Подольские курсанты

— Афанасий!

Он обернулся. В общей массе она стояла справа от выезда, держа на руках маленького сына. Афанасий спустился с подножки полуторки и, убедившись, что люди его поняли и больше не станут загораживать выезд, окончательно спрыгнул на землю.

— Лиза!

Вовка, наконец-то тоже разглядевший в гуще народа отца, радостно вскинул к нему ручонки:

— Папа! Папа!

Алешкин сначала радостно обнял жену и сына, потом растерянно огляделся вокруг и снова посмотрел на Лизу:

— Ты что тут делаешь?

Она начала сбивчиво рассказывать, то и дело подбрасывая сползающего с согнутой руки Вовку:

— Мы ждали тебя к обеду. Я суп сварила. — И неожиданно, словно вспомнив вдруг о самом главном, выпалила: — Ты обедал?

Он перехватил ее, полный ужаса и отчаяния, взгляд. А ведь это и их прощальная минута! Он уезжает, и что будет дальше, никто пока не знает. Суп? А после обеда он обещал сходить с ними на речку… А оно вон как завертелось. Недаром же не спалось ему этой ночью. Значит, чувствовал что-то. Но сердце, занятое тревогой, только бешено колотилось и ничего не предвещало наперед.

— Лиза, это ненадолго, — только и сумела расслышать она сквозь гул чужих голосов.

Он выхватил у нее сына и крепко прижал к себе. Мальчик радостно захлопал глазенками:

— Папка, ты на фронт?

— Сынок, мы на учения, — ответил Алешкин и, не давая ребенку опомниться, начал быстро и горячо говорить ему в самое ухо: — Ты слушайся маму, понял? Помогай ей. А я скоро вернусь, обязательно вернусь! Вовка, будь героем!

Он горячо обнял их. Лиза все поняла… Она жена командира. Плакать она не должна. Она гордо выпрямила спину и постаралась улыбнуться:

— Здесь все будет хорошо и правильно! Ты только береги себя! За нас не переживай! Пожалуйста!

Он сразу успокоился, угомонился и Вовка, сын командира как-никак…

Афанасий достал из кармана удостоверение на жену командира и сына, выданное ему еще месяц назад, и протянул ей:

— Ты немедленно уезжай в эвакуацию. Немедленно. Вам нельзя здесь оставаться, пока мы на фронте, — Подольск город прифронтовой. Дезертиров не потерпят. Уезжай. Недели на две, не больше… — У лейтенанта заходили желваки.



Эвакуация и безвестность продлились почти четыре года.

Справиться с эмоциями, конечно, помог Вовка. Посмотрел, насупив детский взгляд, на отца. И Афанасию припомнился теплый вечер после выпуска в Военном училище в Москве…

Гуляя по столице, трое кремлевских курсантов подошли к трем симпатичным девушкам на Дербеневской набережной. Оказалось, все родные сестры: Лиза, Катя и Вера. Такие были красавицы и с огоньком в глазах, что бравые парни не устояли: познакомились и предложили вместе провести этот вечер. Афанасий среди них был самый рослый и видный, косая сажень в плечах — прямо как атлет-красноармеец на фоне красных полотнищ, которыми были украшены набережная и площади Москвы. Офицерская выправка, военная форма и уверенный командирский голос сразили сестер Стахановых наповал. «Лиза, ты так на него не смотри! Чур мой, я первая!» — тихо шепнула сестре младшая Вера. Но куда там! Лиза уже попала под его чары. «Именно таким мужчинам хочется дарить сыновей», — от своих мыслей ей даже страшно стало. Какая-то неведомая сила влекла их друг к другу! Взгляды встретились, и Лиза смущенно как-то улыбнулась. Долго гуляли, катались на речном трамвайчике, шутили и даже ели мороженое, настоящее «Эскимо». Хотя и боялись простудиться. И кто-то рядом подначил молодежь частушкой: «Холодно, холодно, холодно на морозе песни петь, если милый не сумеет лаской губы обогреть»… Так незаметно добрались до площади Киевского вокзала.

