Погружение в отражение

– Привет, любимая!

– Здравствуй, Кирилл, – сказала она сдержанно.

– Прости, милая, что так долго не звонил! По технологии нельзя было гасить печь, а я работал во вторую смену, и когда выходил, переговорка уже закрывалась, а служебный номер я, оказывается, наизусть не запомнил. Старый помню, а новый нет еще.

– Не оправдывайся, пожалуйста.

– Ну, Ир, ну не сердись…

– Я не сержусь. Исхожу из того, что ты меня любишь и скучаешь по мне, поэтому если ты не даешь о себе знать, то только потому, что для этого действительно нет никакой технической возможности.

– Так и есть, Ирочка моя.

– А когда ты оправдываешься, я начинаю в этом сомневаться. Поэтому не нужно. Я даже не спрашиваю, откуда ты сейчас звонишь, если переговорный пункт уже закрыт.

– От мастера. Он меня по доброте душевной пустил на десять минут, а я уже час маячу, жду, пока ты натрындишься.

– Передай ему привет.

– Хорошо, – Кирилл понизил голос, – я так люблю тебя, Ирочка.

– Да?

– Конечно, солнце мое! Слушай, я хотел прилететь на выходные, но тут подвернулась одна халтурка… Жаль упускать. Может, ты ко мне?

– Кирилл, у меня очень ответственный процесс.

– Блин… Жалко.

– И как ты себе это представляешь? Приведешь меня в рабочее общежитие? В гостиницу же нас не заселят.

– Тоже верно. Надо было нам все-таки расписаться до моего отъезда.

– Давай уж ты заканчивай свою халтурку и прилетай. Я тебя жду.

«Все-таки решение придется принимать самостоятельно», – вздохнула Ирина, повесив трубку.

Сон не шел, и она достала с антресолей книжицу Лестовского с претенциозным названием «Я человек…». Обложка была украшена картой звездного неба и героическим греческим профилем, обладатель которого напряженно всматривался в будущее.

Ирина чувствовала, что Владлен Трофимович доставит ей проблем, поэтому решила изучить его получше.

Излюбленным жанром мастера оказался очерк, странное уродливое дитя репортажа и рассказа, туго запеленутое в нравоучения, а источником вдохновения служили письма читателей. Данная книга была посвящена семейным отношениям, и естественная мысль, что человек свободен любить кого хочет, преподносилась как дерзкая и спорная. Начав с реверанса в сторону классиков марксизма («сам Энгельс относил, свергая царства, вопрос семьи к вопросам государства»), Лестовский писал о сугубой важности семейной гармонии в деле строительства коммунизма и очень быстро сваливал всю ответственность за нее на женщину. Мужикам посвящалось буквально два абзаца, в которых им предписывалось только не спиваться и не ходить налево, даже отдавать всю получку своей второй половине, по мнению Владлена Трофимовича, было необязательно.

Список требований к жене оказался намного шире. Она должна была полностью вести быт, работать наравне с мужем, но не афишировать, не выпячивать в семье своих достижений, а главное – быть доброй и мягкой и все время восторгаться своим спутником жизни, чем бы он ни занимался. По мнению Владлена Трофимовича, нельзя было встречать подгулявшего супруга лобовым вопросом «Где ты шлялся?», даже если он явился домой в два часа ночи. Измотанная ожиданием и тревогой жена обязана сначала возликовать, что муж вообще пришел, и только потом осторожно, нежно и ненавязчиво поинтересоваться, где он был. «Мечтай, мечтай», – злорадно фыркнула Ирина. Главу про любовниц, разрушающих чужие семьи, она снова пропустила – рана была еще свежа. Но и тут успела заметить, что автор винит в распаде семей хищных женщин, уводящих безропотных мужей из брака, как бычков из стойла.

Впрочем, книга была написана живенько, напористо и от этого казалась убедительной. Наверняка многие женщины, а особенно девушки, никогда не жившие с мужчинами, восприняли книгу как руководство к действию и решили стать мягче и уступчивее, не заметив некоторого демагогического выверта. Восхищаться надо тем, что достойно восхищения, а не просто штанами в доме.

