Последнее время

Выскочу на поляну, а там кучники с ножами и луками, подумал Озей запаленно, попытался вдохнуть потише, чтобы услышать, куда бежать, услышал: не крик теперь, а вскрики, – и бросился туда. Продрался сквозь крушину и выскочил на поляну, забитую кучниками с ножами и луками.

Голова как будто раздувалась и опадала в лад дыханию, и глаза тоже как будто раздавались и худели, бродили по всей поляне, с трудом сосредотачивались на чем-то, и разные выхваченные кусочки не складывались в общий вид, не бывает в жизни таких видов. Хотя, может, это уже и не жизнь.

Из забравшей поляну высокой травы торчали плечи и головы. Часто торчали. Старики-кучники стояли на коленях. Те самые старики, что спали за повозками, дряхлые, морщинистые и темнолицые. Теперь они расположились вразброс и так, что ни один не смотрел в ту же сторону, что другой. Левую ладонь каждый положил под горло, а в правом кулаке, застывшем у живота, держал то ли короткий серп, то ли кривой нож, такой же темный и старый, как лица стариков, но, кажется, очень острый, судя по светлой кромке лезвия.

Лицом к Озею был только один человек, лица которого как раз увидеть было невозможно, но его и не надо было видеть. Он тоже стоял на коленях, он держал руки за спиной, он был в одежде мары, и на голове его был мешок. Мысль «Это я» ударила Озея, он схватил себя за косы, чтобы убедиться, что мешка на голове уже нет, и понял: «Это не я», понял с облегчением, переходящим в ужас. Озей разглядел не скрытый краем мешка кусок узора на груди. Узор был пташьим, как и грудь. Узнаваемым.

– Айви! – крикнул он, рванул к ней и упал, споткнувшись о ближайшего старика.

Старик не обратил на него внимания. Никто из стариков не обратил на Озея внимания, а Айви дернула головой в мешке и снова закричала, удивительно громко и пронзительно. Старики, как будто ждали этого, единым слаженным движением подняли и отвели ножи на вытянутых руках и звучно выдохнули то ли сложный звук, то ли напевное слово.

И тут же рядом с Айви вырос сидевший, видимо, в траве молодой кучник, тот самый, что бил Озея. Он вытянул из травы лук и стрелу, которую как будто отнимал у кого-то, не видного Озею, – хотя нет, теперь он заметил безвольно упавшую руку, – повернулся и вскинул лук.

Озей похолодел. Движение молодого было очень быстрым, ловким и сулившим точность. Все, понял Озей, напрягшись, как будто мышцы могли остановить острие.

Тетива щелкнула очень громко, но почему-то слева.

Молодой кучник прищурился еще сильнее, его отведенная к щеке кисть дернулась и прижалась к ключице, и из нее вмиг выросла сухая ветка с трепещущим на конце листом.

Озей моргнул и попытался стронуть каменную шею на звук, но Кула слева уже не было: он мчался мимо и через головы стариков к шевелению кустов в дальнем конце поляны, накладывая на тетиву новую стрелу и не отвлекаясь на молодого кучника, руку которого только что прибил к его же ключице. Озей еще поднимался, когда Кул сунулся острием и руками в куст, выскочил обратно и обвел поляну странно рассеянным взглядом. Следом из куста вывалился и тут же спрятался обратно, будто напугавшись, невысокий крепкий – точно, Махись, откуда он здесь? Неважно, не до него.

Молодой кучник выронил лук вместе со своей стрелой, подергал рукой, из-под которой густо потекла кровь, оскалившись, сломал торчавшую из-под шеи стрелу Кула и, охнув, осел в траву, но почти тут же вскочил. Под ключицей у него брызгало и лилось черное, в залитых кровью руках опять были лук и стрела, они дрожали и не сопрягались. Кучник посмотрел на Кула, на Озея и развернулся к Айви, старательно накладывая стрелу на тетиву. Мимо ног Айви пронесся темный вихрь.

– Луй, уйди! – крикнула она, но Луй уже вгрызался в ногу кучника. Кучник, как будто не заметив, прицелился в мешок на голове Айви.

«Кул!» – попробовал крикнуть Озей, но не смог.

Щелкнула тетива, кучник дернул головой и рухнул в траву, зацепив колени Айви оперением стрелы, наполовину вошедшей ему в висок. Луй высоко подпрыгнул, заверещав, и снова пропал в ногах кучника. Айви неуверенно вскрикнула, и старики запели снова.

– Не дай им пролить кровь! – заорал Кул, выстрелил, тут же наложил и спустил новую стрелу, и еще одну, и еще. – Озей, не дай!

Как не дай, подумал Озей, дурея от непонимания, слабого, но душного запаха, старческого воя и щелчков тетивы, уставился на ближайшего старика и вдруг узнал его: этот кучник ночью уговаривал его поспать. Теперь старик, прикрыв глаза, ныл сквозь сомкнутые губы низким, не по-человечески чужим звуком и медленно вел нож к шее, как-то очень торжественно отставляя локоть и подворачивая запястье.

Озей вцепился ему в предплечье, пытаясь удержать, вырвать нож, разжать кулак. Предплечье было твердым, горячим даже сквозь рукав и совершенно несгибаемым, как еловый корень. Озей дернул всем телом, потерял равновесие и повалился, умоляюще бормоча: «Не надо, ну не надо, прошу», ужасаясь тому, что сейчас выпустит руку старика, и тому, что рука все равно ползет к груди, а острие – к шее. «Не надо!» – просипел Озей и дернул обеими руками, будто подтягиваясь на ветке. По виску мазнул ветерок, за кулаками влажно стукнуло, предплечье старика обмякло, а сам он обвис. Озей вырвал рукоять ножа из будто слипшихся, но уже не каменных пальцев, и повалился на спину, отпуская старика, который отпал в противоположную сторону, качнув торчащей из глазницы стрелой.

– Не надо, – попросил Озей, и больше тетива не щелкала.

Айви бормотала: «Луй, глуп, ты зачем прибежал, погоди, у меня руки связаны», шелестела листва, вдали вела вкрадчивый счет кукушка, и жужжала пара деловитых шмелей.

Озей лежал в траве, закрывавшей кусты целиком, а стволы деревьев – до середины, поэтому видел только вершины деревьев и небо, серо-синее над ним и свинцово-белесое в сторону Юла. Он не видел лежащих на поляне стариков, не видел торчащих над ними оперений, и пока он их не видел, мог думать, что их и нет. Их нет, подумал Озей решительно. Мне показалось. Я закрою глаза, и получится, что просто сплю, а когда открою – проснусь и смогу убедиться, что это просто дурной сон.

Он зажмурился – и тут же трава захрустела под приближающимися шагами. Кул растерянно сказал:

– Ты где так стрелять научился?

А Айви тут же спросила:

– Кул, это ты? Ты не ушел?

Озей зажмурился крепче. Кул молчал. Айви неуверенно повторила:

– Кул… Это ты?

– Это он, – сказал Озей и открыл глаза. – Он не ушел.





4


– И тогда Кул всех… – Озей запнулся и закончил явно не так, как собирался: – …победил.

Не побеждал я никого, хотел крикнуть Кул, но зубы заныли – ровно по тому плохо заросшему слому, с которым он ходил, сколько себя помнил, и от которого сейчас не осталось следа. Крик получился бы как это нытье, нудным и ненужным. Кул потер зубы костяшками пальцев, забыв, что пальцы покрыты заживляющей мазью, сплюнул и сердито отпихнул лук и стрелы, которые опять как-то оказались в его руке.

– Главное, что ты пришел. Что все трое пришли, – сказал Арвуй-кугыза.

Он, кажется, в самом деле был очень рад, и, кажется, радовался чему-то впервые за долгое время, за полжизни по малой мере. Так он выглядел, во всяком случае. Пугающе выглядел, будто кожу и мышцы молодого человека натянули на старика, а древняя усталость бесцветной, но едкой слизью все равно сочилась сквозь глаза и поры.

Остальные то ли не замечали этого, то ли успели привыкнуть. А Кул привыкать не хотел, ни к чему. И смотреть на такого Арвуй-кугызу не хотел и не мог. На остальных строгов смотреть тем более не хотелось. Они тоже были вымотанными и перепуганными, все, даже вечно важный и самодовольный Юкий. И они пялились на Кула, будто на небывалого хищного зверька: жадно, опасливо и тут же отводя глаза, чтобы он не заметил, – все, даже Юкий.

Раньше не так смотрели.


– Кул, не зря я говорил, что ты всех спасти сможешь, – продолжил Арвуй-кугыза. – Мне это показали – не совсем понятно, но…

Улыбка у него стала ненастоящей, потому что сохранилась прежней, а все лицо изменилось, как бывает, когда в самое веселье вспоминается беда. Арвуй- кугыза кивнул Кулу и повернулся к Озею:

– И Озей очень вовремя вернулся. Ты лучше всех чувствуешь молнию. Вечером это может понадобиться.

Все посмотрели на небо за Юлом. Небо было тусклым и тяжко набухающим. Юкий уточнил:

– Сегодня вечером или любым?

Арвуй-кугыза задумался, чуть поднял руки и набрал в грудь воздуха, подбирая точные слова. Все ждали. Он шумно выдохнул и виновато улыбнулся. Глаза у него сделались потерянными.

– Увидим, – сказал Юкий, будто успокаивая его. – Озей, ты не понял, что именно они готовились с Айви сделать?

Озей подумал и неуверенно сказал:

– Убить вместе со всеми, наверное.

Он растерянно посмотрел на Кула.

Кучники собирались голосом Айви как местной женщины открыть уши, нос и рот земли, чтобы та была готова услышать, почуять и принять жертву нового народа. Поэтому Айви должна была кричать, сама или под лезвием молодого кучника, а старые кучники, нарисовавшие собой степной знак верности, именно по ее крику собирались отдать себя земле мары. Далее молодой кучник должен был вскрыть вены Айви и полить ее кровью кровь каждого старика, запечатывая принесенный земле дар. Кучники могли обойтись и без Айви, но такое начало и завершение жертвоприношения считалось более надежным, а явление местного жителя, да еще женщины, к самому началу волшбы должно было восприниматься как прямое указание небес. Поэтому кучники так обрадовались, поймав Озея. И поэтому так возликовали, поймав Айви. И это они еще не знали, что Айви неединившаяся, чуть не сказал Кул вслух, но сдержался. Тогда пришлось бы рассказать все остальное, а он сам не понимал, откуда это знает. К тому же его никто ни о чем не спрашивал. Спрашивали Озея. Пусть Озей и дальше несет глупые выдумки про Кула-стрелка, умелого убийцу и что угодно еще.

Опять заныли руки, особенно левое запястье у ладони и пальцы правой, причем почти невредимый большой беспокоил сильнее, чем указательный и средний, кожа на которых была иссечена и ободрана. Большой палец будто обернула полоска лютого холода. Кул потер его о штаны и поморщился.

– Откуда они узнали, что Айви неединившаяся? – спросил вполголоса Юкий. – Осмотреть ведь не успели, она говорит, сразу на колени поставили.

– По запаху, – предположил Мурыш.

Юкий повел бровью, а Мурыш сказал:

– Другой вопрос важнее: почему единственная взрослая неединившаяся мары приходит к единственным на тысячу верст и тысячу лет вражеским ворожам в самый удобный для них миг?

– Новую Чепи ищешь? – хмуро уточнил Мока.

– Новую судьбу, скорее, – ответил Мурыш. – Боги изобретательней людей.

– Изобретательные выживают, – сказал Мока.

Боль в пальце стала невыносимой и перекинулась в голову. Каждое слово отдавалось сильным до тошноты толчком. Кул встал и пошел прочь.

– Ты куда? – спросил Юкий строго.

– Его право, – проговорил Арвуй-кугыза негромко и еле слышно добавил: – Не сказал и не скажет ведь.

А что говорить-то, злобно подумал Кул, ускоряя шаг. Я говорить не умею, вы – думать.

Озей его, кажется, окликнул, но Кул решил не отвлекаться. Палец как будто с хрустом крутился, кольцами распространяя оторопелую боль по всему телу. Тело от непривычной боли ныло, зато голова чуть отвлеклась от тягостного недоумения, то и дело смыкавшегося чуть ниже глаз. Недоумение было связано с упорством Озея, который твердил и твердил чушь про то, что это Кул пострелял всех из лука. А еще сильнее с тем, как ловко мир раз за разом незаметно выворачивался наизнанку. Сам Кул твердо знал, что внезапную ловкость в обращении с луком, меткость и беспощадность обнаружил как раз Озей. Еще тверже Кул знал, что сам лука не касался. И никак Кул не мог понять, почему не помнит, как Озей стрелял и как после каждой стрельбы, открытой Озеем, лук возникал в руке Кула.

