Поменяй воду цветам

Кто такая Виолетта? Чем она занимается, когда он уезжает на целый день? С кем видится? Чего добивается?

Виолетта вернулась через два часа после него. Она была очень бледна. Присутствие Филиппа на кухне удивило ее так, как если бы он был незнакомцем. Потом она встряхнулась, протянула ему клочок бумаги и спросила:

– Леонина задохнулась?

Филипп узнал свой почерк. Фамилии, написанные на обороте скатерти, почти не читались.

Вопрос Виолетты подействовал как удар тока. Он думал, что бы такое соврать, бормотал, путался в словах, словно жена застала его в объятиях одной из многочисленных любовниц.

– Не знаю, может быть, я ищу… Не уверен, что хочу знать, я как-то растерялся…

Она подошла, невыразимо нежно погладила его по щеке и молча поднялась в спальню. Не накрыла на стол, не приготовила обед. А когда он лег рядом, взяла его за руку и задала тот же вопрос: «Леонина задохнулась?» Он понял, что, если промолчит, она будет повторять его до бесконечности. И Филипп все рассказал. Умолчал лишь о связи с Женевьевой Маньян. Он передал жене содержание всех бесед – с Аленом Фонтанелем, не скрыв, что в первую встречу, в больничном кафетерии, избил его до полусмерти, с Люси Лендон – в приемной врача, с Эдит Кроквьей – в Эпинале, на подземной парковке супермаркета, и со Сваном Летелье – сегодня, в маконском бистро.

Виолетта слушала молча, не отнимая руки. Филипп проговорил несколько часов, не видя ее лица в полумраке комнаты. Он чувствовал напряженное внимание жены, она не шевелилась, не задала ни одного вопроса. Филипп не выдержал и спросил сам:

– Ты правда встречалась с Летелье?

Она ответила сразу, без раздумий:

– Да. Раньше я хотела знать.

– А теперь?

– Теперь у меня есть сад.

– С кем ты еще виделась?

– С Женевьевой Маньян. Один раз. Но ты уже знаешь.

– А еще?

– Ни с кем. Только с ней и Сваном Летелье.

– Клянешься?

– Да.





87




Ни сожаления.

Ни раскаяния.

Жизнь, прожитая на полную катушку.



Еще и сегодня, смотря по телевизору «Фанни», «Мариуса» или «Сезара», я плачу на первых же репликах, хотя знаю их наизусть. Обожаю лица Ремю, Пьера Френе и Оран Демазис в этих черно-белых лентах. Люблю каждый жест, каждый взгляд. Отец, сын, молодая женщина и любовь. Я бы очень хотела иметь такого отца, как Сезар, и такую же первую любовь, как у Фанни и Мариуса.

Я увидела первую часть трилогии в десять лет, когда жила в очередной приемной семье. Я была одна, другие дети уехали на летние каникулы или к родителям. В школу на следующий день идти было не нужно. Взрослые устроили в саду барбекю, позвали друзей. Мне позволили выйти из-за стола, я пошла в дом и увидела, что в столовой работает телевизор. Тогда-то я и открыла для себя «Мариуса». Фильм шел уже полчаса. Фанни лила слезы на кухонную клетчатую скатерть, сидя напротив матери, которая резала хлеб. Я услышала первую реплику: «Ну же, дурочка, ешь суп и перестань плакать, он и без того соленый».

Меня сразу заворожили лица и диалоги, юмор и нежность. Невозможно было оторваться от экрана. В тот вечер я посмотрела все три части и легла очень поздно.

Мне все еще нравится универсальная и абсолютная простота их чувств, слова, которые они произносят, – такие красивые и точные, музыка их голосов.

Я влюбилась в Марсель и марсельцев заочно. Это чувство напоминало изначальную мечту. Красоту в чистом виде я ощущаю всякий раз, возвращаясь в Сормиу, на узкой извилистой дороге, ведущей к синему великолепию. Я понимаю Марселя Паньоля[97] и героев его трилогии, увидевших свет среди скал, рядом с прозрачными бирюзовыми водами, играющими в прятки с девственным небом и приморскими соснами, которые Природа насадила тут и там, как истинный художник. В этом пейзаже напрочь отсутствует жеманство, он прост и величествен. Бесспорен. Потому-то Мариус так любит море, а господин Панис, как говорит Сезар, «ходит под парусом, чтобы ветер забирал чужих детей».

Я открываю красные ставни в домике Селии, смотрю на старый кухонный шкаф, стол и желтые стулья из неструганого дерева, коврик под раковиной, букетики сухой лаванды, кафельный пол, где многие плитки заменяли, не считаясь с «правильным» цветом, небесно-голубые панели на стенах и думаю… о Сезаре. Он запрещает Мариусу и Фанни целоваться, потому что она замужем за другим мужчиной, говорит: «Нет-нет, дети, не делайте этого, Панис – хороший человек, не выставляйте его на посмешище перед семейной мебелью».

Пляжный домик – хижину, как я его называю, – построил в 1919 году дед Селии по матери. Перед смертью он взял с нее слово никогда с ним не расставаться. Потому что он сто́ит всех дворцов мира!

Я приезжаю сюда двадцать четыре года. Каждое лето накануне встречи Селия заполняет холодильник и стелит чистое белье. Она покупает кофе и фильтры, лимоны, помидоры и персики, овечий сыр, жидкость для мытья посуды и «Кассис». Напрасно я умоляю ее не делать этого, говорю, что могу сама сходить в магазин, пытаюсь всучить ей деньги – она ничего не желает слышать и только повторяет: «Ты ничего обо мне не знала, когда приютила в своем доме!» Один раз я сделала попытку тайно оставить конверт с деньгами в ящике комода – и неделю спустя получила их назад по почте.

Распахнув окна и разложив вещи, я спускаюсь в бухту – пообщаться с местными рыбаками. Они рассказывают мне о море, жалуются, что рыбы становится все меньше, а местные забывают особый – сочный – южный говор. Они дарят мне морских ежей, каракатиц и засахаренные десерты, приготовленные их женами или матерями.

Селия встречала меня на перроне. Поезд опоздал на час, и от нее сильно пахло кофе. Мы не виделись год и обнялись, как самые близкие люди.


Она спросила:

– Ну, что нового, родная?

– Филипп Туссен умер. Потом ко мне приезжала Франсуаза Пелетье.

– Кто?





88




Я улыбаюсь там, где сейчас нахожусь, ибо моя жизнь была прекрасна и – главное – я любил.



Филипп Туссен не вернулся, а Саша остался у мадам Бреан.

В тот день, когда был открыт синий чемодан с подарками, я сказала Саше – еще не зная, что мужчина, с которым я делила жизнь, ни дня не разделяя ее, – был по сути своей гораздо лучше, чем казался.

Еще не зная, я сказала Саше, что тот, кто казался мне законченным эгоистом, кого я не слушала, в чью сторону больше не смотрела, тот, кто покинул меня, погрузил в бескрайнее одиночество, выглядел совсем другим человеком в тот день, когда я увидела его в маконском бистро со Сваном Летелье.

Еще не зная, я сказала Саше, что в тот вечер, вернувшись из Макона, Филипп Туссен признался, что пытается выяснить, как все случилось на самом деле. Что он допросил персонал замка и некоторых принуждал говорить. Что на суде внимательно слушал показания – и не поверил ни одному человеку. Что пока не нашел только Элоизу Пти.

Муж описывал встречу с Аленом Фонтанелем и остальными, и я держалась за его руку, потому что боялась упасть, хотя мы лежали на кровати. Я воображала слова и лица тех, кто последним видел мою дочь живой. Тех, кто не сумел позаботиться о Лео и ее улыбке. Тех, кто проявил небрежность.

Маленькие девочки остались одни, потому что воспитательница и повар курили травку и тешили плоть. Женевьева Маньян ушла к сестре, оставив подопечных без присмотра. Директриса – из тех, кто «заметает пыль под ковер», – умела одно: получать от родителей чеки.

Чтобы не развалиться на части, я сконцентрировалась на новом стиральном порошке с запахом ветра-пассата, которым накануне постирала простыни. Чтобы не скулить в супружеской постели, я все время представляла себе бочонок порошка, украшенный узором из розовых и белых цветов таитянской гардении. Они навели меня на воспоминание о платьицах Леонины, которые были похожи на волшебные ковры-самолеты. Я всю ночь вдыхала запах чистых простыней и слушала Филиппа Туссена. Он говорил со мной – по-настоящему – впервые в жизни.

Я снова погладила его по лицу, и мы занялись любовью – как в молодости, когда его родители сваливались нам на голову без предупреждения и заставали голыми в койке. А потом узнала. Узнала, что он спал с Женевьевой Маньян, когда мы жили в Мальгранж-сюр-Нанси, но уже успела впервые поверить мужу.





* * *


Филипп Туссен не вернулся, а Саша остался у мадам Бреан.

В 1998-м, выждав месяц, я отправилась в жандармерию, чтобы заявить об исчезновении мужа. Сделать это мне посоветовал господин мэр. Если бы не он, я бы и пальцем не пошевелила. Бригадир посмотрел на меня с искренним недоумением – зачем было так долго ждать, а потом все-таки заявить?

– Он часто уезжал.

Жандарм повел меня в соседний кабинет, чтобы заполнить формуляр, и предложил кофе, от которого я не решилась отказаться.

Я дала описание Филиппа. Офицер попросил принести его фотографию, но мы не снимались с момента переезда на кладбище. Последним по времени был снимок, сделанный в Мальгранж-сюр-Нанси. Тот, где он обнимает меня за талию и улыбается в объектив.

Бригадир спросил, какой марки был мотоцикл Филиппа, как он был одет, когда я видела его в последний раз.

– Джинсы, черные кожаные сапоги, черный бомбер, красная водолазка.

– Особые приметы? Татуировка? Родимое пятно? Родинки?

– Нет.

– Он взял с собой какие-то вещи, важные бумаги, документы, что позволяло бы предположить намерение отсутствовать продолжительное время?

– Его видеоигры и фотографии нашей дочери остались дома.

– Поведение или привычки вашего мужа изменились за последние недели?

– Нет.

Я не рассказала офицеру, что в тот последний раз Филипп Туссен собирался в Валанс, к Элоизе Пти. Он вышел на ее след – узнал, что она работает билетершей в кинотеатре, и связался с ней из дома. Она назначила встречу на четверг через неделю, в 14.00, у входа.

В тот день Элоиза Пти позвонила во второй половине дня. Я сняла трубку, подумав, что это из мэрии, из отдела регистрации смертей, хотят что-то выяснить о состоявшихся или планируемых похоронах, узнать фамилию, имя, дату рождения, номер аллеи.