Погружение в отражение

Пришли только матери и журналисты.

Хорошо, что председатель суда не поддался искушению и не перенес слушание дела во Дворец культуры, где зал вмещает всех жаждущих правосудия. С таким хилым кворумом они бы выглядели там как идиоты.

Что поделать, большой город. В поселках и маленьких городах все друг друга знают, половина – родня, вот и приходят всем миром, а в Ленинграде люди живут обособленно, и каждый остается наедине со своим горем.

Конвойные позволили Еремееву постоять на улице.

– Отец, а дай закурить, – вдруг обратился он к заседателю.

Сухофрукт молча протянул ему пачку «Беломора», Еремеев неловко вытащил скованными руками папиросу и сунул в рот. Дед поднес огоньку.

Еремеев вдохнул дым и закашлялся.

– Спасибо, отец.

– Давай, пошел, – конвойный подтолкнул его в спину.



Начальники Еремеева, директор НПО и секретарь парторганизации, попросились давать показания без очереди. Впрочем, «попросились» – не то слово. Снисходительно улыбаясь, оповестили Ирину, что, поскольку являются ответственными работниками, их надлежит вызвать первыми, о чем она и сама могла бы догадаться.

«Сейчас! Только шнурки поглажу!» – фыркнула Ирина, а вслух сказала, что порядок исследования доказательств определяется исходя из конкретных обстоятельств дела, притом потерпевшие должны быть опрошены раньше свидетелей, так что придется товарищам немного подождать.

Лестовского это страшно возмутило. Как это такие люди будут сидеть под дверью, словно обычные советские граждане?

– Ирина Андреевна, давайте сделаем исключение, – вкрадчиво промолвил он, – время государственных людей принадлежит государству, зачем же мы станем разбазаривать его из-за бюрократических тонкостей? Товарищи руководят мощным производством…

– Если оно настолько мощное, то полдня поработает без директора.

«А уж без партийного бонзы вообще вечно может работать», – мысленно добавила она.

Лестовский интимно взял ее под руку и увлек в угол кабинета.

– А вы знаете, чей сын Ольхович? – шепнул он.

– Понятно, если человек в тридцать пять лет директор НПО, то он чей-то сын, – усмехнулась Ирина, – не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться.

– Хочу вас предупредить, что вы поступаете недальновидно…

Ирине стало противно, она молча стряхнула с себя журналиста и отправилась в зал суда. Такое хорошее слово – «недальновидно», все можно им назвать и спрятать под ним любую подлость.

Потерпевшие должны быть опрошены первыми, потому что они имеют право наблюдать за ходом процесса, а не маяться в коридоре.

Опрос потерпевших был мучителен и для нее самой. Слушая женщин, с которыми случилось самое страшное, что может произойти в жизни человека, Ирина чувствовала, что теряет хладнокровие. Сердце ныло, сжималось от страха, когда она представляла себя на месте этих женщин, и вместо того чтобы вникать в их показания, молилась о том, лишь бы с Егоркой все было хорошо.

Страх потерять Кирилла, зависть к Аллочке, господи, неужели она всерьез мучается от этого, когда сын жив и здоров?

Ирине было стыдно и вдвойне стыднее от того, что благодаря чужому горю она обретает ясность в собственной душе.

А самое ужасное, что она не может разделить ненависть и негодование людей, и жажду возмездия тоже ей испытывать нельзя. Сердце требует поскорее вынести приговор, чтобы принести матерям хоть какое-то облегчение, хоть тень покоя. А нельзя. Она обязана быть беспристрастной.

Наконец дошла очередь до Ольховича. Он быстро прошел к свидетельскому месту и нетерпеливо кивал головой, пока Ирина разъясняла ему гражданский долг и ответственность за отказ и дачу ложных показаний.

Она примирительно улыбнулась ему. Красивый молодой мужчина, высокий, стройный, но мясистый, уже чуть-чуть намечается бульдожья чиновничья выя. Такие Ирине всегда нравились.

– У нас с Еремеевым были несколько разные задачи, – сказал Ольхович, – я отвечаю за производство, он – за идеологическую работу среди молодежи, и, на мой взгляд, со своими обязанностями он справлялся неважно.

– Что так? – вдруг заинтересовался Сухофрукт. – В чем именно это выражалось?