Перед вывеской «Киевское районное бюро ЗАГС» Афанасий взял Лизу за руку и пригласил подняться по ступенькам. «Лиза, будьте моей женой». Все как во сне. «Как фамилия твоя?» — строго спросил уже лейтенант Алешкин. «Стаханова», — пролепетала Лиза. «И не жалко такую знаменитую фамилию за 10 рублей продавать?» — рассмеялся Афанасий. Лиза уверенно сказала: «Нет». Вот так она стала Алешкиной. Поскольку брачующийся был военнослужащим, то расписали их сразу. Со ступенек спускались уже мужем и женой. Тогда он гордо и спокойно представил ее: «Прошу любить и жаловать: моя супруга Алешкина Елизавета Николаевна…»



В это время со стороны казарм к воротам стала подтягиваться колонна машин. Вслед за передовым отрядом к намеченному Ильинскому рубежу выдвигались основные силы курсантов. Алешкин отдал Вовку Лизе и, помахав им рукой, поспешил к своей машине. Обернулся, взглянул на них еще раз. Дверца кабины захлопнулась.

Первыми из ворот выехали оркестранты, за ними проследовали набитые людьми полуторки, прогромыхали стальными лафетами пушки. «Славянка» еще гремела над площадью. Ее пронзительная мелодия уводила людей вслед за проезжающими машинами в неизвестность, имя которой — война.





* * *


Разбитая дождями, изрытая воронками от авиабомб дорога эта только на картах называлась «шоссе». Между тем она была одной из основных магистралей, соединяющих столицу с Можайской линией обороны. Линия эта была задумана летом 1941 года как важный стратегический рубеж на случай прорыва немцев в этом направлении. Созданная для прикрытия западного участка, эта линия тянулась более чем на 200 километров, охватывая полуокружность от Волоколамского шоссе на севере до слияния Угры с Окой на юге.

По плану Можайская линия обороны должна была включать в себя три полосы обороны: одну главную и две тыловые, отстоящие друг от друга на расстоянии 40–60 километров. Передовой рубеж был намечен на линии: река Лама — Волоколамск — Бородино — Ильинское — Детчино — Калуга…

Тогда же, летом, было начато строительство оборонительной линии. Однако к середине осени успели подготовить только часть укреплений. Попросту не хватало человеческих рук. Ведь наступление фашистов было беспощадно стремительным. Танки вермахта замкнули окружение советских войск под Вязьмой, одновременно выйдя на шоссе к Москве, проходящее через Юхнов, Ильинское и Малоярославец. На столицу уже шел 20-километровым шагом парадный 57-й немецкий моторизованный корпус в составе 200 танков и 50 000 солдат и офицеров.

Понимая, что немцы рано или поздно все-таки выйдут на Ильинский боевой участок, части Красной армии вместе с местным населением сооружали оборону на восточных берегах рек Лужа и Выпрейка. Здесь возводились доты, в том числе и для стрельбы из орудий, рылись траншеи, ставились противотанковые ежи, тянулись сотни метров колючей проволоки. Именно здесь и предстояло застолбить главную преграду для передовых частей вермахта на пути к Москве.



Колонна машин с курсантами-артиллеристами остановилась у железнодорожного переезда. Регулировщица, немолодая подтянутая женщина в потертой телогрейке, долго вглядывалась в лица курсантов, потом сунула за пазуху флажок, отвернулась и, словно ненароком, смахнула непрошеную слезу.

Приближающийся поезд, громко свистнув, обдал первую полуторку густым облаком пара… Курсанты, как завороженные, уставились на длинную череду вагонов. Когда же шлагбаум подняли, навстречу через переезд хлынула толпа беженцев. Женщины, дети, старики надеялись укрыться от наступающей по пятам смерти. А курсанты, вчерашние мальчишки, двигались навстречу этой самой смерти: будто прикрывая своими спинами тех, кто оказался в эту минуту на этом переезде. Они встретились и посмотрели друг другу в глаза. Чтобы понять и запомнить: это есть та самая Родина, которую надо защищать от натиска врага.


