвесторы проявили бы наивность, если бы не придали вовсе никакого значения ощущаемым различиям между финансовыми фирмами с точки зрения их политических связей. Дика Фульда постиг крах именно потому, что он являлся относительно изолированным узлом сети.





Глава 52

Административное государство




Финансовый кризис обнаружил еще одну особенность финансовой системы. Формально банки являлись, пожалуй, самыми регулируемыми организациями в финансовой системе. Однако многочисленным ведомствам, чья задача как раз и состояла в регулировании банков и их деятельности, почему-то не удалось предвидеть, что при кризисе ликвидности они просто посыплются, как костяшки домино. Одно из объяснений этой загадки – в том, что федеральное правительство выродилось в “административное” или “управленческое” государство (как его иногда называли) – иерархическое и бюрократическое по характеру своего функционирования, усердно производившее на свет все более усложненные правила, которые приносили не ожидаемые, а ровно противоположные результаты.

Рождение административного государства можно отнести к началу 1970-х годов, когда конгресс начал выдавать разрешения на учреждение новых регулирующих органов – таких как Агентство по охране окружающей среды и Комиссия по безопасности потребительских товаров. В 1950 году Свод федеральных нормативных актов США (US Code of Federal Regulation, CFR) занимал 23 тысячи страниц. С 1951 по 1970 год он удлинился на 21 тысячу страниц, с 1971 по 1990 год вырос еще на 62 тысячи страниц, а между 1991 и 2010 годами к нему добавилось еще 40 тысяч страниц[1188]. При Джордже У. Буше конгресс расширил федеральные нормы и правила в отношении начального и среднего школьного образования (закон “Ни одного отстающего ребенка” 2001 года), финансирования выборов (закон Маккейна – Файнголда о реформе избирательных кампаний 2002 года), корпоративного управления (закон Сарбейнза – Оксли 2002 года) и рационального использования энергетических ресурсов (закон об энергетической независимости и безопасности 2007 года). Однако ни одна администрация не породила такого множества проектов законов и нормативов, как администрация Обамы во время его первого президентского срока[1189]. Историю его президентства можно было бы коротко представить в виде бесконечных обещаний: увеличить занятость (создать “стимул”), снизить риск финансового кризиса и обеспечить всеобщее медицинское страхование. Каждая из этих инициатив приводила к значительному разрастанию административного государства. Закон Додда – Франка о реформировании Уолл-стрит и защите потребителей занял 848 страниц и привел к учреждению двух новых ведомств: Совета по надзору за финансовой стабильностью и Бюро защиты интересов потребителей[1190]. Закон о защите пациентов и доступном медицинском обслуживании (Affordable Care Act, ACA, неофициально Obamacare) составил 961 страницу (вместе с законом об урегулировании здравоохранения и образования) и привел к созданию Независимого консультативного совета по платежам. Еще более громоздкими стали законы, составленные для осуществления проекта Транстихоокеанского партнерства – торгового соглашения между двенадцатью странами Азиатско-Тихоокеанского региона. В них было уже более 5554 страниц, больше двух миллионов слов, и в распечатанном виде они представляли собой чуть ли не метровую стопку бумаги.

Кроме того, и Obamacare, и закон Додда – Франка породили огромное множество новых правил и нормативов. После принятия ACA правительственные органы выпустили более сотни окончательных распоряжений, подробно объяснявших, как именно следует применять новые законы. Для одного только закона Додда – Франка законодателям потребовалось создать свыше четырехсот новых правил. Согласно одной оценке, этот закон мог увеличить объем нормативных ограничений для финансового сектора почти на треть – если этот процесс вообще когда-нибудь закончится[1191]. Чтобы получить некоторое представление о масштабе вспыхнувшей законотворческой эпидемии, давайте допустим, что каждая из 10 535 касавшихся здравоохранения страниц нормативов в Федеральном реестре содержит 1100 слов. Значит, всего там более 11 миллионов слов. Для сравнения: Великая хартия вольностей умещается на одном листе пергамента и содержит менее 4000 слов. Первоначальный вариант Конституции США был лишь чуть-чуть длиннее (если совсем точно – 4543 слова). А в Декларации независимости всего 1458 слов.

Какие же силы привели к расцвету административного государства? Почему Вашингтон выродился в какое-то гипертрофированное бюрократическое государство вроде того, что описано в фантасмагориях Кафки? Простой ответ мог бы быть таким: во всем виноваты юристы и бюрократы. Но ведь такие люди существуют уже давно, это известно всякому, кто читал Диккенса. Более правдоподобный ответ гласит, что такова цена, которую мы вынуждены платить за прошлые неудачи и огрехи. Быть может, во многих странах представительное правление и верховенство закона сгубило в ХХ веке именно невнимание к деталям. Быть может, “великие упростители” вроде Гитлера восторжествовали именно потому, что в документах вроде конституции Веймарской республики (хоть ее и не назовешь короткой – в ней насчитывались 181 статья и 10 тысяч слов) не говорилось открытым текстом, что уроженцам Австрии с усами щеточкой, судимостью и тягой к геноциду запрещено занимать должность канцлера? Однако можно найти и лучшее объяснение: во всем виновато коренное ухудшение стандартов и в законодательной области, и в управлении, которое мы наблюдаем почти во всех демократических странах, независимо от того, какой была их история в ХХ веке[1192]. Причина этого нескончаемого словоизвержения в том, что профессиональные политики стремятся скорее блеснуть красноречием, чем дойти до сути, СМИ после каждой неудачи орут без умолку, что нужно что-то делать, лоббисты следят за тем, чтобы мелкий шрифт всегда стоял на страже их шкурных интересов, а юристы только рады наживаться на всей этой несусветной неразберихе[1193]. Нам следовало бы больше тревожиться о последствиях такого положения дел, ведь речь идет не только о нудных нечитабельных постановлениях. Во-первых, преимущества остаются за владельцами корпораций, ведь только им по карману собственные отделы надзора за нормативно-правовым соответствием, а без них невозможно пускаться в плавание по морю бюрократического многословия. Во-вторых, существует риск системной неустойчивости, которая только возрастает с ростом общей сложности. Всякий, кто полагает, будто мировая финансовая система сделалась более устойчивой благодаря закону Додда – Франка, – оптимист. Не исключено, что дело обстоит ровно наоборот: ведь новые нормативы могли уменьшить способность властей справиться с проблемой последействия (например, массового отказа от незастрахованных краткосрочных обязательств)[1194]. Между тем, по утверждению Фрэнсиса Фукуямы, сама законность демократической политики мало-помалу разрушается, потому что “влиятельные группы… фактически покупают политиков, жертвуя средства на их избирательные кампании и затем воздействуя на них лоббированием”. Этот процесс философ называет “репатримониализацией”[1195]. Окостенелыми и при этом, похоже, не поддающимися реформам оказались многие политические институты: избирательная коллегия, предвыборная система, заумные правила сената и другие. Суды слишком вовлечены и в принятие политических решений, и в управление. При этом ни у кого нет внятного плана – как добиться порядка хоть в чем-нибудь[1196].