Да, ничего хорошего нет, когда жена без конца пилит и ругает мужа, но когда она начинает восхищаться тем, как он красиво лежит на диване, искренность из отношений пропадает точно так же.

Когда оба стараются, поддерживают друг друга, все делают вместе, пусть и не идеально, то восхищение и благодарность рождаются сами собой, но если жена вынуждена отработать на производстве, потом отстоять еще смену дома, а последние жалкие остатки сил потратить на восхищение мужем-паразитом, то ничего хорошего не получится.

Ирина знала это по собственному опыту: она все это делала, отчаянно пытаясь сохранить брак. И скрывала свои профессиональные успехи, и содержала дом в идеальном порядке, и ахала от восторга, слушая похвальбу мужа, и месяцами благодарила за один несчастный вбитый гвоздь, но ничего не помогло. Муж чувствовал себя неуютно, как любой человек, получающий то, что не заслужил.

А с Кириллом она искренна. Была до сегодняшнего дня.

А что дальше? Чертов гад из горкома, зачем только поставил перед искушением?





* * *


Комсорг пятого цеха, исполняющий обязанности Еремеева и вызванный повесткой в суд, на заседание не явился. Как честный гражданин он доложил по телефону о том, что заболел, и имеет на руках больничный лист, но Вера Ивановна, зная, как легко достать этот вожделенный документ, не только скептически отнеслась к его словам, но даже насторожилась. Почему комсорг уклоняется от дачи показаний? Секретность? Безусловно, это серьезнейшая проблема, но пока на процессе не поднимается никаких тем, хотя бы отдаленно касающихся гостайны.

На предприятии есть целый секретный отдел, есть сотрудники КГБ, отвечающие за то, чтобы во вражеский стан не просочилось никакой лишней информации, и никто не мешал комсоргу посоветоваться с ними, прежде чем идти в суд. Если бы они сочли, что допрос комсорга противоречит государственным интересам, то довели бы это до сведения суда, и суд утерся бы.

Зачем понадобилось скрываться за липовым больничным? Ведь комсорга ни в чем не подозревали, просто просили дать характеристику личности подсудимого. Что тут может быть опасного? Вот что?

Вера Ивановна не могла понять логики комсорга, но чувствовала, что над его неявкой стоит поразмыслить. Нет, бывают, конечно, совпадения, только что-то их многовато в этом деле.

Она с уважением поглядывала на Валентина Васильевича, сидящего рядом с судьей. Вроде бы обычный старый гриб, какие в изобилии произрастают возле пивных ларьков и дворовых столиков с домино, а зацепился за такие тонкости.


Сама Вера Ивановна в жизни бы не заметила некоей нарочитости показаний будущего фельдшера, но когда на нее указали другие люди, стало уже не отмахнуться.

Как с математикой в школе: сложные задачки давались Вере с трудом, она часами высиживала решение, а потом подходил папа, в две секунды давал ответ, и сразу становилось ясно, что все лежало на поверхности. «И как только я сама не додумалась!»

Вот такое «как сама не додумалась!» и осталось у нее после беседы с Валентином Васильевичем. Обидно немножко, что простой шофер со «Скорой» оказался проницательнее опытного адвоката, но с другой стороны, она никогда особенно звезд с неба не хватала, нечего и начинать.

Важно то, что она больше не убеждена в виновности своего подзащитного, а как доказать или опровергнуть, пока непонятно.

Комсорг заболел, судебно-медицинский эксперт находился на научной конференции в Москве, и судья перенесла заседание на понедельник.

Еремеева отправили обратно в СИЗО, и Вера Ивановна, немного поколебавшись, поехала за ним, чтобы поговорить спокойно и обстоятельно, если повезет с допросной.

В этот раз пришлось ждать так долго, что Вера Ивановна сто раз успела пожалеть о своем решении.

Давно бы уже валялась на диване с книжкой, а нет, надо дышать тут казенным воздухом, пропитываться тюрьмой так, что потом в дом не войти. Ей-богу, ее обычные клиенты-алкаши намного лучше, перегарная вонь все-таки поживее тюремной затхлости.

