Погружение в отражение

– Вас послушать, так вся наша жизнь – это немножко другая ситуация.

– Да не в этом дело. У нас секретность. Надо допуски смотреть, насколько человек был осведомлен, и тогда уж решать. Если девушка не является носителем гостайны, так пусть ради бога выходит, совет да любовь.

– А если да?

– Тогда это другое ведомство решает, потому что любовь любовью, а государство должно блюсти интересы всех своих граждан. Вам ведь самой не понравится, когда на голову атомная бомба прилетит. А она может.

– Вот под эту бомбу, которая может, все и подгоняется, – огрызнулась Вера Ивановна, – все ваши двойные стандарты. Для своих – все, а для всех – ядерная угроза.

Еремеев поморщился:

– Слушайте, я просто хотел помочь, коль скоро у меня есть человек…

– Вот именно, – Веру Ивановну было уже не остановить, – человек! Все во имя человека, все для блага человека! Забыли только прилагательное «нужного».

– Слушайте, вы прямо диссидентка.

– Ничего подобного! Я люблю свою Родину, только почему-то надо все время делать усилие для этого. Все время не благодаря, а вопреки!

Еремеев засмеялся:

– Так это самое усилие, дорогая Вера Ивановна, это и есть патриотизм. Меня, знаете ли, Родина не обижала, а все равно пришлось сделать довольно-таки немаленькое усилие, чтобы сесть в железную коробку и взлететь, каждую секунду рискуя получить ракету в задницу.

Она вдруг вспомнила мужа и отвернулась, чтобы скрыть накипающие на глаза слезы. Он тоже не разрешал ей ругаться на правительство. Говорил, что власть – это одно, а Родина – совсем другое, и она в сердце каждого человека, и если любишь свою страну, то надо не возмущаться, а исполнять свой долг.

«Вот и исполнил, – вздохнула Вера Ивановна, – но иначе я бы так его не любила. Как же он говорил? Умереть можно за общее дело, а жить надо самому за себя».

– Сколько мне примерно еще осталось? – перебил Еремеев ее мысли.

– То есть?

– Ну со всеми кассациями, апелляциями и помилованиями?

– Помилование только для тех, кто признает вину.

– Тогда его вычеркиваем.

– Не будете признаваться?

– Нет.

– Воля ваша. Тогда около года.

– Приличный срок. Можно выучить язык или написать книгу.

– Давайте вы потом обдумаете, чем скрасить свой досуг, – вскипела Вера Ивановна, – а пока я тут, сосредоточьтесь и попробуйте представить мне вразумительное объяснение, как так вышло, что все улики указывают на вас?

Еремеев развел руками.

– Что-то одно можно признать случайностью, но когда все бьет в одну точку, тут уже простите меня, но обвинительное заключение представляется вполне обоснованным. Поэтому, Алексей Ильич, если хотите бороться, то вы должны по часам, а то и по минутам перетрясти свое прошлое и понять, что в нем не так.

– Все так, уверяю вас.

– Тем не менее вы здесь.

Еремеев засмеялся:

– Не поспоришь.





* * *


В субботу утром из Москвы приехала на «Красной стреле» Ангелина Григорьевна и против обыкновения пожелала остановиться у сына.

Генеральная уборка и приготовление праздничного завтрака немного отвлекли Ларису от отчаяния, и на несколько минут удалось даже притвориться перед самой собой, будто ничего не было, и она – настоящая хорошая жена, а Алексей был всего лишь тяжелым сном.

Куда-нибудь они пойдут вместе со свекровью, наверное, в Кировский театр или театр Комедии, который Ангелина Григорьевна обожает, и будут здороваться со знакомыми, и те станут улыбаться Ларисе, как будто она имеет право быть рядом с ними со всеми, и настанет день, когда она сама в это поверит.

Ей было очень страшно. Лариса вздрагивала от каждого телефонного звонка и едва не теряла сознание, когда слышала звук проворачиваемого в замке ключа мужа. А вдруг это и есть разоблачение? Вдруг сейчас ее выволокут на публичный позор, неверную жену и любовницу маньяка? Страх давил так, что она, и без того худая и маленькая, совсем съежилась, пряталась то в ванной, то забивалась под плед в самый уголок на диване.


На кафедре она так и врала про больное сердце, и была б ее воля, совсем не выходила на улицу. За каждым углом Ларисе мерещился соглядатай, которому все про нее известно.

«Скорее бы уж приговор, – думала она, – хоть бы расстреляли уже, и я тогда вздохну спокойно, а потом все забудется. И с Никитой мы будем счастливы, как раньше, и даже лучше. То, что было с Алексеем, – это наваждение, морок, гадость и бред».

Тут тело отзывалось эхом пережитого наслаждения, сознание путалось, и она не верила, что Алексей убивал и сам скоро будет убит.

И тогда ей хотелось перестать жить.

