Подольские курсанты

Но ему, боевому офицеру, было теперь доподлинно известно, что эти мальчишки не боятся погибнуть. Они рвутся в бой, чтобы победить врага. И это не слепой фанатизм, это осмысленная воля, подкрепленная твердым стержнем патриотизма. В памяти вспыхнул разговор с лейтенантом Алешкиным. Стрельбицкий спешил в штаб к генералу Смирнову, когда лейтенант нагнал его по дороге к машине и, задыхаясь от волнения, прямо спросил: «Почему мы столько дней стоим без дела во второй линии? Мы — лучшая батарея в училище?»

Стрельбицкий, как сейчас, видел эти горящие справедливым гневом глаза Алешкина, понимал, откуда эта решимость. Тут не было желания командира поскорее добыть себе славу. Это был порыв души в самом высоком смысле этого слова! Страстное желание бороться с врагом. И это очень запомнилось полковнику. В ту минуту он еще больше уверовал в силу духа своих бойцов, в то, что врагу, каким бы грозным он ни был, не одолеть Ильинский рубеж, а значит, и всему фашизму уготована неизбежная погибель.

Тогда он ответил Алешкину: «Вот именно поэтому вы и стоите здесь! У нас забрали гаубицы! Забрали артдивизион Дементьева! Танки ушли под Боровск! Ваша батарея — мой последний резерв!» И Алешкин все понял.

— Да, война… — Никитина опустила глаза, но тут же вскинула их на полковника: — Но почему на этой войне воюют одни мальчишки? И почему о них — ни слова в сводках, как будто все о них забыли? Они же еще ничего не видели. А их бомбами на куски и сжигают заживо! Разве это — война? Это же бойня! Иван, что ты молчишь? Скоро же никого не останется! Где же эти проклятые резервы?

Стрельбицкий постарался ответить как можно суровее:

— Они умирают не ради резервов.

— Да, конечно, они воюют за Родину. Но почему же Родина не хочет подумать о них? Хотя бы о тех, кого еще можно спасти?

Это было похоже на истерику: по щекам Никитиной уже катились слезы, Стрельбицкий играл желваками. Хорошо, что никто не видел их сейчас — командира артиллерийского училища и военврача третьего ранга. В эту минуту это были родители, мать и отец, теряющие на войне своих детей.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? — Полковник говорил глухо, в тон шуршащему на ветру брезенту. — У меня приказ — стоять насмерть. Там, под Шубинкой, продолжают держаться в одиночку оставшиеся в живых. А у меня нет возможности ни отправить им помощь, ни отдать приказ отходить! Что еще мне тебе сказать?

— Но они же все тут умрут… — Она еще раз с тревогой посмотрела ему в глаза.

— Значит, так надо! Выстоим насмерть, но враг не пройдет!

Он повернулся и зашагал прочь. Он не знал, что можно ей сказать еще. Никитина какое-то время молча смотрела ему вслед, потом вытерла платком глаза и достала из кармана папиросу.





* * *


С утра было тихо. Наверное, впервые за последние дни. На хмуром небе в этот ранний час не было ни воющей стаи фашистской авиации, ни огненных трасс дальнобойных снарядов. Словно старая хламида после долгожданной стирки, висело сейчас это небо на просушке, избавившись наконец от грязных пунктиров и точек. Даже не верилось, что такое может быть.

Над окопами по эту сторону начинал раскуриваться новый день. Суетились люди, закипали котелки, дурманяще остро шибали в нос сизым дымом первые самокрутки. С дальних тыловых позиций осторожно приближались санитарные машины и полуторки с боеприпасами. Новый октябрьский день сулил свои хлопоты.

Курсант Пахомов потер простреленное плечо — второй день ноет, зараза, точно — к непогоде. Снег сыплет теперь почти каждый день, колючий и холодный. Вон, вся передовая под белым покрывалом. Под снегом будто и нет ничего — ни развороченных блиндажей, ни изуродованных орудий, ни неприбранных немецких трупов.

Пахомов сплюнул и, пригнувшись, стал пробираться к своим, в дальний конец окопа. Там, разложив на патронном цинке скромные запасы, завтракали Мамедов и Орленко. Чуть в стороне, уткнувшись носом в закостеневшую за ночь шинель, угрюмо жевал сухарь слепой Уфимцев.

Упертости его можно было позавидовать. В том памятном бою, когда курсанты в штыковой атаке опрокинули в реку и загнали на противоположный берег обезумевшие немецкие цепи, Уфимцев получил серьезную контузию. Его хотели было отправить в тыл, но он воспротивился и начал кричать, что ни за что не бросит товарищей и останется на передовой. Позже Уфимцев понял, что потерял зрение, но ему казалось, это временно, что черная пелена спадет с глаз, стоит немного оклематься. «В конце концов, руки-то у меня есть, — с холодящим душу волнением думал он, — в крайнем случае буду на ощупь набивать ребятам магазины патронами — все польза». В тот раз его оставили, просто не было времени уговаривать.

И вот теперь Уфимцев сидел в окопе и нервно прислушивался к окружающему шуму. Он уже научился различать звуки: вон треснули заготовленные с вечера ветки, потянуло ароматным дымком — это в дальнем отводе окопа разожгли костерок; звякнул котелок, булькнула вода — повесили кипятиться чайник. Хлопнула металлическая крышка, зашелестела железной змейкой пулеметная лента — Орленко заряжает «максим».

Он мысленно благодарил ребят за то, что они не избавились от него, не отослали в тыл. Уфимцев понимал, что он им обуза, и всячески старался показать свою самостоятельность. Нет, лучше он погибнет здесь с оружием в руках, чем согласится уехать в госпиталь и выбыть «по ранению». Те, первые санитары о нем забыли, а перед появляющимися на рубеже девчонками-санинструкторами приходилось ломать комедию, выдавая себя за здорового. «Что-то неважно сегодня выглядишь, красавица! Отдохнуть бы не мешало. Хочешь, приду вечерком?» — подмигивал он незрячим глазом и облегченно выдыхал, когда санитарки, смущенно смеясь, отворачивались и спешили прочь.

Долго ли он так протянет?

Внезапно шевеление в окопе прекратилось. Перестали скрести по днищу котелков ложки, стихли усердное сопение и хруст сухарей, смолкли негромкие голоса — позиция насторожилась. Издалека (откуда именно — все давно знали, налеты повторялись каждый день) донесся знакомый гул. Зашуршала, застукала под сапогами земля — курсанты вскочили с мест, кинулись к брустверу. Опять бомбардировщики?!

— Отбой, ребята! Это «рама», — голос Пахомова прорезал зловещую тишину. — Вот черти, повадились, как к себе домой. — Уфимцев слышал, как звякнул ремень трехлинейки. — Эх, снять бы гада…

— Ребята, что это? — Орленко удивился вполголоса, но в стоящем морозном воздухе эти слова прозвучали тревожно и громко.

— Что там? — Уфимцев припал к брустверу, изо всех сил пытаясь разобрать, что происходит.

Самолет сделал круг-другой над позицией, спустился ниже и вдруг осыпал передний край тучей бумажных листков. Ветер подхватил добычу и завихрил ее длинным, до самой земли, бесплотным смерчем.

Несколько листовок угодили прямо в окоп.

— Вот и подарочек! — весело крикнул Пахомов и здоровой рукой принялся ловить мечущийся над его головой листок. — Немцы сдаваться собрались! Перемирие предлагают! — Он наконец поймал бумажку и не гнущимися на морозе пальцами стал разглаживать ее на коленке: — Ну-ка, ну-ка, почитаем… «Доблестные красные юнкера! Вы мужественно сражались все эти дни! Но теперь сопротивление потеряло смысл: Варшавское шоссе до самой Москвы — наше!» О, как! Уже до самой Москвы! Выходит, мы тут зря морозимся! «Через два дня мы войдем в нее! Вы — настоящие солдаты. Мы уважаем ваш героизм». Гляди-ка — уважают! «Переходите на нашу сторону! У нас вы получите дружеский прием, вкусную еду и теплую одежду». А что, мужики, может, правда, чего мерзнуть и с голоду помирать? Вот она — настоящая жизнь: и тепло, и вкусно! Еще и шнапса небось нальют!

— А бумажка-то — ничего, — подхватил шутливый тон Пахомова Орленко, — на самокрутку толстовата, зато в сапоги заместо портянок сгодится, ежели потолще набить.

— Дай-ка сюда, — хмуро отозвался Мамедов, — больно велика честь. Пустим по назначению.

— «Эти листовки будут служить вам пропуском!» — Пахомов едва успел закончить чтение — Мамедов выхватил у него листовку и, разминая в руках, направился в отхожее место. Вслед ему раздался было дружный хохот, но вдруг прервался неожиданным оглушающим хлопком выстрела.

Курсанты обернулись на шум и увидели стоящего у дальней стенки окопа растерянного Уфимцева. В руках он сжимал дымящуюся винтовку. В пустых и страшных его глазах холодным блеском метались испуг и растерянность, было заметно, что он и сам очумел от своей выходки.