Она не знала адвокатов, которые ждали очереди вместе с нею. Все сидели уткнувшись кто в книги, кто в бумаги, и зацепиться языком ни с кем не удалось.

Вера Ивановна порылась в сумочке – найти хоть какое-нибудь печатное слово, «упереть глаза», как выражалась Таня, которая с пяти лет не могла уснуть, если не прочитает хоть одну страницу неважно чего.

Увы, даже газеты «Правда» не завалялось.

Остается только думать. Вдруг слева от себя Вера Ивановна поймала какое-то быстрое движение – это сосед уронил книгу. Интересно, она ведь на него не смотрела, а уловила – кажется, это называется периферическое зрение.

Любопытно, а как с этим обстоит у одноглазого Еремеева?

Она зажмурила левый глаз. Теперь сосед слева для нее совершенно невидим. Если он вдруг захочет стукнуть ее по голове, она не заметит краем глаза его резкое движение и не успеет в последнюю минуту уклониться. А сосед справа? Казалось бы, тут ничего не должно измениться, но когда Вера Ивановна зажмурила левый глаз покрепче и посидела так несколько минут, она заметила, что и справа видит не так широко, как когда смотрит обоими глазами. Не совсем как сквозь трубу смотрит, но ощущения похожи.

Предположим, что Еремеев адаптировался к своему увечью, но второй глаз у него ни при каких обстоятельствах вырасти не мог. Нападать на людей на улице и так опасно, а с таким ограничением обзора – настоящее безрассудство. Всегда есть риск, что кто-то атакует со слепой стороны.

Чудовище Еремеев или нет, пока не доказано, только впечатления полного идиота он точно не производит. Хорошо, пусть жажда убийства его снедает, но Алексей Ильич имеет все возможности удовлетворить ее с минимальным для себя риском. Зарплата у него хорошая, плюс воинская пенсия, кто мешает снять какую-нибудь халупу, приглашать туда парней под разными предлогами, а потом спокойно с ними расправляться? Вот именно, никто не мешает. Это девушки еще подумают, идти ли в гости к незнакомому мужику, и то скорее всего пойдут за таким красавцем, а молодые люди-то… Кто из ребят вообще знает о гомосексуализме? Только если в книге «Двенадцать стульев» прочитали слово и решили, что это какая-нибудь заумная чушь, что-то заоблачное и нереальное, вроде дочери миллиардера Вандербильда.

И еще один момент…

Вера Ивановна почти ухватила мысль, но тут ее позвали в допросную.

– Что случилось? – спросил Еремеев, усаживаясь на свое место.

Она пожала плечами:

– Просто хочу спокойно поговорить.

– Спасибо. Вы позвонили?

– Что?

– Сане позвонили?

Вера Ивановна покачала головой.

– Почему?

«Почему, почему, – мысленно огрызнулась она, – сам сначала роди, а потом спрашивай почему! Раз не выходит официальным способом, значит, так тому и быть, значит, судьба. Дома надо оставаться, к корням поближе. Где родился, там и пригодился! Я не запрещаю, поперек порога не ложусь, как другие мамашки, но и собственными руками отрезать от себя единственного ребенка тоже не обязана».

– Вы не думайте, Вера Ивановна, там все чисто, никаких подвохов.

– Это неэтично.

– Ой, ладно! – усмехнулся Еремеев. – Все пользуются связями, а Саня к тому же еще сентиментальный до ужаса.

– Что ж тогда вы не попросите его вытащить вас, если он такой всемогущий?

– Не такой. Но девочку вашу осчастливить точно может.

Вера Ивановна фыркнула. Что ж, все как обычно, не оставляет ей судьба другого выбора, кроме как быть виноватой.

– Интересно, а вы сами?

– Что я сам?

– Сами вы дали бы хорошую характеристику своей комсомолке, если бы она собралась замуж за иностранца? Прямо благословили бы ее?

– Нет, у нас немножко другая ситуация.