Лариса все могла бы стерпеть, кроме стыда перед родителями. Пусть весь мир узнает, кто она такая, но только не они и не Иван Макарович, который не пощадит папу с мамой, когда узнает, что они подсунули ему невестку-шлюху. Он их просто уничтожит.



Никита не стал вызывать шофера, съездил на вокзал сам, и Ангелина Григорьевна, кажется, оценила этот маленький знак внимания. Она от души обняла невестку и, отдохнув после дороги, весело предложила: «А не налепить ли нам, Ларочка, наши любимые пельмени?»

Работа закипела. Они вместе сходили на рынок, выбрали мясо, которое понадобилось непременно трех видов: свинина, говядина и баранина. Ангелина Григорьевна совершенно покорила сердце черноусого кавказца-мясника, так что он, блестя сахарными зубами в блестящей черной бороде и многократно поклявшись мамой, продал ей какую-то секретную специю.

Мясо уложили в пакет с яркой рекламой сигарет «Marlboro», его несла Лариса, а свекровь держала в руках легкомысленную авоську с бутылкой молока и зеленым луком, перья которого развевались, как конский хвост.

Солнце припекало, обещая скорую весну, улица была будто умытая, и на секунду Ларисе показалось, что счастье – всерьез, а Алексей исчез вместе с теменью декабря.

Они вытащили стол на середину кухни, смахнули с него все, и Ангелина Григорьевна принялась месить тесто, а Лариса завороженно смотрела, как здорово это у нее получается.

– Помнят руки-то, – смеялась свекровь и бросала круглый колобок на стол, как настоящий повар.

Лариса крутила мясорубку. Кавказец на рынке не зря клялся мамой – в мясе почти совсем не оказалось жил, и нож пришлось очищать всего один раз.

Когда фарш и тесто были готовы, миски с ними убрали в холодильник, а Ангелина Григорьевна выбрала самую большую доску, ошпарила ее кипятком и струганула ножом.

Протерла насухо и, густо присыпав мукой, положила на доску небольшой комок теста. Взяла скалку в руки, чуть поколдовала, и комок будто сам собою раскатался тонко, как лист бумаги.

– Что удивляешься? – смеялась Ангелина Григорьевна. – В руках настоящей женщины любая работа спорится. Так что давай, Ларочка, перенимай опыт, пока я жива.

– Ну что вы…

– Давай-давай! Надоели уже эти неумехи квелые! Сидят только жопы наедают и на собственных мужей стучат начальству. Слава богу, ты не такая у меня.

– Не такая, – прошептала Лариса, делая вид, будто поглощена вырезанием кружочков из теста.

Ангелина Григорьевна выглянула в коридор.

– Никиты-то нет?

– Уехал на работу. Он всегда по субботам наведывается.

Свекровь кивнула и быстро раскатала следующую порцию теста.

Теперь все было готово для лепки. Ангелина Григорьевна брала тонкий, почти прозрачный кружочек, клала в его центр чайную ложечку фарша, складывала пополам, закрывала, как конверт, а потом вытягивала ушки и складывала вместе, и все это за несколько секунд. Лариса старательно повторяла действия свекрови, но выходило гораздо медленнее и совсем не так аккуратно.

– Ничего, ничего, не все сразу, – подбодрила Ангелина Григорьевна, – я тоже не вдруг научилась. Ах, Ларочка, я так хотела дочку, но не вышло, а тут мне бог тебя послал. Ты такая хорошая девочка…

– Что вы, нет!

– Детка, я на твоей стороне, – улыбнулась свекровь, – ты пока еще не понимаешь, что жизнь длинная и в ней всякое бывает.

Лариса похолодела.

– Никита у нас с детства был замкнутый человечек, а мы с отцом его еще так воспитали, что для мужчины дело превыше всего, – Ангелина Григорьевна нахмурилась, – так что, зная своего сына, я понимаю, что тебе с ним может быть трудновато.

– Ни капельки! Меня ведь тоже так воспитали, что дело превыше всего!

– Поверь, я это вижу и ценю. Другая давно бы уже закатила истерику, куда это муженек отправился в выходной день, а ты спокойно с его мамашей пельмешки лепишь. Ты умница, Ларочка, есть в тебе настоящая женская мудрость, и это главное. Жизнь, она ведь такая штука, в ней случается все, кроме того, что мы ждем. Все всегда иначе.

Лариса молча кивнула и заплакала.

– Что ты, что, девочка моя, не плачь! Руки в муке, как мне тебя утешить?

– Вы так добры ко мне…

– Милая, прекрати эти церемонии! На вот салфетку, вытри глазки. Все хорошо. Мы родные люди.

Лариса промокнула лицо бумажной салфеткой.

– Не сердись на Никиту, что он уделяет тебе мало внимания, и не думай, что у него кто-то появился, – мягко заметила свекровь, – а то есть жены, которые шпионят за своими мужьями, чуть только что покажется им не так. Не уподобляйся этим дурам.

– Ни в коем случае.