Поменяй воду цветам

– Прочти, пожалуйста, я куда-то задевала очки.

Элиана, почувствовав мою нервозность, прижимается к Ноно и сразу бежит к двери – просится на улицу. Он выпускает собаку и возвращается, ставит стул так, чтобы сидеть напротив меня, вытаскивает из кармана очки (наверняка получены от соцработника!) и начинает читать в манере ученика начальной школы, артикулируя каждый слог. Когда Леонина была совсем маленькая, я вот так же читала ей по методу Боше: «Если бы парни всей земли…» – но сейчас звучат совсем другие слова.



«Жертва несчастного случая со смертельным исходом в Брансьон-ан-Шалоне была опознана его спутницей жизни. Мужчина, проживавший в лионском районе, был найден без признаков жизни 23 апреля. Жандармы предполагают, что его черный мотоцикл, мощный «Хьюсунг Аквила» с объемом двигателя 650 см3 и стершимся номером, съехал на обочину, спровоцировав падение седока, ехавшего в незастегнутом шлеме. Его подруга подала заявление в комиссариат на следующий после исчезновения день, обзвонила все больницы, и связь была установлена».



Мы прерываем чтение, когда на кладбище появляются члены семьи усопшего. Некоторые играют на семиструнных гитарах, у каждого в руке воздушный шар.

– Пойду, – говорит Ноно.

– Я тоже.

Надеваю черное пальто, раздумывая, нужно ли сказать полицейским. Что Филипп Туссен в тот день вышел от меня.

«Только тишина» – часто повторял Саша.

Разве я мало отдала? Неужели не заслужила покоя?

Даже мертвый, Филипп Туссен продолжает меня мучить. Я никогда не забуду его последние слова и синяки, оставшиеся у меня на руках.

Я хочу жить спокойно. С миром в душе. Жить так, как научил меня Саша. Мне нужна Жизнь. А не воспоминания о человеке, оказавшемся совершенно бесполезным существом, чьи родители отняли у меня единственное сокровище.



Похоронный катафалк подъезжает к склепу семьи Гамбини. Сегодня хоронят знаменитого устроителя ярмарок Марселя Гамбини, родившегося в 1942 году в коммуне Брансьон-ан-Шалона. Его родителей депортировали, но они успели спрятать ребенка в деревенской церкви.

Мне почти хотелось, чтобы отчаявшиеся люди отдавали своих детей отцу Седрику. Не всем везет в жизненной лотерее, я, например, предпочла бы нашего кюре всем приемным родителям, вместе взятым.

На церемонию к Марселю пришло больше трехсот человек. У гроба собрались гитаристы, скрипачи и контрабасист, чтобы сыграть композицию Джанго Рейнхардта[60]. Музыка контрастирует с печалью, слезами, угрюмыми взглядами и поникшими плечами. Все умолкают, когда слово берет внучка Марселя, шестнадцатилетняя Мари Гамбини:

– Мой дед был на вкус, как сладкая вата и помидоры. От него пахло блинами и вафлями, алтеем, нугой и чурросами[61], картошкой фри, подсоленной жизнью. Он обожал простые радости. Улыбался, как мальчишка, получивший в подарок золотую рыбку и крепко сжимающий в кулаке целлофановый пакет с новым питомцем. Удочка в одной руке, воздушный шар в другой, верхом на деревянной лошадке. Он был за то, чтобы водить нас в тир и выигрывать плюшевых тигров, играл в прятки в самолете, пожарной машине, экипаже наездников. Мой дед – это первый поцелуй в лабиринте-гусенице и за́мке с привидениями. Этот сахарный поцелуй навсегда прививал нам вкус американских горок, ждавших нас в будущем. Мой дед был голосом, музыкой, богом цыганок, гадающих по руке. В его крови кипел цыганский джаз, и теперь он берет новые аккорды там, где мы не можем его слышать. Линия жизни на его ладони прервалась. Я не прошу тебя покоиться с миром, дорогой дедушка, ты на это не способен. Поэтому развлекайся, и до скорого!

Девушка целует гроб. Остальные следуют ее примеру.

Пьер и Жан Луччини опускают гроб с телом Марселя Гамбини на веревках, и музыканты исполняют «Minor Swing» Джанго Рейнхардта. К небу взмывают воздушные шары. На гроб летят лотерейные билеты и плюшевые игрушки.

Сегодня вечером я не стану запирать ворота в семь часов: многочисленная семья Гамбини попросила разрешения остаться у могилы и устроить поминальный ужин. В благодарность они подарили мне несколько десятков контрамарок на ближайшую ярмарку, которая открывалась в Маконе через две недели. Я не решилась отказаться. Ладно, отдам их внукам Ноно.

Не знаю, можно ли судить о человеке по красоте его похорон, но церемония Марселя Гамбини была одной из лучших, на которых мне довелось присутствовать.





47




Первая звезда появится, когда спустится тьма.



В январе 1996 года, через четыре месяца после того, как пришла посылка, я положила табличку в сумку и сообщила Филиппу Туссену, что ему, в кои веки раз, придется поработать. «Два дня за переезд отвечаешь ты», – сказала я и, не оставив ему времени на возражения, села за руль и уехала. Машину, красный «Фиат Панда» с белым плюшевым тигренком на зеркале, мне, как всегда, дала Стефани.

Обычно я тратила на дорогу три с половиной часа – на этот раз ушло шесть. В моей жизни больше не будет ничего обычного или нормального. Я слушала радио. Несколько раз останавливалась. Пела для Леонины, представляя, как два с половиной года назад она ехала на заднем сиденье автомобиля Коссенов, с баночкой коккулина в кармане и своим тудуксом в руках.

– Сон улетает, взмахнув крылышками, как пчелка, как птичка, как тучка, как ветер, ночь наступает, луна светит, засыпает огонь в очаге, прячется уголек в золе, цветок – под росой, и только туман поднимается…

Я смотрела на дома, деревья, дороги, пейзажи и пыталась представить, что привлекло ее внимание. Или она задремала? А может, колдовала?

Иногда, очень редко, мы садились в машину Селии или Стефани, но чаще ездили поездом, ведь в нашей семье был только мотоцикл Филиппа Туссена. Муж не покупал «Рено» или «Пежо», чтобы не возить нас. Да и куда бы мы поехали?

Я добралась до Брансьон-ан-Шалона к четырем дня. В час полдника. Дверь дома смотрителя кладбища была приоткрыта. Рядом никого не оказалось, и я решила найти Леонину сама, без посторонней помощи.

Это кладбище напоминало карту сокровищ наоборот. Воплощенный ужас.

Проплутав полчаса между могилами с белой табличкой в руках, я нашла детский «квадрат» на участке «Тисы». Сейчас я должна была готовить Леонину к школе, покупать книги, тетради, ручки, карандаши и прочую «утварь», заполнять формуляры, запрещать ей красить глаза, а вместо этого, как неприкаянная душа, чувствующая себя мертвее мертвых, ищу имя дочери на могильной плите.

Я долго мучила себя вопросом: за что мне все это? Перебирала совершенные ошибки, когда не сумела ее понять, раздражалась, слушала невнимательно, не поверила, не догадалась, что ей холодно, жарко или болит горло. Я поцеловала буквы, выбитые на белом мраморе, и попросила прощения за то, что не пришла раньше. Я не обещала, что буду возвращаться часто. Сказала: «Давай встретимся в августе, в Средиземном море, оно подходит тебе лучше этого места тишины и слез. Я узнаю, что случилось той ночью и почему сгорела твоя палата», – и поставила табличку Моя дорогая девочка, ты родилась 3 сентября, умерла 13 июля, но для меня навсегда останешься 15 августа. Среди цветов, стихов, сердец и ангелов. Рядом с другой, на которой кто-то написал: Солнце зашло слишком рано.


Не знаю, как долго я оставалась у могилы, но, когда подошла к воротам, они были заперты на ключ.

Пришлось стучать к смотрителю – в доме горел свет, мягкий, рассеянный, но задернутые шторы не позволяли увидеть, что происходит внутри. Я снова постучала. Никто не отозвался. Оказалось, что дверь приоткрыта, я толкнула створку и вошла, крикнув: «Есть тут кто-нибудь?» – но ответа не дождалась.

На втором этаже кто-то ходил, звучала музыка. Бах, прерываемый голосом диктора. Работало радио.

Дом понравился мне с первого взгляда. Его стены и запахи. Я решила подождать, захлопнула дверь и огляделась. Хозяин обустроил кухню, как чайную лавку. На полках стояло штук пятьдесят банок с этикетками. Названия были написаны чернилами, от руки. Названия на терракотовых чайниках соответствовали тем, что были на банках. Запах ароматических свечей заполнял помещение.

Минуту назад я вела мысленный разговор с прахом дочери, а, войдя в этот дом, оказалась на другом континенте.

Не помню наверняка, но кажется, мне пришлось ждать достаточно долго, потом на лестнице раздались шаги, и я увидела мужчину лет шестидесяти в черных тапочках, черных льняных брюках и белой рубашке. В нем явно смешались две крови – вьетнамская и французская.

Хозяин дома не удивился при виде незнакомой посетительницы, просто сказал:

– Извините, я принимал душ, садитесь, прошу вас.

У него был голос Жана-Луи Трентиньяна. В нем звучали тревога и нежная, чувственная меланхолия. Фраза «Извините, я принимал душ, садитесь, прошу вас» – прозвучала так, словно у нас было назначено свидание. Я подумала, что он принимает меня за кого-то другого, но указать на ошибку не успела.

– Я сделаю вам стакан соевого молока с миндальной пудрой и флёрдоранжем.

Я не возразила, хотя предпочла бы рюмку водки, и смотрела, как он смешивает питье в миксере, переливает в высокий стакан и опускает в него разноцветную соломинку, совсем как на детском дне рождения. Протягивая мне угощение, мужчина улыбнулся. Никто и никогда так мне не улыбался, даже Селия.

Все в этом человеке было длинным. Ноги, руки, ладони, шея, глаза, рот. Природа начертила их, пользуясь двойным метром, – такими в начальной школе измеряют мир на географических картах.

Я начала пить через соломинку и вспомнила детство, которого у меня не было, потом детство Леонины и почувствовала бесконечную, безбрежную нежность. И все благодаря нескольким глоткам через соломинку. Я впервые получала удовольствие с июля 1993 года, когда утратила вкус. Из глаз полились слезы. Я плакала и не могла сдержаться, а когда немного успокоилась, сказала: «Простите, решетка была заперта». Он ответил: «Ничего страшного. Садитесь», – и пододвинул мне стул.

Я не могла остаться. Не могла уйти. Не могла говорить. Не было сил. Смерть Лео отобрала у меня и слова. Я читала, но вслух не могла произнести ни звука. Задыхалась, давилась, лепетала: «Спасибо… добрый день… до свидания… готово… извините, мне пора лечь». Даже на права я сдавала молча – правильно припарковала машину между двумя другими и заполнила тест.

Я так и не села. Слезы капали в стакан с молоком. Хозяин дома намочил носовой платок духами «Le Rêve d’Ossian»[62] и дал мне подышать. «Шлюзы» не закрылись, но от рыданий становилось легче. Слезы вымывали из меня мерзкие вещи, больной пот, отраву. Мне показалось, я все выплакала, но ошиблась – осталась соленая грязь, похожая на воду, застоявшуюся в канаве после давно прошедшего дождя.

Мужчина усадил меня, и, когда его руки коснулись моей кожи, я почувствовала что-то, похожее на сотрясение. Он встал сзади и начал массировать шею, плечи, затылок, голову. Он касался тела, как врач, по спине прокатывались волны жара. Он шепнул: «Ваши мышцы затвердели, как камень, в случае необходимости по ним можно было бы взобраться, как по лестнице».

Никто и никогда не обращался со мной так. От горячих ладоней исходила неведомая энергия и проникала в меня, слегка обжигая. Я не сопротивлялась. Я недоумевала. Этот дом стоит на кладбище, где похоронена моя дочь. Дом напоминает путешествие, которого не было. Позже я узнаю, что его хозяин – целитель. Сам он любил называть себя костоправом.

Я закрыла глаза и уснула. Глубоким черным сном без мучительных кошмаров, мокрых от пота простыней, пожирающих меня крыс и Леонины, шепчущей на ухо: «Мамочка, проснись, я не умерла…»

Следующим утром я проснулась на диване, под пухлым теплым одеялом. Открыла глаза и с трудом вынырнула на поверхность, не сразу поняв, где нахожусь. Потом увидела чайные коробки и стоящий посреди комнаты стул, на котором вчера сидела.

Дом был пуст. На низком столике рядом с диваном стоял горячий чайник. Я налила в чашку обжигающий жасминовый напиток и начала пить маленькими глотками восхитительно вкусную жидкость. Рядом с чайником, на фарфоровой розетке, лежали два куска растворимого сахара, предусмотрительно приготовленные хозяином. Я бросила их в чашку и размешала.

При свете дня дом смотрителя оказался таким же скромным, как мой на переезде, но человек, приютивший меня накануне, превратил его в дворец при помощи улыбки, доброжелательности, миндально-соевого молока, свечей и духов «Мечта Оссиана».

Дверь открылась. Он вошел, пристроил тяжелое пальто на вешалку, подул на пальцы. Повернул ко мне голову и улыбнулся.

– Здравствуйте.

– Мне надо ехать.

– Куда?

– Домой.

– А где ваш дом?

– На востоке Франции, рядом с Нанси.

– Вы мать Леонины?

– …

– Я видел вас вчера на могиле во второй половине дня. Матерей Анаис, Надеж и Осеан я знаю в лицо. Вы здесь впервые.

– Моей дочери на вашем кладбище нет. Здесь только ее прах.

– Я не владелец, а смотритель.

– Не знаю, как вы справляетесь… с этим ремеслом. Оно странное… нет, не так… совсем не странное, но…

Он снова улыбнулся. В его взгляде не было ни обиды, ни осуждения. Потом я узнаю, что он с каждым человеком общался на его уровне.

– А вы кем работаете?

– Я дежурная по переезду.