– Если вкратце, то он забросил комсомольскую работу, зато активно вмешивался в чужие дела, не имея для этого ни полномочий, ни необходимой подготовки. Например, он фактически подменял собой профсоюз, что, конечно, вносило путаницу и не могло не сказываться отрицательно на моральном состоянии сотрудников.

– Зачем же вы терпели?

Ольхович картинно развел руками:

– Секретарь комитета комсомола – выборная должность, а Еремеев завоевал себе дешевую популярность среди молодежи тем, что занимался бытовыми вопросами. Жилье, садики, кружки… Естественно, это импонировало людям. Я же строгий начальник, у которого на первом месте производство, – Ольхович улыбнулся, – меня и не должны любить. Я рекомендовал избрать на должность Еремеева более компетентного человека, но, увы, к моим рекомендациям не прислушались.

Ирина поморщилась. Что ж, ничего другого она и не ждала. Сейчас Ольхович открестится, следом за ним – секретарь парторганизации. Она перевела взгляд на подсудимого, и он вдруг усмехнулся ей в ответ.

Неужели Еремеев не только ездил по ушам своей пастве, но и реально заботился о людях? Да нет, вряд ли. Просто руководству надо как-то оправдаться, что столько лет не могли разглядеть чудовище под собственным носом, а друг на друга валить недальновидно, как выражается мастер слова Лестовский, вот и придумали «дешевую популярность».

Народ у нас еще пока что темный, тянется не к светлым идеалам, а все больше склоняется ко всякой материальной ерунде.


Аллочка спросила про фляжку.

Ольхович нахмурился и сцепил руки в замок:

– Фляжка? Я, знаете ли, у Еремеева в собутыльниках не состоял.

– Постарайтесь вспомнить. Возможно, подсудимый показывал вам ее, как памятный сувенир?

Ольхович покачал головой.

– Возможно, видели у него в кабинете?

– Я был у него в кабинете за все время один или два раза. Если мне нужно пообщаться с секретарем комсомольской организации, то я, как правило, вызываю его к себе. У меня в подчинении многотысячный коллектив, согласитесь, что я не могу помнить имущество каждого из них.

– Да, безусловно, – встрял Лестовский.

У адвоката не нашлось вопросов к свидетелю, директора НПО отпустили, и он сел в конце зала, хмурясь и скрестив руки. Ирина оценила деликатность Ольховича – не ушел посреди заседания.

Следующим вызвали секретаря парторганизации, плотного мужчину с простым, будто рубленым лицом. Костюм сидел на нем прекрасно.

Партийный босс зашел дальше и обвинил в своей политической близорукости Родину в целом.

– Я ж как? – горячился он с напускной простонародностью. – Если орденоносец, для меня это все, святое! Красная Звезда, шутка ли? Эх, не сразу я заметил, что высокие награды ему на пользу не пошли, зазнался парень, задрал нос!

Быстренько смастерив лицом озабоченную мину, главный коммунист поведал, что сильно был опечален поведением главного комсомольца и как раз набирался духу побеседовать с Еремеевым по душам, но тут выродка арестовали.

Ирина усмехнулась. Странный парадокс: чем выше пост у человека, чем больше власти, тем почему-то меньше гражданской ответственности. Когда судили Кирилла, то ему характеристику давали цеховой мастер и замполит лодки, где он служил, и они не побоялись сказать, что знали Кирилла как хорошего и порядочного человека.

А тут… Жалкое блеяние, поди пойми, что на самом деле представляет собой Еремеев. То ли активный и инициативный работник, то ли суетливый дурак, сующий нос в чужие дела от неумения справляться с собственными.

Впрочем, какая разница?

По части вещественных доказательств от секретаря парторганизации оказалось чуть больше толку. Он уверенно описал фляжку Еремеева как плоскую, серебристую и с гравировкой. Текст гравировки он не помнил, какой-то стих. Алексей говорил, что эту фляжку подарили однополчане, когда его выписывали из госпиталя, и с тех пор она служит ему талисманом.

Партия работает в плотной спайке со своим младшим братом – комсомолом, секретарь общался с Еремеевым каждый день, но фляжки у него не видел как минимум последние месяца три, а то и дольше. Зато ручка да, была. Он обращал внимание, потому что в детстве сам вырезывал по дереву.

– Когда впервые заметил? – секретарь нахмурился. – Боюсь соврать… Может, летом или еще раньше.

