Подольские курсанты
Часть 21 из 26 Информация о книге
— Не дрейфь, Слава! Это они на психику действуют! Сейчас отбомбятся, вот тогда мы им покажем! Славик, не разгибаясь, согласно кивнул и с ужасом приготовился к очередному разрыву. Осыпался бруствер: в капонир, будто с неба, свалился старший лейтенант Носов. В руке он держал заляпанный землей бинокль, губы дрожали, глаза бешено горели. Курсанты поговаривали, что после ранения у него появилась навязчивая мысль найти и уничтожить тот самый танк, который расстрелял его позицию на главном направлении. Будто бы Носов запомнил его «в лицо» и клялся, что узнает из тысячи немца-механика, сидевшего в тот раз за рычагами. Порыв этот больше походил на следствие контузии, но списывать такого опытного артиллериста, как Носов, и отправлять его лечиться в тыл не стали. И так командиров в строю с каждым днем оставалось все меньше и меньше. — Танки на окраине! Метров пятьсот отсюда! — Носов махнул рукой вперед, за щиток орудия. — Приготовиться к бою! Самолеты к тому времени стали разворачиваться. Артиллеристы заняли позицию и принялись пристально вглядываться в мутное марево. Скоро вздыбленная разрывами бомб земля осела, и взору курсантов открылась кривая проселочная дорога, вдоль которой двигались немецкие танки. Три из них свернули с дороги и, сминая противопехотные заграждения, вползли на окраину деревни. — По первому танку — бронебойным! — Голос старшего лейтенанта Носова заставил расчет напрячься. Бойцы затаили дыхание, как будто немцы могли услышать их мысли и угадать затеянный маневр. Обстрелянных пушкарей катастрофически не хватало, и Славика назначили наводчиком орудия. Эх, был бы сейчас Сашка, он бы показал, как надо стрелять! Но Сашки не было, и Славик, осознавая ответственность, сильно волновался. Особенно сейчас, когда прямо над его ухом прозвучала подготовительная команда старшего лейтенанта Носова. Но это было несколько секунд назад. А теперь: — Огонь! Славик нажал на спуск практически одновременно с голосом командира. Огненная трасса ткнулась в черную броню танка. Славику показалось, что он даже почувствовал легкий толчок в плечо, словно эта синяя строчка стала продолжением его руки. Танк подбит! Злое желтое пламя вырвалось из-под обреза башни и лизнуло ее закопченный бок. Но машина продолжала двигаться вперед и замерла только тогда, когда до позиции артиллеристов оставалось метров пятнадцать-двадцать. Распахнулся башенный люк, из него, словно наскипидаренные, выскочили два танкиста и кинулись назад, навстречу своим. Послышался страшный гул — пошла тяга, — из открытого люка и ствола вырвались тугие снопы яркого пламени. Славик завороженно смотрел на горящую «четверку», и в его голове ясно складывалось: это твоя победа, ты — наводчик — заставил эту махину замереть и сделаться бесполезной. Незаметно для себя Никитин расплылся в довольной улыбке. Тут же, хлопнув Славика по плечу, кинулся в сторону от орудия Митя: — Все в око-оп! Сейчас боеукладка рванет! Следом за Митей метнулись в укрытие остальные артиллеристы. Только один Славик продолжал любоваться через панораму своей работой. — Славка, в окоп! Взрыв оказался страшнее, чем они ожидали. У танка сорвало башню, в небо ударил столб красно-желтого пламени. Двигавшиеся следом машины остановились. Подброшенная взрывной волной сорокапятка, словно игрушечная, перевернулась в воздухе и, умудрившись не развалиться на части, вверх ногами грохнулась на прежнее место, перерубив острием щитка замешкавшемуся Славику ноги ниже колен. Его душераздирающий вопль потонул в гуле и грохоте разгорающегося