Сложность – вещь недешевая. Напротив, обходится она весьма дорого. Административное государство нашло легкий способ справиться с проблемой – как увеличить объем бюджетных благ, не повышая соответственно налогов. А именно финансировать текущее государственное потребление решено было за счет займов. В то же время администрация Обамы, почти удвоив размер федерального долга, использовала свои распорядительные полномочия для сбора денег новыми способами: например, более 100 миллиардов долларов в виде “выплат по соглашению” при расследованиях порядка предоставления закладных, гарантируемых банком, и 20 миллиардов долларов от программы компенсации British Petroleum за разлив нефти на нефтяной платформе Deepwater Horizon. (Еще она вмешивалась от имени политических союзников в “управляемые банкротства” компаний General Motors и Chrysler[1197].) Однако все эти уловки административного государства навязывают косвенные затраты частному сектору, что в конечном итоге тормозит темпы роста и создание рабочих мест[1198]. Несправедливость по отношению к будущим поколениям в области госфинансирования, гипертрофированное разрастание нормативов, искажение самой идеи верховенства закона и деградация образовательных учреждений – все это в совокупности ведет к “великому вырождению” и в экономической производительности, и (как мы еще увидим) в социальной сплоченности[1199]. Словом, административное государство представляет собой последнюю ипостась политической иерархии: эта система изрыгает правила, плодит сложности и подтачивает благополучие и стабильность.





Глава 53

Web 2.0




Пока административное государство, производя и громоздя все новые документы, приближало окончательный кризис иерархического порядка, сетевой мир переживал драматичное фазовое превращение. Специалисты по информационным технологиям говорили об этом как о Web 2.0 – под таким названием проходила конференция, организованная интернет-новатором и издателем Тимом О’Райли в 2004 году. У О’Райли была идеальная цель: сохранить принцип open source – открытого программного обеспечения, характерный для ранней поры существования Всемирной паутины. Этому духу соответствовала Википедия – статьи энциклопедического типа писались сообща разными авторами. То же самое происходило на любом веб-сайте, где материалы создавались пользователями. По словам О’Райли, инновации вроде RSS и API способны “передавать данные вовне, не контролируя при этом происходящее после того, как они поступают на противоположный конец связи… [Это] отражает… сквозной принцип”[1200]. Таким образом, любое программное обеспечение следует оставлять в “вечном бета-состоянии” – не только с открытыми исходными кодами, но и с возможностью для пользователей вносить в программу изменения[1201]. Золотым стандартом оказался Linux – “операционная система мирового класса”, созданная “несколькими тысячами нештатных энтузиастов”, как выразился программист-либертарианец Эрик Реймонд, автор манифеста сторонников open source “Собор и базар” (The Cathedral and the Bazaar)[1202]. На “базаре” многочисленная глобальная группа кодировщиков-добровольцев совместно занималась выявлением и устранением недоделок (багов), тем самым неуклонно совершенствуя программы[1203]. Реймонд сформулировал закон Линуса, названный так в честь Линуса Торвальдса, ведущего разработчика платформы Linux (который при этом никогда не был ее владельцем). Закон этот гласит: “При достаточном количестве бета-тестировщиков и соразработчиков почти любая проблема будет быстро установлена, и кто-нибудь найдет ее очевидное решение”. (Или еще проще: “Если достаточно глаз, то все баги всплывают на поверхность”[1204].) В виртуальной коммуне программистов “единственным доступным критерием успеха в конкурентной борьбе является репутация среди таких же спецов” и нет места для трагедии общин[1205], потому что в случае открытого программного обеспечения “трава вырастает выше, когда на ней пасутся”[1206]. Реймонд уверенно предсказывал, что движение за открытое программное обеспечение “в итоге победит года через три, максимум лет через пять (то есть к 2003–2005 годам)”[1207]. Его ожидало разочарование.

За инновациями и творческой анархией следуют коммерциализация и ограничительные правила. Во всяком случае, именно это демонстрировали прежние технические революции[1208]. Однако в случае интернета коммерциализация действительно последовала, а вот ограничительных правил почти не появилось. Мечте об общедоступных программах пришел конец, когда развились монополии и дуополии, которые успешно отражали попытки вмешательства со стороны административного государства. Microsoft и Apple установили нечто вроде дуополии на программное обеспечение, при этом первая компания заняла огромную нишу на рынке персональных компьютеров. Две эти компании, основанные еще на первом этапе сетевой революции, в 1975 и 1976 годах, по-разному подошли к возможностям, которые предоставил интернет. Microsoft в нагрузку к производимой им операционной системе Windows пытался навязывать еще и свой браузер Internet Explorer, но эта стратегия едва не привела к роспуску компании[1209]. Возглавлявший Apple Стив Джобс, хотя его операционная система во многом превосходила продукцию Билла Гейтса, предпочитал соревноваться иначе – выпуская разнообразное оборудование под маркой Apple. В дополнение к настольному компьютеру Mac добавились музыкальный плейер (iPod, 2001), лэптоп (Macbook, 2006), смартфон (iPhone, 2007), планшет (iPad, 2010) и наручные часы (Apple Watch, 2014). Гениальность Джобса состояла в том, что он объединил привлекательный дизайн продукции с закрытой системой программного обеспечения и цифрового контента, которые распространялись исключительно через сети магазинов Apple Store и iTunes Store.