— Ты чего?

— Я не попал? Ребята, я не попал?! — Голос слепого окреп до крика, он не на шутку испугался, готовый запаниковать. — Я на голос стрелял. Витя, я не сразу понял, что ты шутишь! Витя, не молчи! Витя! — Уфимцев кинулся вперед, но споткнулся о цинк и упал лицом в землю, продолжая сжимать в руке злополучную винтовку. — Я не понял…

— Серега, ты чего?


— Он же контуженый…

— Слепой…

— Серега, все нормально. Вставай…

Курсанты кинулись к Уфимцеву, помогли подняться. Его била мелкая дрожь. Он обводил собравшихся невидящим взглядом и, стуча зубами, еле слышно повторял:

— Я не понял… простите, ребята… как будто перемкнуло… Витя… Витя…

С тех пор как очередной отряд курсантов ушел на помощь истекающим кровью защитникам Большой Шубинки, Сашка не находил себе места. Перед глазами вставали то растерянная Маша, сверкнувшая на него недобрым взглядом, то смущенный Митя, дорвавшийся наконец до настоящего дела. Сашка чувствовал тогда, в блиндаже, что внутри Мити бурлила неуемная мальчишеская радость, и если бы не его показное прилежание, он прямо на глазах товарищей запрыгал бы от счастья.

Да, это счастье… Счастье защищать свою Родину, бить ненавистного врага, рвущегося по собственным трупам к Москве, счастье подрывать и поджигать их хваленые танки, счастье видеть спину бегущих от тебя фашистов — все это распирало Сашкину грудь…

Поврежденная в бою рука не болела так, как беспокоило растревоженное сердце. Митя сейчас в самом пекле. Сашка слышал последние донесения: под Шубинкой творится что-то страшное. И какой же нелепостью выглядят сейчас какие-то там споры-уговоры. Ну, и пусть Митя обманул его, Сашка стерпит, время все расставит по местам. «Выросли в одной песочнице» — это Митя про них с Машей. Ну и ладно. Лишь бы живы остались. Лишь бы только остались живы…

Нет, не уснуть. Сашка попробовал перевернуться на другой бок. Деревянная стенка окопа с бесчисленными черными глазками от пуль и осколков уже напиталась человеческим теплом и больше не казалась неудобной и жесткой. Мысли лезли в голову беспорядочной гурьбой. Он то вдруг видел себя дежурным в детдомовской столовой, то в который уже раз с замирающим сердцем ждал, когда в медсанчасти они окажутся с Машей вдвоем. «А ведь у каждого сейчас свои думки, — рассудительно представлял Сашка, вглядываясь в посерьезневшие, измученные лица товарищей, — каждый сейчас вытаскивает на свет самые заветные мысли, ищет, чем подкрепиться, к чему подладиться…»

Неожиданно предрассветную тишину прорезал крик караульного: «А ну, стой, кто идет!» Прозвучал он так явно, как будто боец сидел в соседней ячейке. На самом деле — Сашка точно знал это — позиция караульного располагалась далеко впереди. «Вот ведь, тишина-то какая!»

Дремоту как рукой сняло. Курсанты зашевелились и, понимая, что отпугнутый сон уже не приманить, один за другим полезли на бруствер. Любопытство брало верх над усталостью.

Пошевелив затекшей забинтованной рукой, Сашка зябко передернул плечами и тоже высунулся наружу. Он не сразу разглядел в мутном мареве приближающуюся одинокую фигуру. Только после того, как караульный во второй раз окликнул незнакомца, Сашка как будто узнал его:

— Митя… Ребята, это же Митька Шемякин! Митя!

Не заметив, как в порыве радости он больно оттолкнулся раненой рукой от края окопа, Сашка выскочил за бруствер и бегом помчался навстречу Мите.

Да, это был он. Сашка понимал это и одновременно не узнавал друга. От прежнего Мити осталась только походка — широкая, с легким раскачиванием из стороны в сторону… Все остальное в этом облике сильно смущало опешившего Сашку.

Он подскочил вплотную и все сразу понял. Кроме знакомой походки были еще глаза — немного испуганные, такие же колючие, как и раньше. Такими глазами Митя сверлил Сашку на гауптвахте, когда Лавров предлагал им бежать… Остальное было чужим и незнакомым: разодранная, побуревшая от крови гимнастерка, такие же штаны и черные закопченные руки со скрюченными от мороза пальцами. Такого же цвета было и лицо Мити, только белки глаз выдавали в нем живое существо: словно две горящие в ночи фары.

Митя еле держался на ногах. А когда Сашка подхватил его под руки, Шемякин разрешил себе окончательно потерять силы. Подоспевшие бойцы помогли дотащить Митю до ближайшего окопа.

Сашку вдруг начали душить слезы. Этого еще не хватало! Да еще при людях! Зачем? Но удержать рвущийся наружу порыв было уже невозможно.

— Митя, как же так? Ты ранен? Смотри, ведь весь в крови!

— Все нормально, — скрипучим, не своим голосом отозвался Шемякин. — Я целый… а это, — он провел своей страшной рукой по животу, — кровь Славика. Только ты никому… Матери тоже. Он так просил. Сама потом узнает. Они нас там огнем… А у нас снаряды кончились. Носов, лейтенант, мы с ним вдвоем оставались… Не знаю, что с ним, наверное, убило. А меня взрывом…

— Санитаров сюда! — крикнул кто-то.

Сашка снял шинель и укрыл впавшего в забытье товарища.

Митя был еще одним выжившим, вместе с ранеными бойцами и обожженным политруком Филипповым, кому удалось вырваться из огненного ада Большой Шубинки. Еще одним и последним.

Вот оно какое — солдатское счастье.





* * *


Несмотря на строгий запрет военврача Никитиной, Яхин все-таки убежал из госпиталя. А чего зря валяться, место занимать? Тяжелых повреждений нет, а контузия пройдет рано или поздно. Ну да, шумит в голове, кружится, но ведь руки-ноги действуют, немца бить можно, а что еще солдату надо?

Да и какое это теперь имеет значение, если самое страшное уже случилось: Люси больше нет. В тот вечер вездесущая Карповна поила его травами и пыталась утаить что-то такое, что касается именно его, Раиля. В какую-то минуту он почти случайно заметил, как у Карповны повлажнели глаза, и сразу же все понял. Он не стал кричать, не кинулся выспрашивать подробности, он просто замолчал и, стиснув зубы, откинулся на подушку. Карповна бросила на него сочувственный взгляд и тоже замолчала. Слова им были больше не нужны.

До утра он еще мысленно метался, пытаясь убедить себя, что ошибся, Люся жива и скоро придет к нему, что все это — его больная голова, его контузия. Насторожила небрежная фраза в разговоре солдат-санитаров: «Так она же это… выбыла… еще позавчера…»

Значит, правда. Нет больше Люси. Яхин твердо решил сбежать из госпиталя. Он хотел поскорее кинуться в самое пекло, чтобы забыться, унять жгучую сердечную боль, отомстить за такую нелепую и несвоевременную смерть.

Улучив момент, когда поблизости не было ни медсестер, ни врачей, Яхин прямо как был, в казенном белье, выскользнул из палатки, свернул за угол и уперся в натянутую веревку, на которой сушилось солдатское белье. Он стащил свою гимнастерку с веревки, оглянулся — нет, никто его не видел. Где-то вдалеке слышались гулкие удары молота — в расположенной неподалеку от госпиталя мастерской чинили орудие.

Яхин с трудом расправил заледеневшую на ветру одежду, кое-как напялил чью-то прожженную шинель и быстрым шагом поспешил в ближайший лесок. Он знал, что за этот побег ему не попадет от начальства. А даже если и попадет… Ведь лучше любых лекарств ему сейчас поможет месть фашистам. Только кровь врага сможет загасить опаленную горем душу солдата.

Он добрался до своих быстрее, чем ожидал. К обеду он вышел на позицию артиллеристов капитана Андропова. Выслушав сбивчивый доклад недолечившегося курсанта, капитан только посмотрел ему в глаза, словно желал убедиться, что тот не врет, и махнул рукой: «Ступайте к старшине. Пусть поставит на довольствие». Примерно так Яхин и представлял свое возвращение в строй.

Сидя в окопной ячейке и сжимая в замерзших руках полированное цевье винтовки, он мысленно заклинал фашистов сунуться в атаку именно здесь, перед их высотой. Чтобы скорее начать расстреливать этих нелюдей, приговаривая их к казни за смерть Люси, за собственные раны и лишения. Скорей бы!

Его отвлек приближающийся шум. Раиль выглянул в проход: по траншее, пригнувшись, пробирались двое и громко переговаривались между собой. В одном Яхин узнал капитана Андропова. Второй — минер курсант Гурвич — держал в руках подрывную машинку, следом за ним тянулся провод.

— Этот мост нужно было взорвать еще вчера, — голос капитана был напряженный.