Ирина решила, что надо вызвать кого-нибудь из цеховых комсоргов, лучше нескольких человек. Вдруг дадут более внятную характеристику подсудимого, а заодно вспомнят что-нибудь полезное про фляжку и ручку. Логичнее всего отправить повестку тому, кто сейчас исполняет обязанности Еремеева.

Следом выступал парнишка, видевший, как его приятель разговаривает с Еремеевым.

У Ирины почему-то создалось впечатление, что в будущем он не раз окажется в зале суда, только уже не на свидетельской трибуне. Какой-то он был темный, вертлявый, с ускользающим взглядом и наглыми манерами.

Но хоть вид его и не внушал доверия, с показаниями все было в порядке. Ирина хотела отпускать свидетеля, но в него вдруг вцепился Сухофрукт и стал выспрашивать подробности – сколько было времени, перемена или окончание занятий, где стояли Еремеев с молодым человеком, кто лицом, кто спиной, и если парень не видел лица подсудимого, то как он понял, что тот разговаривает именно с тем юношей, который вскоре пропал, а не с каким-нибудь другим.

Парень отвечал бойко и уверенно. «Потренируйся, потренируйся», – весело думала Ирина.

Как только вышли на перерыв, ее вызвал к себе председатель суда и в растерянности заявил, что Ирину вызывают в горком партии, пусть быстро переносит заседание на завтра, собирается и едет.





* * *


Чувствуя себя прогульщицей, Вера Ивановна облокотилась на чугунные перила и уставилась в них, на жемчужный лед Фонтанки. Казалось, река промерзла до самого дна.

Скоро весна. Только на переходе от зимы к весне деревья отбрасывают на снег длинные четкие синие тени, а солнечные лучи разбиваются вдребезги о сосульки, свисающие с крыш, как густые ресницы.

Можно не возвращаться в консультацию, а вместо этого пойти, например, в Гостиный Двор и попытать удачу – вдруг выбросят приличную обувь?

«Нельзя было покупать костюм, – строго сказала себе Вера Ивановна, – совсем он меня поработил. Висит в шкафу мирно, будто ни при чем, а сам раздает ценные указания. Обувь ему, потом сумку захочет, а дальше что? Погонит на галеру за французской тушью? Нет, надо срочно продать от греха подальше».

Никаких магазинов, кроме продуктовых. Сейчас немножко постоит, и домой. Зайдет в «стекляшку» и приготовит Тане ее любимого цыпленка-табака, а заодно и салат оливье сделает, дочка его просто обожает. Банка горошка и майонез отложены на 8 Марта, ну да ничего. Вдруг еще заказ подвернется, или что-то другое она приготовит. Говорят, майонез можно самой делать из желтков и горчицы, надо узнать.

Бумажка с номером неизвестного Сани так и лежала в сумке. Вера Ивановна не позвонила.

«Это, в конце концов, аморально – принимать одолжения от психопата и убийцы, – горячилась она наедине с собой, – и счастья уж точно никому не принесет. Сани какие-то, Лехи-борщевозы… Будто блатные, ей-богу. Нет, я просто не имею права звонить! И по этическим соображениям, и для безопасности. Вдруг этот Саня – сообщник, а я, сама того не зная, передам ему информацию? Нет, ну это я хватила маленько, но все равно… Сейчас Еремеев хочет мне угодить, это понятно, а когда приговорят к высшей мере, как тогда он запоет? Напишет на меня жалобу просто из мести, что не отмазала его от расстрела. Нет, нельзя звонить. Всем от этого будет хуже, и Тане в первую очередь. Да, сейчас она в отчаянии, ходит как тень, но это пройдет. Все проходит. Забудет она своего Хена и найдет нормального парня, и заживем… Ну а если такая прямо у них любовь, то правы комсомольцы – бери, Хенушка, ноги в руки и чеши к нам, в Союз. Примем как родного. Действительно, почему это Таня должна подставляться? Почему она должна бросать мать, а не он своих родителей? Да, я хочу быть рядом с дочкой, и внуков хочу нянчить, а не видеть раз в год на фотографиях!»

Вера Ивановна открыла сумку и попыталась отыскать там листок, чтобы порвать и выбросить, но тут ее отвлек пожилой заседатель. Кажется, его зовут Валентин Васильевич… Да, точно. От радости, что вспомнила имя, Вера Ивановна широко улыбнулась.

Дед встал рядом с нею.