Людское море бесконечным потоком перетекало через железную дорогу. Курсанты, притихнув, смотрели на несчастных и испуганных людей, невольно сравнивая их с теми, что остались у ворот училища. Неужели их родным уготована та же участь?

…Уже несколько часов колонна двигалась в сторону Малоярославца. Дорога понемногу пустела, и беженцы встречались реже. Зато то и дело гремели попутные полуторки, сворачивающие к возводимым оборонительным заграждениям по обеим сторонам дороги. Вдалеке едва были различимы пестрые фигурки людей, работающих лопатами и кирками. Там днем и ночью сооружались глубокие, в два-три человеческих роста, противотанковые рвы. Растревоженные придорожные города и села — все это пока еще считалось тылом. Передовая была там, куда ехали сейчас артиллеристы.



Мигом улетучились дорожная тоска и непонятная тревога, как только курсанты-мальчишки громко рассмеялись и хором грянули: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!» Во второй машине тут же подхватили: «Чтобы с боем взять Приморье! Белой армии оплот!» И лихо присвистнули в следующей полуторке. Как по команде, передался по цепочке четкий ритм песни: чувствовалась отличная строевая подготовка артиллеристов. Вся колонна будто перестроилась и двигалась в такт маршу. А кто не пел, тот ритмично барабанил по лавкам…

И так случилось, что песня сбила нервную дрожь и напряжение! На всех подействовала как животворный источник в пустыне! Курсанты сразу воспряли духом и почувствовали себя бодрее, с такой настоящей злостью перед сражением!

Даже ребятам в закрытом автобусе, под самую крышу забитом снарядами, передался всеобщий боевой азарт.

Андрей Ткаченко вдруг толкнул в бок Славика Никитина:

— Повезло Сашке Лаврову: уже сегодня будет фрицев бить!

Все, кто был в салоне автобуса, обернулись на его голос. Славик не растерялся:

— Ну и ладно. Он сегодня, а мы завтра.

— Как же мы их завтра будем бить, если Сашка с передовым отрядом их будет сдерживать? Вот всегда ему везет, да, Митька?

Шемякин ничего не ответил, молча отвернулся к окну. Ему будто не хватало свежего воздуха! «Скорее бы на свободу: в поле, на позицию, там жизнь измеряется расстоянием до цели, а не узким проходом между ящиками…»

Не замечал разговора только курсант Леха Богатов. Пристроившись в дальнем углу, на краешке сиденья, он что-то сосредоточенно записывал в небольшой блокнот. Давно наблюдавший за Богатовым здоровяк Шипилов громко обратился к Лехе:

— Что, опять стихи пишешь?

Многие в роте знали, что есть среди них такое явление, как доморощенный поэт Богатов. Даже не скрывали уважения к необычному курсанту, гордились, что именно у них есть такой самородок.

— Опять, — буркнул Богатов, не поднимая головы.

Но Шипилов не собирался отставать. Он подмигнул товарищам и подсел к Лехе поближе:

— А про любовь у тебя есть?

— Нет.

— Жалко. Тогда почитай что-нибудь… про природу, например.

Леха с досадой оторвался от письма. Не любил он, когда ему мешают. Но тут такое дело — ребята просят. Он отложил блокнот, распрямился, начал читать, немного распевая слова:

Я думал, как трудно живется на свете:

Из боли и крика рождаются дети,

В надрыве взрослеют, пытаясь взлететь…

Зачем? Чтоб потом умереть?





В салоне автобуса наступила тишина… Ребята, поначалу с любопытством ожидавшие интересного зрелища, с первых же строк Лехиного стихотворения были поражены ясной и глубокой мыслью и, словно по команде, погрузились в себя, замолчали в раздумье.

А Леха тем временем продолжал:

Вот в это не верю! В рожденье есть цель!

В твоем и моем! В приоткрытую дверь

Шагнуть мы должны широко, не боясь,

За руки отцов не держась!





«Руки отцов»… Детдомовские, такие как Сашка Лавров, или рано осиротевшие, как Славик, так и не узнали, что это такое. Ничего подобного не было в их жизни. Оставалась только эта чужая красивая метафора…

Видя, что его слушают и понимают, Богатов даже привстал с места: