Поменяй воду цветам

Он часто говорит мне: «Не знаю, о чем вы за завтраком поспорили с Богом, но Он вас здорово разозлил». Я всегда отвечаю: «Он никогда не вытирает ноги, перед тем как войти в дом».

– Я един со Всевышним. Я живу на земле, чтобы служить Ему. Но вы, Виолетта, почему бы вам не начать жить заново?

– Потому что это невозможно. Возьмите листок бумаги и порвите его, а потом соберите все клочки и склейте скотчем – все равно останутся заломы и разрывы.

– Вы правы, но писать на нем все равно можно.

– Неужели?

– Да, если фломастер хороший.

Мы смеемся.

– А как же ваше желание завести ребенка?

– Я о нем забуду.

– Это невозможно, особенно если оно животное, нутряное.

– Я постарею – как и все люди, и оно угаснет само собой.

– А что, если нет? Старость не гарантирует забывания.

Отец Седрик начинает напевать:

– Со временем, со временем проходит все, проходит. И тот, кого ты обожал, и под дождем искал, и узнавал по взгляду…

– Вы уже любили кого-нибудь?

– Бога.

– Я не о Нем, о человеке.

Он отвечает с набитым ртом:

– Бога.





45




Считается, что смерть – это отсутствие.

В действительности она есть тайное присутствие.



Леонина продолжала колдовать, и вещи исчезали, ее комната потихоньку пустела. Одежду и игрушки я мешками отдавала Паоло. Всякий раз, когда его грузовичок с изображением «аббата Пьера»[55] останавливался у моего дома и я расставалась с куклами, юбочками, туфельками, домиками, жемчужным ожерельем, плюшевыми любимцами и цветными карандашами, чтобы они достались другим детям, мне казалось, что я расстаюсь с частью тела дочери.

Лео заставила исчезнуть Рождество. Нейлоновая елка навсегда осталась худшим приобретением за всю мою жизнь. Пасха, Новый год, праздник Матерей, день Отцов, дни рождения… Ни одна свечу на торте я не задула после смерти моей девочки.

Я погрузилась в алкогольную кому. Мое тело, желая защититься от боли, пьянело, стоило мне сделать хоть глоток. Честно говоря, я пила без просыху, вливала в себя спиртное, как в бездонную бочку, жила в замедленном ритме – неуклюжая, нелепая, похожая на Тинтина с постера, висевшего в комнате Леонины.

Я прикончила гренадин, и в ход пошли «Ле Принс Аббе» и «Саванна». Потом я сварила и съела макаронные ракушки и приняла адвил[56]. Встала, опустила шлагбаум, легла, снова встала, накормила Филиппа Туссена, подняла шлагбаум, опять легла.

Я благодарила людей на Гран-Рю за «искренние соболезнования». Отвечала на письма и открытки. Собрала в голубой альбом рисунки, подаренные одноклассниками Лео. Выбрала голубой цвет, словно она была не она, а мальчик, словно девочка Леонина никогда не жила на свете.

Я делала покупки в «Казино», бродила между полками с тележкой, стараясь не встретиться взглядом со Стефани. Я никогда не становилась в очередь к ее кассе, чтобы не видеть лица подруги, ее печали и отчаяния. Стефани горевала, но ни разу даже головой не покачала, пробивая бутылки, называла сумму, говорила «пожалуйста», я набирала пин-код и прощалась – «до завтра».

Стефани больше не предлагала мне «топовые» товары: «Я испробовала это на себе, милая!» Не нахваливала деликатное средство для мытья посуды, ароматный стиральный порошок, «отлично работающий даже в холодной воде, не говоря уж о 30°!». Не соблазняла потрясающим вкусом замороженного кускуса с овощами, магическими свойствами особой щетки для пола или масла с высоким содержанием «Омега-3». Зачем все это матери, потерявшей ребенка? Что она станет делать с купонами и новым товаром по сниженной цене? Ей продают виски, не глядя в глаза…

Выходя на улицу, я чувствовала, что Стефани смотрит мне вслед.

Нам пришлось иметь дело со страховщиками и адвокатами, мы узнали, что состоится суд над управляющими Нотр-Дам-де-Пре, заведение закроют навсегда, а нам – конечно же! – возместят ущерб.

Сколько стоит жизнь весом в семь с половиной лет?

Каждую ночь я слышала голос Лео – взрослый голос, говорящий: «Мама, ты должна узнать, что случилось той ночью, ты должна узнать, почему моя комната сгорела…» Эти слова заставляли меня держаться, но понадобились годы, чтобы выполнить просьбу дочери. Тогда я не имела физических сил что-то предпринять. Боль была слишком сильной, она не реанимировала – убивала.


Мне требовалось время. Не для того, чтобы стало лучше, этого не случится, но двигаться снова я начну.



Каждый год, на две недели, с 3 по 16 августа, профсоюз присылал нам замену, и Филипп Туссен, не желавший впадать вместе со мной в «патологический психоз», седлал мотоцикл и отправлялся к дружкам в Шарлевиль. Я ездила в Сормиу. Селия встречала меня на вокзале Сен-Шарль, отвозила в хижину и оставляла наедине с воспоминаниями. Время от времени она заезжала выпить кассиса и полюбоваться морем.

Праздник мертвых[57] я теперь отмечала в августе. Ныряла в бухте и ощущала присутствие ушедшей дочери.

Родители Анаис, Армель и Жан-Луи Коссен, ни разу не попытались связаться со мной, не звонили и не писали. Наверное, осуждали за то, что не захотела хоронить превратившихся в пепел детей.

Туссены-старшие регулярно бывали на кладбище и каждый раз брали с собой сына. Их я тоже ни разу не видела после смерти Леонины – по молчаливому соглашению они не заходили в дом.

Филипп Туссен не сломался благодаря гневу и надежде на возмещение ущерба. Он был одержим желанием наказать виновников пожара. Его уверяли, что никаких следов поджигателей не нашли, произошел несчастный случай, но он только сильнее ярился. Правда, не буянил. Филипп хотел денег. Золота – весом в прах нашей дочери.

Он изменился физически: черты лица стали жестче, волосы начали седеть.

Возвращаясь из Брансьон-ан-Шалона – родители высаживали его возле дома, – он ничего мне не говорил. Когда вставал утром, не произносил ни слова. Молчал, отправляясь прошвырнуться. Не издавал ни звука, вернувшись много часов спустя. За столом мы не разговаривали. Звуковой фон создавала только игровая приставка. Периодически раздававшиеся звонки жандармов или страховых адвокатов приводили его в ярость, он орал, грозился, требовал от них отчета.

Мы по-прежнему спали в одной постели, вот только я не спала. Меня мучили кошмары. Ночью Филипп прижимался ко мне, и я воображала, что это Леонина.

Раз или два он говорил: «Заведем еще одного малыша…» – и я отвечала «да, конечно», но принимала противозачаточные таблетки вместе с антидепрессантами и анксиолитиками[58]. Мое чрево умерло, и я ни за что не стану вынашивать живое в погибшем. Лео забрала с собой возможность рождения брата или сестры.

После смерти нашего ребенка я могла уйти, оставить Филиппа Туссена. Не хватило ни сил, ни смелости. Он был моей единственной семьей, живя рядом с ним, я оставалась с Леониной, в его чертах видела ее личико. Я проходила мимо двери в детскую – и касалась вселенной Лео, следа, оставленного моей малышкой на земле. Я до конца дней останусь женщиной, которую покидают.



В сентябре 1995-го я получила посылку без имени отправителя со штемпелем Брансьон-ан-Шалона и в первый момент подумала, что она от Селии, что моя дорогая подруга побывала там, на кладбище. Сообразив, что почерк не ее, открыла посылку и вынуждена была сесть: в коробке лежала белая табличка с очень красивым дельфином и надписью: «Моя дорогая, ты родилась 3 сентября, погибла 13 июля, но для меня навсегда останешься моим 15 августа».

Я сама могла бы написать эти несколько слов. Кто прислал табличку? Неизвестный явно хотел, чтобы она обрела свое место на могиле Леонины, но что за человек так поступил?

Я вернула «подарок» в коробку и убрала в шкаф в моей комнате, под стопку салфеток, которыми мы никогда не пользуемся, и случайно обнаружила между двумя простынями список имен с указанием должностей:

Эдит Кроквьей, директриса.

Сван Летелье, повар.

Женевьева Маньян, прислуга.

Элоиза Пти и Люси Лендон, воспитательницы.

Ален Фонтанель, управляющий.





Филипп Туссен нацарапал список персонала Нотр-Дам-де-Пре на обороте счета в ту неделю, когда шел процесс. Счет был за обед на троих в маконском «Кафе дю Пале». Мой муж наверняка обедал с родителями.

Я приняла это за знак от Леонины. Сначала посылка, потом список видевших ее последними.

С того дня я начала выходить из дома и махать пассажирам проходящих мимо поездов. А Филипп решил, что я сошла с ума. Он ничего не понял: я не утратила рассудок – он ко мне вернулся.

Я начала освобождаться от химической смирительной рубашки. Постепенно снижала дозу лекарств. Совсем отказалась от алкоголя. Понимала, что будет тяжело и больно, но от этого не умирают.

Я вышла из дома и минут десять брела, вспоминая, как гуляла с Леониной и она держалась за мой карман. Отныне все карманы на моих вещах будут пусты, но дочь не перестанет меня направлять.

Я толкнула дверь автошколы Бернара: пора получить водительские права.





46




Ты больше не там, где была, но мы не расстаемся.



Я постепенно пробуждаюсь, отхлебывая мелкими глотками обжигающе горячий чай. Лучи утреннего солнца пробираются в кухню через задернутые занавески. Пылинки танцуют на луче, и я нахожу это зрелище прекрасным, почти феерическим. Под сурдинку звучит Жорж Делерю[59], тема из «Американской ночи». В правой руке у меня чашка, левой я глажу Элиану, и она жмурится от удовольствия, тянет шею. Обожаю чувствовать подушечками пальцев жар собачьего тела…

Ноно стучит в дверь и сразу входит. Как и отец Седрик, он не пожимает мне руку и не целует в щеку. Говорит добрый день/добрый вечер, «моя Виолетта». Ноно кладет на стол местную газету, чтобы я могла прочесть заголовок: «Брансьон-ан-Шалон: дорожная драма, мотоциклист опознан». Он наливает себе кофе, а я прошу бесцветным голосом: