Последнее время

Путь от них к Юлу начинался в дубовой роще. Из рощи выходила пятерка степняков. Каждый был пониже Озея, но гораздо старше, умелее и уж точно боевитее. У каждого на поясе висела сабля, а двое самых пожилых, идущих в середке цепочки, держали наизготовку темные походные луки.





7


– Бежим! – Кул вскочил и с треском вломился в орешник, за которым продолжался лес – до самого яла.

Озей, прикинув, разогнался и перепрыгнул невысокий куст – почти удачно – и рванул дальше, пытаясь вытолкнуть боль из застонавшей связки. На противоположной стороне поляны, кажется, охнули – вряд ли от восхищения прыжком. Вслушиваться, вправду ли к кучникам метнулся, растопыриваясь, Махись, было некогда, оглядываться – тоже: исчерканная ремнями спина Кула почти потерялась в березняке, который вклинивался в дубраву.

Треск подсказал, что ни перепрыгнуть, ни быстро продраться через кусты кучники не смогли. Ну да, в степи же вроде ни кустов, ни деревьев. Как они живут-то там, с внезапной жалостью подумал Озей, и мысль сразу же скакнула: а зачем они к нам рвутся, если жить здесь не умеют, всё для них тут чужое и нелепое. Мысль отвлекла, он споткнулся, над ухом загудело, береза впереди издала звук удара, с ветвей посыпался мелкий сор. Озей мазнул взглядом по перу сокола, сложно всунутому в палочку из лиственницы, которая неуместно тянулась, подрагивая, из черного глазка на стволе березы, – и не сразу сообразил, что это стрела, что торчит она на уровне его, Озея, лопаток и что его, Озея, она и должна была поразить. Насмерть.

Между лопаток зачесалось, он метнулся вправо и влево, чтобы спину хотя бы на миг прикрыли деревья, но чувствовал, что все равно прекрасно виден тому, кто бежит за ним, накладывая новую стрелу на тетиву. Страшно захотелось обернуться, удержало только ясное понимание, что тут стрелу в глаз и получит. Озей рванул за деревья и понял, что больше не видит Кула.

Понятно, что Кул стремился на ночную сторону, в направлении яла, так что можно довольно быстро настичь его или даже обогнать. Вопрос в том, стоило ли это делать, – догонять товарища, не избавившись от преследующих убийц, или приводить убийц в ял, который совершенно не готов ни к нападению, ни к тому, что нападающие хотят и могут убивать.

Надо ускоряться и уводить, понял Озей, резко принимая вправо – подальше от Юла и от яла. Эту окраину леса он не знал и не изучал, но, судя по кустам и мхам, к восходу влажная заболоченная почва подсыхала и запесочивалась, стало быть, березы должны были смешаться с соснами. Прятаться там не слишком удобно, стволы голые до полунеба, а земля в стланиках, зато, если Озей правильно исходит из своего преимущества в беге по неровной лесной местности, можно оторваться от преследователей.

Оторвался он почти сразу: треск и шелест сзади быстро стали неразборчивыми. Озей сперва заметался, приняв тишину за признак прицеливания, но больше в него не стреляли. Оглянуться он посмел, лишь когда утомился и сбил дыхание.

Сзади никого не было. Озей постоял, прислушиваясь между вдохами. Близкая опасность не вылавливалась, птичьи отзвуки были чуть всполошенными далеко в ночной стороне. Кул, значит, еще бежал, и его, значит, еще преследовали, все более, значит, отставая. Хорошо, плохо, хорошо.

Озей встряхнулся, чтобы сбросить напряжение с одеревеневших мышц, быстро пошел к впрямь обозначившемуся впереди хвойному затемнению, продираясь сквозь густой бересклет, забравший пространство между поредевшими березами, – отсюда, очевидно, начинались песчанистые почвы, – и остановился под неуместным здесь вязом. Вяз, огромный и корявый, пустил к корням и кроне извилистую черную линию, которая распахивалась чуть выше головы Озея щербатым дуплом. Из дупла немного тянуло трухой и очень сильно – силой перескока.

Либо кто-то из предков пробил это дупло для переноса – страшно давно, судя по тому, что в общей памяти мары ни это дерево, ни этот участок леса не хранились, – либо дупло как-то само подцепилось к обеспечивающей перескок паре.

Озей подошел к стволу, мягко взялся за него, попробовал качнуть, ощупал нижнюю кромку дупла, гадливо убирая взгляд от голой до плеча руки, ухватился крепче, подтянулся и замер, держа лицо перед дуплом, но не всовывая туда голову и даже не заглядывая. С осторожностью, которой мары, причастные к общему служению, обучались с ползунства.

Из дупла не доносилось ни запахов, ни дуновений, хотя кончики пальцев мгновенно застыли. Видимо, другой стороной колодец переноса выходил на овражный или сильно затененный участок. Это в лучшем случае, вдруг понял Озей. Да, все известные до сих пор ду́пла вели к другим деревьям в пределах земли мары, но это не означало, что парных деревьев за этими пределами не бывает и что нельзя угодить невесть куда, привычно прыгнув в такой обыкновенный вяз. Теперь. Когда отменился обет.

Семечко вяза могло унести ветром, цепочкой поеданий или мимоходной лодью в места, о которых Озей даже не слышал. И ему вовсе не хотелось сейчас спастись от кучников ценой выпадения посреди голой скалы, чужой не только мары, но и любым не обросшим шерстью людям. А посреди скалы торчит высохший сто лет назад гнилой вяз, который под тяжестью Озея распадется в труху, отрезав возможность вернуться.

Озей собрался было сунуть руку хотя бы по локоть, но представил возможные повороты событий, поморщился, согласился считать, что рука ему еще пригодится, и опасливо, чтобы не ободраться о кору, вернулся на землю.

Лишь коснувшись носками травы, он опустил руки. Только левую. Правая как будто прилипла к дуплу со стуком. И тут же будто сломалась в запястье – такой дикой и горячей была боль.

Озей вскинул голову и оторопело увидел, что из его запястья торчит, мелко дрожа, стрела со знакомым уже оперением из махового соколиного пера. Там, где древко утонуло в руке, неспешно набухало алое колечко.

Ой как плохо, простонал про себя Озей, пытаясь разглядеть стрелка. Получилось это с трудом, прибитая к стволу рука не позволяла ни оторваться от вяза, ни толком пошевелиться. Озей скорее догадался, чем увидел, что под березой за бересклетом стоит пожилой лучник. Он застыл в нескольких десятках шагов от Озея, расслабленно повесив руки с луком и без изготовленной стрелы. Не видел он в Озее никакой угрозы. Опытный.

Озею стало обидно и жалко себя до слёз. Он, сцепив зубы, дернул рукой, чтобы освободиться одним решительным движением. Боль мгновенной страшной волной хлестнула в голову и живот, заставив сердце остановиться.

Кучник даже не улыбнулся. Просто стоял и смотрел.

Они не умеют улыбаться.

Плакать если не умеют, надо заставить, подумал Озей с неожиданной злобой, какую не испытывал с раннего детства. Злоба – запретное и дикое чувство, недостойное разумного человека. Оно мешает.

Сейчас мешало всё: и злоба, и боль, и непослушная рука, и все знания и умения, которые успел накопить умный, сильный и, говорят, красивый Озей и которые не помогли ему и не могли помочь никак и ничем.

Озей с пульсирующим любопытством, жарким от боли и холодным от безнадежности, подумал: и что дальше? Он оставит меня так и уйдет, чтобы я умер, как напоровшийся на острую ветку птенец, тихо и небыстро? Или чтобы убедился в окончательной отмене обета не только для земли, но и для хищников и птиц, что сожрут меня заживо, с недовольным ворчанием и чириканием пережидая мои слабеющие попытки отбиться?

Какая глупость, боги.

Матери и отцы сотни лет растили и холили единственно разумный и возможный для нормальных людей на нормальной земле образ жизни. И все кончается тем, что их сын и внук, впитавший этот образ ползуном, гадает о том, какая из мучительных и унизительных смертей вот-вот заберет его.

Или кучник заберет его сам – в плен. Вчера ведь Озей был им для чего-то сегодняшнего нужен. Не им, вернее, а тем, на поляне, которые, видимо, как раз этот отряд и ждали. Этого лучника ждали. Ждали они, а дождался Озей.

Он сцепил зубы, потянулся изо всех сил, ухватил стрелу левой рукой и попытался выдернуть.

Теперь боль ударила трижды – в голову, остановив дыхание, по ногам, сбив их с земли, и в руку, на которой повис потерявший равновесие Озей – как летние снасти на зимнем крючке. Дыра в запястье раздалась, мышцы и кости оглушительно треснули, по руке скользнула струйка, жарко щекоча. Кожа совсем похолодела, похоже.

Еще раз дернусь, подумал Озей, сглатывая тошноту, и дыра разойдется так, что позволит снять руку со стрелы, не потревожив пера.

Это дурной сон, так не бывает, понял Озей отчаянно. Мыслей таких не бывает, и в жизни такого не бывает. Нельзя так с живым человеком.

– Нельзя так с людьми, – прохрипел Озей кучнику.

Тот наклонил голову, прислушиваясь. Озей повел глазами и закричал изо всех сил:

– Вы хоть дикие, но все равно люди же. Нельзя убивать других людей. Убивать нельзя, мучить нельзя. Зачем вы это делаете? Земля вам нужна – так попросите. Не нас, так землю. Нам же не жалко, мы же попросили! А вы как неразумные, глупее насекомых. Мы с насекомыми друг друга не жрали, договорились, с вами тоже могли придумать! Нет, ты не стал думать, пришел, гоняешься, как куница за мышью, стреляешь, как на охоте! Я тебе зверь, да? Да?!


Озей кричал все громче, даже бесновался, опасаясь лишь, что сорвет криком голос, и тогда кучник сможет услышать другие звуки и посмотреть за спину. Туда, куда сам Озей боялся повести глазами.

Кучник все-таки успел услышать и даже начать разворачиваться, ловким движением по замысловатой дуге выхватив из колчана и накладывая стрелу на тетиву лука, вскинутого на оглушительный топот проскочившего вправо Махися.

Натянуть лук кучник уже не успел. Слева на него прыгнул Кул, ударил острием неровно обломанной ветви в висок и, не дожидаясь, пока степняк упадет, добавил еще и еще с неожиданной свирепой силой.

Озей замер, чая закрыть или отвести выпученные глаза, которые одновременно пытались и не видеть такое, и увидеть как можно больше.

Кучник, хрипя, оседал, как оседает струйка песка из кулака, обращаясь в горочку, не похожую на человека. А Кул молотил его в голову, шею и грудь с хрустом и шлепками измочаленным острием, от которого к кучнику прядями тянулись густые темные сопли, не успевающие упасть потеками крови.

Не надо, хотел сказать Озей, сам не понимая, что́ не надо – так бить или позволять крови кучника падать в эту землю, – но сказать ничего не смог и застонал. Кул замер согнутым, тяжело дыша, посмотрел на Озея, помедлив, уронил ветку, присел перед кучником и завозился, снимая с его пояса ножны с саблей. Потом подхватил лук и содрал колчаны. Их, оказывается, было два.

Махись застыл неподалеку, исказив не только лицо, но всю голову так, что неясно, где нос, а где ухо. Кул прошел мимо него к Озею, не с первого раза – мешали лук и колчаны, которые он выпускать не собирался, – выдернул саблю из ножен и, почти не глядя, рубанул по стреле.

Рука Озея соскользнула с обрубка, точно шапка снега с еловой лапы.

Озей, замычав, повалился в траву и просто лежал, глядя в небо и пытаясь хоть что-нибудь понять в том, что происходит, как быть дальше и зачем так и таким быть. Кул стоял рядом, покачиваясь и сипло дыша. Когда дыхание у него выровнялось, он повертел в руке лук – колчаны закачались на ремнях, – и протянул его Озею со словами:

– Стрелять умеешь?

Озей с трудом сел и молча вперился в пробитое запястье. Дыра была мерзкой, но уже почти не кровоточила, хотя сам затянуть ее Озей не смог бы – это только женщины умеют. Дойти бы еще до них – сквозь вёрсты, лес, хищных медведей и совсем хищных кучников.

– Ну да, – сказал Кул, равнодушно отводя глаза от раны.

Вопреки ожиданиям Озея, он не бросился перевязывать Озея, не стал предлагать ему помощи, даже не стал объяснять, как здесь оказался так быстро и так вовремя. Он всматривался и вслушивался в лес.

Озей спросил:

– Он мертвый?

Кул посмотрел на лучника, пожал плечом, подцепил кончиком сабли глазок ножен и медленно, но довольно лихо вдвинув в них клинок до середины, обронил оружие рядом с Озеем.

– Тогда с этим будешь.

Озей гадливо покосился на саблю и сказал:

– Я не умею.

– Жить захочешь – научишься, – отрезал Кул.

Он повертел в руках лук, поднял перед собой и с переливчатым треском натянул тетиву. Тетива, хлопнув, сорвалась. Кул непонятно выругался, тряся пальцами, и застыл.

– Акол, – донеслось со стороны лучника.

Рядом с телом стоял кучник. Очень старый и странновато одетый – слишком тепло и слишком обильно, особенно для леса, который не терпит длинных плащей, широких штанин и торчащих из шапки и пояса лоскутов. Впрочем, неспешный ход оберегает такие излишества от строгости леса, а старик вряд ли мог ходить споро. Однако же сюда он добрался, скорее всего, издалека и в сжатые сроки. Удивительно, подумал Озей, не понимая, что все это время пытается здоровой рукой и не выронить ухваченную за ножны саблю, и обнажить клинок.

Старик медленно и криво вставил в край рта короткий блестящий стебель, и тот заныл тягостно и низко. Кул вздрогнул. Озей вздрогнул тоже, потому что и звук, и все вокруг было неслыханным, невиданным и совершенно не подходившим друг другу.

Доныв, старик кивнул, медленно сунул стебель за пояс и повторил:

– Акол.

И Кул вышел из оторопи.

Он нагнулся было за саблей, но тут же выпрямился и медленно пошел к старику, так и держа правую кисть перед грудью. Колчаны, свисавшие на ремнях с левого кулака, чиркали по высокой траве в такт шагам. И в такт шагам старик, задрав рукав, разматывал тряпку на левом предплечье.

Тряпка упала, когда Кул подошел вплотную. Старик снял с предплечья пучок похожей на полынь травы, который прихватывала к коже тряпка, и медленно поднял его к лицу Кула. Кул опять замер. А старик отчетливо и без остановки, на одном выдохе сказал очень длинную фразу, похожую на строчку неправильной песни, непривычного размера и на непонятном языке – если бывает такой язык, конечно.

Кул качнулся, колени его подогнулись. Старик подхватил его под руки, будто имел силы удержать, если бы Кул повалился всерьез.

– Кул! – сказал Озей и встал, опираясь на саблю.

Кул постоял на полусогнутых ногах, выпрямился и странно, по-совиному, повел головой справа налево, краем глаза зацепив, кажется, даже Озея. Он сделал два четких шага назад и что-то сказал старику. Старик кивнул.

Кул перехватил колчаны правой рукой и, наклонившись, осторожно положил их в траву, а когда разогнулся, с пальцев его свисала стрела, небрежно прихваченная близ оперения.

– Кул, – неуверенно позвал Озей.

Кул кивнул и уже знакомым Озею, хоть и совершенно чужим Кулу быстрым замысловатым движением наложил стрелу на тетиву вскинутого лука и с коротким хлопком послал ее в грудь старику.

Стрела вошла в грудину почти до оперения.

Озей охнул. Ноги его ослабели.

Старик тоже охнул, но как будто с удовлетворением, обронил полынь и, сморщившись, повел пальцем в сторону лучника. Кул, коротко нагнувшись, тем же ловким движением выдернул стрелу из колчана, наложил на тетиву и всадил ее в затылок лучнику. Лучник чуть дернул ногами.