боя. Митя первым кинулся к истекающему кровью Славику. Следом подбежали Ткаченко и старший лейтенант Носов. Вместе они перевернули покореженное орудие и кое-как закатили его на место. Бледный, как смерть, Славик лежал с открытыми глазами и уже молча смотрел в серое небо. Огромная лужа крови растеклась по приямку, Митя дважды в ней поскользнулся. — Санитаров сюда! Неожиданно Славик напрягся и попытался подняться. Ткаченко кинулся остановить его, но Славик отстранил его рукой и внятно произнес: — Дайте мне винтовку. — Славик… — Дайте винтовку! Ему сунули в руки валявшуюся рядом трехлинейку. Ослабшими пальцами Никитин попытался передернуть затвор, но забитая землей рама не поддалась, Славик сделал недовольную гримасу и обессиленно упал на спину. — Митя, ты только маме не говори… Никому не говори. Пусть думают, что я живой… Потерянные на установку орудия минуты оказались для расчета роковыми. Немецкие огнеметчики сумели подобраться вплотную к капониру и выпустить смертоносную струю прямо в орудие. Ткаченко кинулся было на них с гранатой, но, охваченный пламенем, рухнул в окоп, откуда спустя несколько секунд раздался глухой взрыв. Практически следом стали рваться подожженные орудийные снаряды. * * * Резкий порыв ветра с силой дернул палатку за брезентовый угол. Словно хотел узнать, долго ли она еще будет здесь стоять. Но палатки полевого госпиталя ставили прочно, и потому раздосадованный ветер с недовольным свистом умчался прочь. Яхин проснулся от непонятного толчка. Сквозь туманное забытье ему показалось, что кто-то толкнул его в плечо. «Откуда это? — подумалось вдруг. — Никогда раньше не было, чтобы так ныло в груди. Это все контузия…» Ему вдруг очень захотелось пить. Он обвел глазами палатку и разглядел в приглушенном свете медсестру Карповну. Чем-то пожилая женщина напоминала ему мать, которую вопреки желанию он в последние дни стал забывать. Он почему-то не смог вспомнить глаза матери, ее руки. Единственное, что еще осмысленно отзывалось в душе — ее теплый негромкий голос. Яхин поначалу испугался, но, столкнувшись с Карповной, неожиданно осознал, что образ матери никуда не уходил. Вот она — все такая же добрая и заботливая… Вот и сейчас, лежа на больничной койке, Яхин поймал себя на мысли, что хочет позвать Карповну не иначе как «мама». Он разлепил ссохшиеся губы, повернулся, чтобы было удобнее, на бок, но лежанка под ним предательски скрипнула, и Карповна обернулась раньше, чем он окликнул ее. — Чего тебе, сынок? — Она отвлеклась от своего занятия и поднялась с места. — Попить бы. — Яхин просипел-прошептал свою просьбу, стараясь не тревожить лежащих рядом товарищей. — Сейчас. — Она вернулась к столу, достала из тумбочки термос. — Вот, в самый раз будет — настой на травах. Мы его тут сами готовим. Девчонки, вон, иной раз пойдут да травки принесут — зверобой, ромашка. Полезный он, настой-то. Вон и доктор Петров то же говорит: вы, мол, девчата, побольше витаминов им давайте, нечего зря пустую воду пить. Быстрее поправятся. Слушая негромкий голос Карповны и прихлебывая горячий настой, Яхин ловил себя на мысли, что слышит голос матери. Та тоже, бывало, уговаривала его, заболевшего, выпить лечебный отвар, хлопоча возле его кровати. Он сделал глоток — по телу покатился приятный жар, в нос ударило терпким сладковатым травяным запахом. — А где девчонки-то? — Яхин спросил это без особого умысла. — Девчонки-то? — зачем-то переспросила Карповна. — Да кто где: кто на передовой, кто здесь, в госпитале, с ранеными. Она вдруг отвела глаза и стала поправлять его сбившееся одеяло. Яхин насторожился: чего он такого спросил? Вроде ничего обидного. Но он ясно почувствовал, что чем-то растревожил пожилую женщину. Тем временем Карповна привычными движениями подвернула байковый край и собралась уходить. Яхин протянул ей крышку термоса и, надеясь вернуть и себе, и ей прежнее хорошее настроение, проговорил как будто даже заговорщицки: — А вы такую… Шишкину Люсю… знаете? Яхину показалось, что, назвав сейчас имя Люси, он затронет в душе Карповны что-то особое, заветное. Ему захотелось поговорить с ней как с матерью, узнать, что она думает о них как о паре. В конце концов, не политруков же об этом спрашивать! — Люсю-то? Знаю, как не знать… — Карповна принялась закручивать крышку термоса, но не сразу попала в резьбу — пластмассовый колпак несколько раз непослушно провернулся вкось. — Она где, на передовой? — Яхин припомнил Люсино обещание поговорить с ним после возвращения. — На передовой, милок, на передовой. — Карповна наконец закрыла термос и, оставив его на тумбочке, поднялась уходить. — Ты настой-то пей. Люся его тоже собирала. И форму твою вон выстирала. — Она неопределенно кивнула на выход из палатки. Только сейчас Яхин заметил, что лежавшая до этого под кроватью грязная гимнастерка исчезла. Значит, вон оно как: кто по-настоящему любит, тот делает, а не говорит. Вишь ты — лечебный настой, форма. Это все она — его Люся. Яхин откинулся на подушку, на душе стало радостно и по-хорошему тревожно. Карповна обвела взглядом палату — не нужно ли кому чего? — и, тяжело вздохнув, вышла на улицу. Холодный ветер пронизал ее насквозь. Она передернула плечами, стараясь отбиться от его назойливых объятий, а заодно стряхнуть горькие воспоминания о сегодняшнем утре. …Раненых, как всегда, привезли на полуторках. На этот раз их было две: первая шла битком — в ней тесной кучей сидели «легкие» и «средние». «Тяжелых» везли на второй машине. Первая разгрузилась быстро: бойцы, помогая друг другу, спустились на землю, водитель захлопнул борт и стал ждать напарника. Вторая машина разгружалась прямо напротив операционной. Санитары принялись стаскивать из кузова носилки, Карповна поспешила им помочь. В это время шофер, мужик с прокуренными, желтыми от табака пальцами, схватил ее за рукав и оттащил в сторону: — Там это… Санитарку вашу убило. Лейтенант приказал сюда привезти. Карповна охнула и кинулась заглянуть в кузов. Среди шевелящейся солдатской массы она с трудом различила накрытое ватником женское тело. Из-под ватника торчали знакомые Люсины сапоги… В это время из соседней палатки раздался громкий крик. Карповна вспомнила, что в той же машине вместе с мертвой Люсей привезли сильно обожженного политрука Филиппова. Он метался в бреду, выл и стонал. Потом вдруг затих, все решили, что он умер, но он только потерял сознание. На дорожке показался военфельдшер Петров, а вместе с ним кто-то по виду начальственный. Карповна признала полковника Стрельбицкого. Привыкшая зря не попадаться начальству на глаза, она поспешила на свой пост, тревожно думая, как бы поаккуратнее сообщить Яхину о гибели Люси. Военфельдшер Петров показывал дорогу. Стрельбицкий знал, что на левом фланге очень жарко, но надежной связи с Бабаковым не было, и потому, услышав, что из-под Шубинки удалось прорваться машине с ранеными, решил лично расспросить бойцов о положении дел. А тут еще новость о Филиппове. — У него донесение, товарищ полковник. — Петров, задыхаясь от быстрой ходьбы, старался говорить Стрельбицкому прямо в ухо. — Он периодически впадает в бессознательное состояние. Похоже, не жилец. Они влетели в палатку. Иван Семенович тут же наткнулся