Боль позволила занять голову чем-то другим, а ногам бежать, куда им надо. Кул думал, что к сыродельне, но ноги вынесли его к Смертной роще, перемахнули, не заметив, спотыкач и уверенно провели к той самой ольхе, в разветвлении которой он краем глаза заметил несуразность – недавно, в прошлой жизни. Махись опять мелькнул вдали и исчез. Играет или впрямь обиделся на что-то, мельком подумал Кул сквозь обострившуюся боль – и тут же забыл об этом.

Белесая полоска по-прежнему выпукло проступала из темно-лиловой складки чуть ниже глаз Кула. Палец заныл иначе и сам потянулся к ольхе, лег на гладкий прохладный ствол – и перестал болеть, едва коснулся полоски.

Кул повертел ладонью, поводил ею вдоль ствола и убедился, что боль возвращается, если отнять руку от полоски, что ширина полоски точно соответствует разболевшемуся вдруг куску пальца и что частью дерева полоска стала по случайности или чудом. Она не деревянная, а твердая, как камень. Камень с резьбой, плохо различимой, но очевидной.

Ножа у Кула не было, он же не лыковяз и не дикарь. Поэтому он начал царапать и раздирать кору вокруг полоски пряжкой снятого с ноги ремешка, сгибая-разгибая ту часть разветвления, что потоньше. Ольха сопротивлялась отчаянно, но Кул был упорен, а терзавшая его боль переводила внутреннее раздражение в движения, которые сам бы он не сочинил – грызть древесные волокна уж точно не догадался бы, – и которые оказались вполне действенными.

Ветка жалобно треснула, округло выплеснув то, что было полоской. Кул перехватил это, липкое и твердое, в воздухе, мельком удивившись собственной ловкости, попытался левой рукой поставить на место обвисшую ветку, не преуспел, хотя бы поднял и приткнул ее, чтобы цеплялась тем, что у нее заменяло листья, за ствол, виновато погладил неприятно гладкую, почти как кожа, кору, сплюнул горечь и раскрыл ладонь.

На ладони лежало кольцо. Очень странное.

Мары носили кольца, иногда золотые, железные и бронзовые, чаще костяные, редко каменные и кожаные. Кольца эти бывали рабочими, как у вязальщиков, отбойщиков и мельников, обрядовыми – у старцев. Кольца бывали в наборе с бубенцами в бороду у мужей и серьгами с накосниками у жён. Крылы и птахи, если верить песням, раз в полтора поколения обязательно придумывали обычай диковинного украшения, в том числе причудливыми кольцами. Но любое из этих колец было тонким и если не удобным для постоянного ношения, то не слишком обременительным. И никто, само собой, не носил кольцо на большом, самом рабочем пальце: обременять и сковывать работника – тяжкий грех.

Кольцо, вынесенное в мир стволом смертной ольхи, отличалось почти ото всех виденных Кулом. Оно было широким и толстым, вырезанным то ли из полупрозрачного камня, то ли из толстого рога, по которому неумелым узором шли черточки, и было оно кривоватым – один край выступал широким гладким клином. Предназначалось кольцо для большого пальца и только для него. Кул проверил его другими пальцами и убедился, что будь они даже вдвое толще, для такого кольца не годились – а большой не просто годился, а будто служил меркой, по которому его вырезали. И он больше не болел, словно кольцо мгновенно исцелило его.

Ко́льца так не могли. Ничто так не могло – только женщина, умеющая брать силу земли.

Кул сжал и разжал кулак, помотал кистью. Кольцо держалось, как приклеенное, не давило и едва ощущалось. Даже клин, почти заходивший за костяшку основания пальца.

Кул повертел кольцо, попытался сообразить, зачем нужен этот выступ, и закрыл глаза, чтобы вспомнить, где и когда он видел такое кольцо. Это кольцо.

Подушечка большого пальца мягко легла на сгиб указательного, локоть пошел назад, Кул повел плечом и почти вспомнил, когда Айви сказала:

– Неба и воды твоей земле.