Второй этап революции в информационных технологиях наступил через двадцать лет после волны инноваций, породившей MS-DOS и Mac OS. Крупнейшими новыми компаниями, основанными в середине 1990-х, стали Amazon, eBay и Google. Первая была электронным книжным магазином в Сиэтле. Вторая – вначале называвшаяся Auction Web – онлайн-аукционом в Сан-Хосе. Третья, получившая название от числа гугол – единицы со ста нулями, или 10100, была поисковой системой, разработанной в гараже в Менло-Парке. Основатели всех этих компаний являлись в каком-то смысле аутсайдерами: Джефф Безос родился у матери-подростка из Техаса, его отчимом был кубинец; Пьер Омидьяр родился в Париже в семье иммигрантов из Ирана; Сергей Брин родился в Москве, его родители-евреи эмигрировали из СССР в 1979 году. Только Ларри Пейдж был с самого начала посвящен в мир компьютерной науки: в этой области работали его родители. Всех этих людей тянуло на Западное побережье США, где Стэнфордский университет и Кремниевая долина уже зарекомендовали себя в качестве главного мирового центра IT-инноваций. Рассчитывали ли они с самого начала сделаться миллиардерами? Наверное, нет. Успех свалился на их компании неожиданно. (В 1999 году Пейдж и Брин пытались продать Google компании Excite всего за 750 тысяч долларов.) После того, как улегся ажиотажный бум вокруг акций интернет-компаний, случившийся в том же году, рыночная стоимость всех трех компаний быстро взлетела до сногсшибательных высот. Первичное размещение акций (Initial Public Offering, IPO) Google 19 августа 2004 года принесло ей рыночную капитализацию в размере более 23 миллиардов долларов. Объяснялся этот ошеломительный рост очень просто. В 2000 году Google начала продавать рекламу, привязанную к ключевым словам поисковых запросов, исходя из предложений цены и переходов по ссылкам рекламных объявлений. К 2011 году реклама стала источником уже 96 % доходов компании. А затем огромный приток доходов от рекламодателей позволил Google расшириться сразу во многих направлениях. Она обзавелась собственной электронной почтой (Gmail, 2004), операционной системой (Android, 2007) и веб-браузером (Chrome, 2008), а также приобрела ряд других компаний, начиная с Keyhole (она превратилась в Google Earth), а затем Urchin (она превратилась в Google Analytics) и Grand Central (она превратилась в Google Voice). В 2006 году к ним прибавился YouTube, в 2012-м – Motorola Mobility (хотя позднее она была продана), а в 2014-м – DeepMind. Изначальная постановка задач в формулировке Google звучала так: “Упорядочивать информацию в мире и делать ее общедоступной и полезной”. Неофициальный лозунг компании гласил: “Не будь злом”. А более точное описание ее деятельности после 1999 года было бы таким: “Зарабатывать деньги на рекламе и вкладывать их смело и рискованно”.

Расхождение между идеалом и действительностью обозначилось еще резче в случае самой успешной социальной сети и владеющей ею одноименной компании, появившейся на третьей волне инноваций в середине 2000-х годов. Принцип “шести рукопожатий” неизбежно должен был победить; в первоначальном патенте владельцы определили свою социальную сеть как службу, основанную на рассылках по электронной почте и базе данных объединенных членов сети. Впрочем, Рид Хоффман, основатель Friendster и LinkedIn, и Марк Пинкус, создатель Tribe.net, выкупили этот патент (за 700 тысяч долларов), чтобы никто не посмел монополизировать рынок социальных сетей[1210]. Они еще не понимали, что имеют дело с Марком Цукербергом.

Этот студент Гарварда никогда не чуждался идеалистической риторики. В программном заявлении о задачах Facebook, адресованном новым участникам и названном (как дань памяти председателя Мао) “Красная книжечка”, говорится: “Изначально Facebook не задумывался как компания. Он создавался для выполнения общественной миссии – делать мир более открытым и сплоченным”[1211]. В 2004 году, давая интервью изданию Harvard Crimson всего через пять дней после запуска сети, Цукерберг недвусмысленно заявил, что создавал этот сайт не с целью зарабатывать деньги. “Я не собираюсь продавать чужие электронные адреса”, – сказал он. А в 2007 году он говорил: “Последние пятьсот лет всем заправляют средства массовой информации. А ближайшие сто лет людей уже не будут просто так пичкать информацией. Ею будут делиться, она будет расходиться по миллионам каналов, объединяющих людей”[1212].

Почему же Facebook победил других претендентов на корону в царстве социальных сетей? Во-первых, Цукерберг с выгодой использовал фирменный бренд Гарварда. Первые пользователи указывали свои настоящие имена и настоящие электронные адреса, потому что, если учишься в Гарварде, нет стимула скрываться под вымышленными кличками. Именно через сеть выпускников Гарварда Цукерберг познакомился с Доном Грэмом из Washington Post Company, и тот вызвался вложить в Facebook деньги и вошел в правление компании[1213]. Во-вторых, Цукерберг не стал слушать тех, кто говорил, что сайт потеряет привлекательность, если откроется для неуниверситетской публики, а позже приложил усилия для того, чтобы через систему машинного перевода доступ к сети получили и неанглоязычные пользователи[1214]. В-третьих, он вскоре увидел потенциал в дополнительных настройках – например, в возможности ставить метки (теги) на фото, отправлять уведомления пользователям, если кто-то их отметил, – а еще в более сложно устроенной ленте новостей, или френд-ленте, позволяющей следить за публикациями друзей[1215]. В-четвертых, в отличие от MySpace, Facebook позволял пользователям устанавливать внутренние приложения, и это решение обернулось бешеным успехом, когда стали распространяться созданные на основе Facebook игры вроде Farmville[1216]. Это была открытая программа с изюминкой: по новым правилам, пользователям разрешалось продавать собственную спонсорскую рекламу[1217].

Желание Цукерберга получать доход от рекламы едва не возымело обратный эффект, когда был введен в действие элемент Beacon, дававший доступ к платформе другим компаниям[1218]. Сделать успешным переход к такой модели, при которой реклама приносит прибыль, поручили Шерил Сэндберг[1219]: ведь именно над этой задачей она трудилась в Google с 2001 по 2008 год, прежде чем стать директором по производственным вопросам в Facebook. Главное различие состояло в том, что “если Google… помогал людям найти те товары, которые они уже решили приобрести, Facebook подсказывал бы им, что именно им нужно”, предоставляя рекламодателям возможность показывать пользователям целенаправленные сообщения, которые отражали бы их предпочтения, каким-то образом проявившиеся через действия в Facebook[1220]. Поначалу монетизация была плохой, если исходить из цены за тысячу показов рекламного баннера[1221]. Но как только рекламу начали незаметно встраивать прямо в пользовательскую френд-ленту в приложениях Facebook для мобильных телефонов, компания уверенно вступила на путь к огромным прибылям[1222]. Миллиардером Цукерберга сделал буквально deus ex machina – “бог из машины” – во многом непредвиденно возросший спрос на мобильные телефоны, который разгонял новаторский и вызывающий зависимость iPhone от Apple.