взглядом на забинтованного политрука. Тот, сдерживаемый Никитиной, метался на кровати, рычал от боли и душившего его негодования. Сейчас он был в сознании. Похоже, что Никитина знала о приходе полковника и, решив дождаться, не спешила передавать раненого на руки медсестрам. Стрельбицкий приблизился. Политрук на секунду замер, пытаясь из-под бинтов разглядеть подошедшего. Поняв, кто перед ним, Филиппов сначала откинулся на подушку, потом, набравшись сил, рванулся подняться. Никитина успела подсунуть ему под голову шинель. — Товарищ полковник, младший политрук Филиппов. Немцы взяли Большую Шубинку. Бабаков с остатками батальона отошел на третью линию. Закрепились было на второй, а потом там пожгли всех… — Филиппов выгнулся и закричал прямо в лицо начальнику: — Пожгли, гады, всех! Никого не оставили! Его вдруг начало колотить. С обожженной головы сползла повязка, обнажив кроваво-красный ожог в пол-лица. Никитина сделала ему укол — Филиппов начал затихать. Присутствующие застыли в ожидании. Через несколько минут взгляд политрука снова стал осмысленным, он повернулся к полковнику, словно ожидая команды. Стрельбицкий, понимая, что лишнего времени нет ни у него, ни у Филиппова, громко спросил: — Какие потери? — Огромные. В живых осталось меньше ста человек. Сейчас, наверное, и того меньше… В этот момент следившая за разговором Никитина побледнела и с болью в глазах повернулась к Стрельбицкому. Тот на секунду перехватил ее непривычно перепуганный взгляд, но промолчал. Он слышал, что у Раисы Игоревны здесь, на рубеже, воюет сын, и понимал ее чувства. Но сопереживать из-за одного человека, когда курсанты сотнями гибнут каждый день, он, командир большого подразделения, не мог, не имел права. Для него сейчас был важен вот этот смертельно раненный политрук, который, пусть и сбивчиво, но все-таки доложил своему начальнику о реальном положении дел на самом тяжелом участке обороны. — Что с артиллерией? — Стрельбицкий наклонился к раненому почти вплотную. — Нет артиллерии. Бились крепко, молодцы! А когда орудия разворотило, живые в окопы к нам попрыгали, их всех вместе с нашими пожгли! Всех — заживо огнем! Суки! Вон они, вон — в окно лезут! Дайте мне их! Дайте! Политрук замахал руками, изогнулся, намереваясь сорваться с постели, Никитина и Петров постарались удержать его, но он сам, осознав свое бессилие, крикнул от боли каким-то нечеловеческим, словно прощальным, криком и упал на пропахшую дымом шинель. Стрельбицкий, стиснув зубы, развернулся и пошел к выходу. — Иван Семенович! — Никитина кинулась за ним. — Подождите! Они вышли на улицу и застыли у трепещущего на ветру брезентового полога. Она смотрела ему в глаза с одним-единственным вопросом, ответа на который он, при всей своей высокой должности, не знал. Она ждала от него известий о сыне, а он думал о рубеже: о резервах, о том, как противостоять натиску врага, который вновь предпримет прорыв обороны. И никто в этом мире не мог бы сказать, чья боль и тревога были главнее. — Иван, что происходит? — А что происходит? — Он недоуменно посмотрел ей в глаза. — Идет война! Он понимал ее тревогу, но при всем своем желании ничем не мог помочь этой отважной и прямой женщине, и это злило его еще больше. Что бы было, если бы сейчас вокруг него столпились все матери его курсантов с тем же самым вопросом «что происходит?» и еще страшнее — «что будет с моим сыном?» И никому бы из них он не смог сейчас ответить уверенно и однозначно. Казалось, что даже сквозь гул артиллерийских залпов он до сих пор слышит крики этих матерей, провожающих своих детей на смерть.