Facebook не изобретал социальные сети. Как мы видели, они существуют примерно столько же, сколько существует сам вид Homo sapiens. Facebook сделал другое: придумав службу, бесплатную для пользователя и не скованную ни географическими, ни языковыми преградами, он создал крупнейшую в мире социальную сеть. На момент написания этих строк у Facebook насчитывается 1,17 миллиарда активных пользователей, торчащих в сети ежедневно, и 1,79 миллиарда пользователей, которые заглядывают туда хотя бы раз в месяц. Эти показатели не учитывают пользователей Instagram – приложения Facebook для обмена фотографиями и сообщениями[1223]. В США охват населения сетью Facebook очень высок: 82 % взрослых, пользующихся интернетом, в возрасте от 18 до 29 лет, 79 % – в возрасте от 30 до 49 лет, 64 % – для возрастной группы от 50 до 64 лет, и 48 % людей от 65 лет и старше. Если для человечества в целом действует правило шести рукопожатий, то для пользователей Facebook это число в среднем составляет сегодня 3,57[1224]. Неудивительно, что в сети Facebook обнаруживается кластеризация по географическому принципу, ведь в круге общения большинства людей, как правило, очень сильна местная составляющая[1225]. И все же Facebook порой удивительным образом побеждает расстояния. Одна лишь территориальная близость к другим пользователям – отнюдь не лучший способ предсказать вероятность того, что тот или иной человек присоединится к Facebook; его “обращение” обусловлено принадлежностью к разным другим, существующим в реальности, социальным сетям[1226]. Для пользователей характерна гомофилия: как обычно, рыбак рыбака видит издалека – и в смысле общих интересов, и психотипов. А еще, возможно, сходных между собой пользователей еще теснее объединяет нечто вроде петли обратной связи[1227]. Иммигрантские сообщества в США тоже выделяются как четко обозначенные компоненты внутри сети[1228]; что любопытно, наблюдаются существенные различия в характере пользования Facebook от одной этнической группы к другой[1229]. В Европе, несмотря на растущую тревогу из-за возрождения национализма, Facebook значительно способствовал сплочению людей: каждое лето, когда европейцы ездят отдыхать в другие европейские страны, количество их зарубежных фейсбучных друзей увеличивается. Доля новых международных (в пределах Европы) Facebook-контактов возросла с 2 % в январе 2009 года до более чем 4 % в августе 2016-го[1230]. А еще удивляет способность сети Facebook разносить идеи, мемы и даже эмоции, подобно заразе, по разным кластерам сети – через слабые связи[1231].

Как у всякого популярного увлечения, у Facebook появились и свои хулители. “Facebook продает внимание пользователей рекламодателям по всему миру, – написал журналист Джонатан Теппер, вскоре ликвидировавший свой аккаунт, – а еще Facebook знает почти все об их жизни, семьях и друзьях… Эта платформа построена на эксгибиционизме и вуайеризме – пользователи стараются выставлять себя в более привлекательном свете и тихонько подсматривают за друзьями”. По мнению Теппера, все это нисколько не способствует дружбе, а, наоборот, обесценивает и подменяет настоящую дружбу[1232]. Экономика Facebook разительно отличается от его утопической идеологии. Ее сравнивали с системой издольщины или испольщины, “при которой орудиями производства обеспечиваются многие, но вознаграждение в итоге попадает в руки кучки избранных”[1233]. Выражаясь еще грубее, для Facebook “пользователь – это и есть товар”.


Facebook обещал построить новый объединенный мир “сетян” – граждан сети. Но само его устройство было в высшей степени недемократичным. В Facebook имеется 15 724 наемных работника и около 2 миллиардов пользователей, однако лишь ничтожно малая часть этих групп владеют акциями Facebook. Самому Цукербергу принадлежит лишь чуть больше 28 % B-акций компании. Его соучредители – Дастин Московиц, Эдуардо Саверин и Крис Хьюз – сообща владеют примерно 13 %. Первым инвесторам, Шону Паркеру и Питеру Тилю, принадлежит в общей сложности 6,5 %. Два других ранних инвестора – Accel Partners, венчурный фонд из Кремниевой долины, и российская интернет-компания Digital Sky Technologies – владеют соответственно 10 и 5,4 %. Лишь пяти другим организациям – трем венчурным фирмам из Кремниевой долины, Microsoft и Goldman Sachs – принадлежит более чем по 1 %[1234]. Как выразился Антонио Гарсиа Мартинес: “Всякий, кто называет Долину меритократической, сам сильно обогатился благодаря ей, но совсем не меритократическим путем – а благодаря счастливой случайности, принадлежности к привилегированной группе или каким-нибудь тайным, но абсолютно надувательским махинациям”[1235]. Иными словами, глобальная социальная сеть сама принадлежит закрытой сети “своих людей” из Кремниевой долины.

Идею общедоступности программ постепенно вытесняла тенденция к дуополии (Microsoft и Apple) и практически к монополиям (Facebook, Amazon и Google), и социальные последствия этого явления были столь же предсказуемы, сколь на первый взгляд и парадоксальны. Мир пронизан связями, как никогда раньше, о чем не устают твердить активные сторонники этих компаний. Однако в этом мире царит такое неравенство, какого не наблюдалось еще столетие назад. Шестеро из восьми богатейших людей в мире – это Билл Гейтс (его личное состояние оценивается в 76 миллиардов долларов), Карлос Слим (50 миллиардов), Джефф Безос (45 миллиардов), Марк Цукерберг (45 миллиардов), Ларри Эллисон (44 миллиарда) и Майкл Блумберг (40 миллиардов). Свое богатство они заработали, соответственно, на программном обеспечении, телекоммуникациях, розничной онлайн-торговле, социальных сетях, корпоративных приложениях и коммерческих данных[1236]. Они баснословно разбогатели не потому, что являются суперзвездами в мире предпринимательства: просто каждый из них устроил в своей нише нечто близкое к монополии. Как и Facebook, Microsoft Windows, YouTube и Android насчитывают больше миллиарда пользователей, а еще не стоит забывать о приложении для мобильной связи WhatsApp, которое Facebook приобрел в 2014 году. Похоже, в обозримом будущем эти почти-что-монополии смогут приносить своим акционерам колоссальные доходы[1237]. Вот простой пример: ожидается, что Google и Facebook в 2017 году увеличат свою совокупную долю в общем объеме цифровой рекламы до 60 %. Google принадлежит 78 % контекстной рекламы в США, а Facebook – почти 2/5 медийной онлайн-рекламы[1238]. Это засилье выливается в гигантские прибыли. Ожидается, что в 2017 году Facebook заработает 16 миллиардов долларов на медийной рекламе. Сегодня эта компания оценивается приблизительно в 500 миллиардов долларов, включая большую денежную подушку, которая позволяет Цукербергу скупать компании потенциальных конкурентов на ранней стадии (так произошло, например, с Instagram, у которого сегодня 600 миллионов пользователей, и WhatsApp, у которого их больше миллиарда)[1239]. Кроме того, засилье рекламы имеет и еще одно преимущество. В 25 тысячах случаев рандомизированного поиска Google реклама продуктов Google появлялась в самых заметных местах в течение 90 % всего времени[1240].

Это поразительное состояние дел, если задуматься о функциях, которые выполняют эти компании. Google – по сути, большая всемирная библиотека. Туда мы обращаемся, когда нужно найти или проверить какую-то информацию. Amazon – большой всемирный базар, куда мы все чаще и чаще ходим за покупками. А Facebook – большой всемирный клуб. Различные сетевые функции, выполняемые этими платформами, совсем не новы, просто развитие технологий сделало эти сети огромными и заставило их работать очень быстро. Наиболее интересно другое различие: в прошлом библиотеки и общественные клубы не зарабатывали деньги на рекламе – это были некоммерческие организации, существовавшие или на пожертвования, или на взносы читателей или участников, или на налоги. По-настоящему революционным является то, что и наша всемирная библиотека, и наш всемирный клуб увешаны рекламными щитами, и чем больше мы им рассказываем о себе, тем эффективнее становится реклама, тем чаще она отправляет нас на всемирный базар Безоса. Не зря на инвесторском рынке акции Facebook, Amazon, Netflix (интернет-компании, поставляющей фильмы и сериалы) и Google фигурируют под акронимом FANG[1241]. Благодаря принципу “пригодные обогащаются”, при котором всемирная сеть информационных технологий остается безмасштабной – то есть сохраняет преобладание нескольких крупных узлов с наибольшим количеством связей, – доходы этих компаний не уменьшаются[1242].

Похоже, не в одной лишь бесстыдной погоне за господством над рынком деятельность Facebook расходится с его пропагандистскими заявлениями. Превращение Цукерберга из студента-программиста, обитателя общежития, в “Председателя Цука” произошло необыкновенно быстро. В 2008 году он говорил: “Во многом Facebook больше похож на правительство, чем на традиционную компанию. У нас огромное сообщество людей, и мы больше, чем какая-либо другая технологическая компания, диктуем свою политику”[1243]. “Красная книжечка” была обязана Мао Цзэдуну не только своим названием; само ее содержание полно революционно-авангардного духа: “Прыткие унаследуют землю”,”Величие и комфорт редко уживаются между собой”. И: “Меняя способ общения людей, всегда можно изменить мир”[1244]. После 2008 года постеры, висевшие на стенах главного офиса, стали напоминать отголоски тоталитарной пропаганды: “иди вперед и ничего не бойся! прыгай выше головы! влияй на мир!”[1245]. Заговорили о том, что Цукерберг “хочет править не только Facebook, но и вообще всеми развивающимися средствами связи на планете”[1246]. Высказывались даже предположения, что он захочет выдвинуть свою кандидатуру на пост президента США[1247]. Однако образ мыслей основателя Facebook кажется одновременно и более глобальным, и менее демократичным, чем можно было бы ожидать от обладателя президентской должности. Один бывший сотрудник компании, вспоминая о том, что многие сотрудники охотно приходили на работу в фирменных синих футболках с логотипом Facebook, заметил: “Вместо коричневорубашечников появились синерубашечники, а мы все превратились в новый «штурмовой отряд» соцсетей”[1248]. Конечно, это неверная аналогия, ведь Цукерберг, похоже, совершенно искренне мечтал создать крепко спаянное “всемирное сообщество”. В декабре 2017 года он опубликовал очерк, где говорилось, что задача его компании – содействовать значимым местным сообществам, повышать безопасность (отфильтровывая публикации или комментарии, разжигающие ненависть или вражду), способствовать разнообразию идей, активно вовлекать граждан в общественную жизнь – причем в мировом масштабе. “Являясь крупнейшим мировым сообществом, – писал Цукерберг, – Facebook может исследовать примеры того, как общинное управление способно действовать в больших масштабах”[1249].

Самый важный вопрос состоит в том, насколько реалистична эта мечта о мировом сообществе – и насколько непредусмотренные последствия деятельности Facebook и ему подобных способны проложить дорогу ровно в противоположную сторону.





Глава 54

Распад на части




К 2010 году мир оказался на пороге двух революций, и каждая из них приблизилась в значительной мере из-за прогресса в информационных технологиях. Первой была революция растущих ожиданий в развивающемся мире. Второй – революция падающих ожиданий в развитом мире. Первая стала результатом уменьшившегося неравенства в мире в целом. Вторая – результатом возросшего неравенства внутри ряда важнейших стран, прежде всего США. Было бы неверно объяснять все перемены развитием технологий, как неверно было бы объяснять все глобализацией, да и два эти процесса невозможно достоверно отделить друг от друга. Точнее было бы указать на то, что главным двигателем революции стал быстрый рост глобальной суперсети, так как именно этот феномен – синтез технических изменений и глобальной интеграции – одновременно сделал мир более “плоским” и при этом вызвал “распад на части” (по выражению Чарльза Мюррея[1250]) американского общества.

Согласно широко цитируемому исследованию Oxfam – международного благотворительного объединения, ведущего борьбу с бедностью, – 1 % богатейших людей владеет сейчас бóльшим богатством, чем все остальные жители планеты, вместе взятые. Согласно Oxfam, в 2015 году всего 62 персонам принадлежало такое же богатство, как 3,6 миллиарда человек – “нижней половине” человечества. И за годы, прошедшие с начала нового века, эта половина получила всего лишь 1 % от общего прироста мирового богатства, тогда как 50 % этого прироста досталось верхушке – составляющим 1 % человечества богачам[1251]. Банк Crédit Suisse приводит сходные цифры: по его оценкам, в 2015 году доля мирового богатства, находящихся в руках 1 %, достигла 50 %. Около 35 миллионеров владеют сегодня 45 % всего мирового богатства; 123 800 человек обладают более чем по 50 миллионов долларов каждый, 44 900 человек – более чем по 100 миллионов и 4500 человек – более чем по 500 миллионов[1252]. Чуть менее половины всех миллионеров живут в США, где совокупный прирост реальных доходов для верхних 0,01 % составил с 1981 года 542 % (на основе подсчетов, проведенных экономистами Эммануэлем Саэсом и Томасом Пикетти). 90-й процентиль и ниже среди американцев показывает, что реальные доходы за тот же период времени слегка падали[1253]. Средний для США доход домохозяйства в 1999 году составлял 57 909 долларов (в пересчете на доллары 2015 года). В 2015 году он составил 56 516 долларов[1254]. Такова главная иерархия сегодняшнего мира – иерархия богатства и доходов, похожая на здание с очень широким основанием и невероятно высоким и тонким шпилем.

Однако необходимо сделать три важные оговорки. Во-первых, если опираться на данные официального обзора потребительских кредитов в США, прирост в долях как богатства, так и доходов верхних 1 % и 0,01 % был не таким большим, как утверждали Пикетти и Саэс[1255]. Во-вторых, число людей из списка четырехсот богатейших по версии Forbes, попавших в него благодаря унаследованному состоянию, в наше время неуклонно уменьшается: со 159 в 1985 году оно снизилось до 18 в 2009-м[1256]. Текучесть в самом верхнем слое богачей никогда еще не была такой высокой. В-третьих, рост мирового среднего класса, который марксисты предпочитают называть буржуазией, является столь же важным показателем социальных перемен, что и накопление богатства одним процентом населения Земли. За период между 2000 и 2015 годами китайский средний класс вырос на 38 миллионов человек; по тем же меркам, американский средний класс тоже вырос – на 13 миллионов человек. Во всем мире средний класс увеличился на 178 миллионов человек, что составляет прирост в 31 % с 2000 года[1257]. По одной оценке, коэффициент Джини, показывающий степень имущественного неравенства в мире, снизился с 69 в 2003 году до 65 в 2013-м, а к 2035 году снизится до 61[1258]. Словом, имеются убедительные доказательства того, что неравенство в распределении мировых доходов с 1970 года значительно уменьшилось и, скорее всего, эта тенденция сохранится[1259]. Главную роль здесь сыграло обуржуазивание Китая, но оно составляет лишь одну пятую общего мирового процесса[1260].

Обычно можно услышать объяснения, что глобализация уменьшила мировое неравенство: ведь очень быстрый рост Китая и других стран с переходной экономикой был бы невозможен без увеличения торговых потоков и движения капитала, которые стали наблюдаться с 1970-х годов. Увеличение масштабов международной миграции, произошедшее в тот же временной промежуток, вероятно, тоже помогало уменьшать неравенство: люди переезжали из менее благополучных регионов в страны с более производительной экономикой. Однако нельзя и помыслить, что такие объемы торговли, иностранных инвестиций и миграции были бы возможны без технологических инноваций, о которых шла речь выше, да и сами технологические скачки вперед совершались бы куда тише и реже без дешевых комплектующих, производимых в Азии, и без цепочек поставок, опоясавших весь мир. Именно усиленное разрастание международных информационных потоков позволило эффективнее перераспределять по миру капитал и рабочую силу. Что важнее всего, большинство людей в мире за последние тридцать или сорок лет ощутили значительное улучшение жизни – и по относительным, и по абсолютным параметрам. Если революции, происходящие в развивающихся странах, и нужно как-то объяснять, тогда, возможно, часть объяснения заключается в эффекте растущих ожиданий.

Однако глобализация совершенно по-разному повлияла на доходы и распределение богатства внутри многих стран. Некоторое время считалось, что происходивший процесс хорошо иллюстрирует так называемый график-слон, составленный Бранко Милановичем и Кристофом Лакнером: на нем было видно, что рабочий класс и средний класс экономически развитых стран от глобализации проиграли[1261]. На деле же пресловутый слон, то есть досадная проблема, которую никто не желает обсуждать, исчезает из виду сам собой, если учесть изменения в размерах стран и исключить из обработанных данных Японию, страны бывшего СССР и Китай[1262]. Тем не менее для рабочего и среднего классов в США и, возможно, для среднего класса в некоторых европейских странах действительно кое-что изменилось к худшему[1263]. Азиатская конкуренция, безусловно, привела к закрытию в США множества мелких фабричных производств[1264]. Те американцы, кому пришлось туго во время и после финансового кризиса, весьма пессимистично смотрят на свое будущее, несмотря на мало кем замечаемый успех программ социальной помощи, призванных смягчить последствия “великой рецессии” для людей с низкими доходами. Почти две пятых американцев, опрошенных Всемирным институтом Маккинси (McKinsey Global Institute) в 2016 году, уверенно согласились с одним из двух следующих утверждений: “Мое финансовое положение хуже, чем было пять лет назад” и/или “Мое финансовое положение хуже, чем было у моих родителей в моем возрасте”. Такие люди, как правило, чаще пессимистично смотрели на собственное финансовое будущее и финансовое будущее своих детей. А те, кто выказывал пессимизм, чаще всего винили иммиграцию, засилье иностранных товаров и “дешевую иностранную рабочую силу” в том, что они, соответственно, “погубили культуру и сплоченность нашего общества”, “привели к потере рабочих мест для коренных жителей” и “создали несправедливую конкуренцию отечественным предприятиям”[1265].

Причина этого пессимизма – не только в торможении роста реальных доходов. Социальная мобильность в США, возможно, пошла на убыль, а возможно, и нет[1266]. Но что-то явно не в порядке. Во всем развитом мире уровень смертности снижается, а продолжительность жизни растет, но это не касается (неиспаноязычной) белой Америки – и прежде всего тех белых американцев среднего возраста, кто получил только среднее школьное образование. Для этой группы, охватывающей людей от 45 до 54 лет, уровень смертности от отравления (главным образом от передозировок наркотиков) вырос с 1999 по 2013 год более чем в четыре раза – с 14 до 58 на каждые 100 тысяч, тогда как смертность от хронических заболеваний печени и цирроза выросла на 50 %, а уровень смертности от порока сердца прекратил снижаться. Если бы уровень смертности белого населения продолжал падать теми же темпами, что и до 1999 года, то есть на 1,8 % в год, то в период между 1999 и 2013 годами можно было бы избежать почти миллиона смертей. Каждый третий из неиспаноязычных белых американцев в возрасте от 45 до 54 лет жалуется на хроническую боль в суставах, каждый пятый – на боль в шее, и каждый седьмой – на воспаление седалищного нерва[1267]. Эти тенденции, наблюдавшиеся по 2015 год, нельзя объяснить просто с точки зрения экономики: состав и размер доходов у сходных по разным параметрам групп небелых американцев ничуть не лучше, однако среди них не наблюдается роста болезненности и смертности. Лучшее из имеющихся объяснений состоит в том, что “совокупные неблагоприятные условия жизни, касающиеся рынка труда, семейного положения, воспитания детей и здравоохранения, вызваны неуклонно ухудшающейся обстановкой на рынке труда”[1268]. Можно предположить, что раньше времени загоняют себя в могилу при помощи алкоголя и наркотиков самые жалкие из белых американцев средних лет. А не склонные к самоубийству просто уходят с работы и садятся на социальное пособие по нетрудоспособности, и это объясняет, почему в США количество работающих мужчин в расцвете лет снизилось резче, чем где бы то ни было[1269]. Под таким углом политические волнения, всколыхнувшие США в 2016 году, выглядят революцией падающих ожиданий.

Пожалуй, можно правильно понять, как связаны между собой сети и неравенство, если обратить внимание на то, что (по словам авторов одной важной публикации на эту тему) “рынок увеличивает неравенство в социальных сетях, когда речь идет о дополнении, но уменьшает его, когда речь идет о замещении”[1270]. Когда либерализация экономики дошла до сетей рабочего класса в Бомбее, и сеть и рынок являлись суррогатами – в том смысле, что рынок стал вытеснять сеть, предлагая новые возможности выбора людям, плохо связанным между собой. В результате неравенство уменьшилось. Но когда рыбаки в Керале обзавелись мобильными телефонами, сети и рынок стали уже дополнять друг друга: рыбаки, теперь уже лучше связанные друг с другом, начали пользоваться открывшимися им рыночными возможностями. В этом случае результатом стало увеличение неравенства[1271]. Та же закономерность наблюдается и в мировых масштабах. Глобализация приблизила рынок к китайским рабочим и крестьянам, которые раньше были совершенно оторваны от остального мира и существовали в рамках замкнутой жесткой иерархии, учрежденной при Мао. Это снизило неравенство. Но в США сети и рынки дополнили друг друга, и наибольшая прибыль от глобализации досталась тем американцам, у кого имелись самые качественные связи, – что и подтвердил отчет Всемирного банка за 2017 год[1272]. Есть основания усомниться в свидетельствах общего социологического опроса в США, согласно которому общение в традиционных общественных сетях резко сократилось, – и кое-кто объясняет это явление возросшей популярностью электронных соцсетей и мобильных устройств, из-за которых именно ими пользуются все чаще[1273]. В действительности не существуют убедительных доказательств того, что люди, чаще пользующиеся интернетом, реже вживую общаются с близкими, друзьями или соседями, – возможно, дело обстоит ровно наоборот[1274]. Тем не менее сложно было бы отрицать, что характерной чертой последних двух-трех десятилетий стало увеличение социальной и политической поляризации. Ярко выраженными особенностями этого процесса стали заметное сужение главных дискуссионных сетей американцев (теперь в них входит меньше участников, не связанных узами родства, чем в прошлом)[1275] и угасание традиционных институтов сетевого типа – вроде тех, что раньше сосредоточивались вокруг церквей и местных добровольных объединений[1276].





Глава 55

Революция через Twitter




Как видно на примере рыбаков из Кералы, важнейшим параметром, который придал социальным переменам начала XXI века взрывной характер, стал чрезвычайно быстрый рост сетей мобильной телефонной связи. Инновации в области мобильных телефонов стали даром небес для традиционных телекоммуникационных компаний – таких как AT&T и Verizon (ранее Bell Atlantic и NYNEX) и их эквивалентов во всем мире[1277]. Хотя между производителями телефонов и была конкуренция (во многом благодаря тому, что Google выпустил Android – в противовес iOS от Apple), между операторами сотовой связи конкуренция была совсем небольшая, и количество абонентов постоянно росло. Это определялось высоким спросом. Как показывает илл. 40, в странах со столь разными экономическими условиями, как США, Китай и Египет, уже в 2010 году мобильные телефоны имелись у подавляющего большинства людей, и хотя Египет отставал по части распространения смартфонов, египтяне даже чаще пользовались телефонами для общения в соцсетях и для обмена политическими новостями[1278]. Благодаря мобильным телефонам – и тем более смартфонам – из социальных сетей можно было вообще не вылезать.

Если Facebook изначально удовлетворял потребность людей в сплетнях, то Twitter – основанный в марте 2006 года – откликнулся на более специфическую потребность: обмениваться новостями, часто (хотя и не всегда) политическими. К 2012 году более 100 миллионов пользователей размещали уже около 340 миллионов “твитов” в день. Но можно ли совершить революцию при помощи “твитов”? Размышляя о провале иранской “зеленой” революции 2009 года, Малкольм Гладуэлл пришел к выводу, что нельзя. По его мнению, соцсети не являются заменой старомодных организаций активистов вроде тех, чьими усилиями удалось свергнуть коммунистические режимы в Восточной Европе[1279]. А вот руководители Google Эрик Шмидт и Джаред Коэн думали иначе. В прозорливой статье, опубликованной в ноябре 2010 года, они предупреждали, что “правительства будут застигнуты врасплох, когда массы их граждан, вооруженные практически одними сотовыми телефонами, примут участие в мини-восстаниях против их власти”[1280]. “Реальные действия” на “взаимосвязанных территориях” (по выражению авторов) можно увидеть “в тесных каирских конторах” и “на улицах Тегерана. Там и в других местах активисты и энтузиасты-программисты организуют флэшмобы против репрессивных правительств, придумывают новые технологии, позволяющие обходить ограничения доступа и цензурные заслоны, сообщают новости в твитах, создают основы новой онлайн-журналистики и пишут билль о правах человека для эпохи интернета”[1281]. Google оказался прав, а Гладуэлл – нет, и, пожалуй, ничего удивительного в этом нет, ведь подтверждения справедливости тезиса Шмидта – Коэна накапливались годами. И мобильные телефоны, и соцсети играли очень важную роль в политических кризисах, настигавших такие столь различные между собой страны, как Молдова, Филиппины, Испания, и даже китайскую провинцию Синьцзян[1282].





Илл. 40. Использование мобильных телефонов и социальных сетей в Китае, США и Египте. 2010 г. Указаны доли населения в процентах.



Финансовый кризис и вызвавшие его рецессии подорвали легитимность правительств по всему миру. Однако впервые эти новые силы обнажили истинную уязвимость существующего иерархического порядка отнюдь не в США и даже не в Европе. Революционным событиям, захлестнувшим Ближний Восток и Северную Африку и начавшимся в Тунисе в декабре 2010 года (их неверно назвали потом “арабской весной”), безусловно, способствовали различные виды информационных технологий, пусть даже о революциях большинство арабов узнали не из Facebook или Twitter, а из новостных выпусков телеканала Al Jazeera. Как это происходило и в Европе после 1917 года, революция стала распространяться подобно эпидемии, используя все существующие сети. “Это вирус, а не часть нашего наследия или культуры йеменского народа, – заявил президент Йемена репортерам незадолго до того, как его отстранили от власти. – Это вирус, занесенный из Туниса в Египет. А в некоторых местах эта зараза ведет себя как грипп. Если посидишь рядом с зараженным, то скоро сам подхватишь инфекцию”[1283]. Во время революционных событий в Египте, которые закончились свержением Хосни Мубарака, появился новый способ предсказывать готовящиеся демонстрации – просто следить за хэштегами в Twitter[1284]. Похожим образом и революционеры в Киеве, в итоге сбросившие украинского президента Виктора Януковича, использовали социальные сети для организации протестных акций на Майдане и для распространения критики в адрес Януковича и его приспешников. Протесты захватывали весь мир, перекидываясь из парка Таксим-Гези в Стамбуле до улиц Сан-Паулу. Чем бы (или кем бы) ни был вызван гнев протестующих, их методы всегда следовали сценарию Шмидта – Коэна[1285]. Испанский философ Мануэль Кастельс поспешил воздать хвалу революционной мощи “сетевого общества”, которое породило столь масштабные народные движения, что уже невозможно, как прежде, просто “задержать главных подозреваемых”[1286]. Некоторые сделали из этого вывод, что все большее количество коррумпированных авторитарных государств, испытывая подобное давление, будет вынуждено превратиться в прозрачные и быстро реагирующие на требования народа “умные правительства”, то есть они обратятся к новейшим технологиям, чтобы повысить качество и подотчетность собственной работы. В итоге все государства станут похожими на Эстонию – первую страну победившей электронной демократии[1287].

Однако наивно было бы полагать, будто у нас на глазах зарождалась заря новой эры свободы и равенства всех граждан сети, обретших благодаря технологиям возможность говорить правду властителям. Как мы уже говорили, сам интернет возник когда-то в недрах военно-промышленного комплекса. Всегда сохранялась высокая вероятность того, что национальная безопасность превзойдет по важности расширение возможностей граждан, когда речь зайдет о том, чтобы использовать потенциал социальных сетей для нужд правительства. Теракты 11 сентября и трудности, с какими правительство США столкнулось в Ираке, создали четкий стимул и для администрации Буша, и для администрации его преемника. Как узнал в Ираке генерал Стэнли Маккристал, в противоповстанческой борьбе для победы над сетью необходимо самим создать сеть[1288]. То же самое относилось и к контртеррористической деятельности. В понимании аналитиков разведывательной службы, “Аль-Каида” являлась “сетью сетей”, имевшей около семи региональных или национальных “филиалов”[1289]. Эта сеть была “легко приспосабливающейся, сложной и выносливой” – и собиралась и в дальнейшем нести разрушение и террор родине американцев[1290]. У американских политиков имелся мощный стимул отомстить этой организации, обезглавив и ликвидировав ее – причем не только для того, чтобы предотвратить новые возможные атаки, но и чтобы продемонстрировать силу США. Начиная с 2007 года Агентство национальной безопасности стремилось применять принцип Маккристала в мировых масштабах.

Попытка иерархического государства склонить к сотрудничеству частных владельцев сетей, существующих в интернет-пространстве, была вполне предсказуема. Как и разоблачение этой попытки. В 2007 году отдел АНБ по операциям с особыми источниками (Special Source Operations, SSO) начал запрашивать как минимум у девяти крупных американских компаний доступ к их онлайн-сообщениям: это стало частью программы контроля над большими данными, носившей кодовое название PRISM. Собственно перехватом занималось специальное техническое подразделение ФБР, пользуясь тем, что бóльшая часть материально-технической базы интернета находится в США. Согласно Закону о защите Америки (2007) и пункту 702 поправок к Акту о негласном наблюдении в целях внешней разведки (2008) эти требования были законны, и компаниям ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Формально надзор велся за иностранцами, которые теоретически могли представлять угрозу для безопасности США, однако в невод АНБ мог попасться любой американский гражданин, поддерживавший отношения с такими иностранцами, – при условии, что хотя бы одна из сторон, обменивавшихся электронными письмами, общавшихся через Skype, системы передачи файлов или Facebook, находилась за границей. Программой PRISM были охвачены Facebook, YouTube, AOL, Skype и Apple, но основной массив данных собирался благодаря Yahoo, Google и Microsoft. В 2012 году общее количество запросов о пользовательских данных, которые Facebook получил от всех правительственных ведомств, составило от девяти до десяти тысяч, и касались они примерно вдвое большего количества пользовательских аккаунтов. Параллельно другая программа, MUSCULAR, напрямую перехватывала нешифрованные данные в частных “облаках”, предоставляемых Google и Yahoo. К надзору, осуществлявшемуся АНБ, были причастны и телефонные компании AT&T и Verizon[1291].





Илл. 41. Сеть “Аль-Каиды” глазами американцев. Ок. 2012 года.



В глазах “жандармского государства” (а на деле – довольно замкнутой сети бюрократов)[1292] PRISM являлась логичным откликом на сетевую угрозу и мало чем отличалась от прослушивания телефонных линий в 1960-х и 1970-х годах или от рутинного шпионажа, какой ЦРУ всегда ведет в отношении как враждебных, так и дружественных правительств. Однако глупо было думать, что столь масштабное правительственное вмешательство останется незамеченным в эпоху сетей и не получит, в свой черед, ответного удара теми же средствами. Уже в декабре 2006 года сайт под названием WikiLeaks начал выкладывать в интернет засекреченные документы, по большей части имевшие отношение к ведению войн (точнее, по мнению основателя сайта Джулиана Ассанжа, к должностным и военным преступлениям) в Афганистане и Ираке. Поскольку главным объектом ранних утечек была администрация Буша, то либеральные газеты вроде Guardian без малейших сомнений объявили WikiLeaks законным источником. Среди разоблачителей, предоставивших WikiLeaks документы, был рядовой армии США Брэдли (позже – Челси) Мэннинг. В июне 2013 года случился еще более крупный информационный прорыв, когда спецагент АНБ Эдвард Сноуден начал передавать газетам Guardian и Washington Post огромное количество материалов, среди которых были и подробности, касавшиеся PRISM. Попытки Центра правительственной связи Великобритании (Government Communications Headquarters, GCHQ) уничтожить накопители на жестких дисках в редакции Guardian оказались бесплодными и только сделали громче шумиху вокруг этой истории. Похоже, Сноудену удалось затмить подвиг Даниэля Эллсберга, передавшего прессе “документы Пентагона”. Либералы бурно радовались разоблачению АНБ и отвергали как ложь заявления о том, что разведывательная программа PRISM помогла предотвратить ряд терактов. Однако общество почувствовало большое замешательство, узнав о том, что такие популярные компании, как Yahoo, Google и Microsoft – не говоря уж о Facebook, – действуют заодно с наводящим ужас “жандармским государством” и что вся эта операция продолжала идти полным ходом, несмотря на избрание президентом любимчика либералов Барака Обамы. При Обаме АНБ собрало не только метаданные о телефонных звонках 120 миллионов абонентов Verizon, но и – в рамках PRISM – содержание электронных писем, голосовых и текстовых сообщений и видеочатов неизвестного количества американцев. С апреля 2011 года по март 2012-го, согласно внутреннему аудиту АНБ, “слитому” Сноуденом, это ведомство 2776 раз нарушало правила, регулирующие порядок надзора за гражданами[1293]. Марк Цукерберг мог сколько угодно жаловаться, что его “смущают и раздражают постоянные сообщения о поведении правительства США”, и самодовольно заявлять: “Пока наши инженеры без устали трудятся над улучшением безопасности, мы думаем о том, что защищаем вас от преступников, а не от нашего собственного правительства”[1294]. Но вряд ли он мог совсем ничего не знать о том, что происходило.

На администрацию Обамы обрушился двойной удар, потому что история с утечками Сноудена вскрылась тогда же, когда обнаружился позорный провал правительственной программы, призванной служить во благо всех американских граждан. Как ясно показали выборы 2008 года, и политики, и избиратели оставались в плену у послевоенной терминологии, в рамках которой политики обычно не только сулили дополнительные общественные блага, но и обещали “создавать новые рабочие места”, при этом существенно не увеличивая расходов на содержание правительства за счет налогов. Популярность президента Обамы начала стремительно падать, когда самым наглядным образом обнаружилась неспособность федерального правительства сдержать эти обещания. Недоработки сайта www.HealthCare.gov, созданного в рамках программы здравоохранения, во многом символизировали главную проблему: в эпоху FANG потребители ожидают от веб-сайтов базовой функциональности. Говорили, что на создание этого никудышного сайта потратили вдвое, а то и вчетверо больше денег, чем на создание первоначальной модели iPhone. Ведущий телепередачи Daily Show Джон Стюарт, говоря от имени сотен тысяч пользователей, насмехался над министром здравоохранения и социальных служб Кэтлин Сибелиус: “Давайте я попытаюсь загрузить все фильмы, какие только существуют, а вы попытаетесь заполнить на вашем сайте заявку на Obamacare, и посмотрим, у кого получится быстрее”[1295].