Последнее время

Кул вздрогнул и обернулся, поспешно роняя руки и пряча их за спину, сам не зная почему. Айви стояла рядышком, чистенькая, переодетая в новое полуденное, пахнущая свежо и здоро́во, но с худо зажившим лицом: ссадины затянулись, синяки опали и пожелтели, но всё еще были заметны. Лечение хуже давалось не только Озею, но даже Сылвике, пользовавшей Айви всю ночь. С другой стороны, Айви была спокойной, дышала свободно и ходила без усилий и шума, что по пути к ялу давалось ей с трудом.

Луя не было видно рядом и не было слышно поодаль. Он не отставал всю дорогу по лесу, то грозно порыкивая, то хныча, а при виде Сылвики лизнул Ай- ви в обвисшую руку и дал деру. С Сылвикой у куницы были связаны непростые воспоминания, не позволявшие, похоже, приблизиться к Айви до сих пор.

– Я так и подумала, что ты здесь, – начала Айви, замолчала, моргнула и нерешительно уточнила: – Ты что ел? Это… кровь?

Кул посмотрел на руки, провел пальцами по рту, снова сплюнул и объяснил:

– Нет, ольха.

– А, – сказала Айви, рассмотрев покалеченный ствол и вроде успокоившись. – Ольху ел, понятно.

Она удержалась от вопросов и шуток. Впрочем, Айви, насколько Кул помнил, всегда предпочитала обходиться без шуток и почти не улыбалась. Это настораживало и притягивало. Сейчас притягивало особенно.

Айви стояла очень близко к Кулу, так что ей пришлось расправить плечи и чуть поднять голову, чтобы смотреть Кулу в глаза. Кулу смотреть Айви в глаза было еще сложнее. Взгляд падал ниже и не мог остановиться. А руки, спина, вся кожа участками ныли и горели, как будто откликаясь на прикосновения и прижимания с полудневным опозданием. Кул тащил Айви на себе почти через весь лес – так было проще и быстрее, чем ждать, пока она придет в себя то ли после потрясения, то ли, что вероятнее, после обездвиживающего настоя, который в нее влили. Кул сам был в знобкой полудреме, мало что соображал и чувствовал, только удивлялся тому, насколько Айви где-то тонкая, а где-то мягкая, при этом легкая, а когда становится весомой, перемещается так, чтобы снова стало не тяжко. Голова не соображала, а руки, спина и кожа, оказывается, впитывали и сейчас заполыхали, заставляя соотносить тогдашние ощущения с теперешним видом.

Айви, очевидно, тоже это заметила, чуть отступила, не подавая виду, и спросила:

– Тебя правда не ранили, все хорошо?

Она бегло оглядела Кула, быстро перепрыгнув наиболее откровенные места:

– У тебя штанина внизу сейчас упадет, ремешка нет.

Кул кивнул, но подвязывать штанину не стал, а засунул ремешок, который так и придерживал в левой руке, за пояс, и принялся рассматривать Айви дальше. Она ухватила себя за локти, переступила с ноги на ногу и сказала:

– Я думала, Озей меня спас, я же не видела. А это ты. Поблагодарить хочу.

Кул снова кивнул.

Айви поморгала и продолжила:

– Вот, благодарю. Я тебе плохие слова говорила и еще… За это тоже прошу простить и… Как говорится, благодарю перед землей и небом, обязана водой и хлебом, отдаюсь душой и телом.

Она прерывисто вздохнула, впилась в локти так, что пальцы побелели, и вскинула голову, как-то отчаянно всматриваясь в Кула. Кул опустил глаза, поднял их, понял, что сказать может только смертельную глупость, и сжал зубы, теребя кольцо за спиной. Оно было гладким и теплым.

– Вот, – сказала Айви. – В любой момент всё, что хочешь, так получается.

– Что хочу? – все-таки выговорил Кул, из последних сил удерживая себя хотя бы от движений. – Душой и телом?

От последнего слова его собственное тело вспыхнуло и тонко застонало, штаны, кажется, затрещали, из-под нижних век будто потек пар. Что со мной, подумал Кул с испуганным восторгом, отмахиваясь от смутного воспоминания о том, что такое уже было, недавно, вечером – а дальше он ничего не помнил. Айви засмеялась, будто заплакала, прикусила губу и кивнула. Глаза у нее потемнели, стали как цветочный мед, и Кул в этот мед влип неповоротливым шмелем, а выбраться не мог и не хотел. От резкой сладости льняного меда нёбо немеет и как будто толстеет – а теперь растолстело, закостенело и отнялось всё, особенно чресла и голова, будто вся кожа стала замерзшим ногтем, и Кул надувался, упирался в твердую оболочку и то ли взлетал, то ли валился в пропасть, обмирая, ликуя и разбухая каждым пузырьком, из которых, говорят, и состоит человек.

Айви что-то прошептала, Кул вздрогнул и обнаружил, что уже вдавил Айви в ствол лилового дерева, не ольхи, а клена, толстого и вроде гладкого, но было уже все равно, потому что сам Кул вдавился в Айви, не весь, держала одежда, но каждое пятнышко кожи, коснувшееся кожи Айви, полыхало, и ногтевая твердость лопалась, испарялась в этом полыхании и становилась облаком яростного, невыносимо сильного счастья, раздиравшего Кула и заставлявшего раздирать всё вокруг.

Он рванул мешающий ворот, не понимая, свой или Айви, и уже не обращая внимания на ее шептание, на ее запах мяты и воска и на то, что она, мягкая, прохладная и тоненькая, закинув голову, смотрит вверх, будто умеет видеть небо, а может, и правда умеет, надо спросить, потом, потом, а сейчас он дернул пояс, ремешок натянулся, натянулся сильнее, все-таки свой, а не ее, лопнул и свалился, запутав руку и ноги.

Кул заскакал на одной ноге, распутываясь, сбрасывая перекрутившиеся ремни и лоскуты и страшно опасаясь, что Айви уйдет, передумает или опять прошепчет что-нибудь, что помешает немедленно вдавиться в нее сильно и глубоко, воткнуться, утонуть и жить в ней, сколько получится, чтобы счастье было долгим и общим.

Айви, не шевелясь, так и смотрела то ли в небо, то ли в лиловую крону клена, прикрывая ладонями голый живот: рубаха, которая вообще-то не поддается разрыву, не просто разошлась: из нее была выдрана широкая полоса от ворота до подола. Надорванные штаны сползли: пояс и завязки полопались. Грудь оставалась почти прикрытой, живот оказался тонким, золотистым и мелко дрожал, как и пальцы. Смотреть на это было немного стыдно и очень приятно.

Кул мельком оглядел себя. Это было не так приятно, зато не стыдно: да, он был почти гол, но строен, мускулист, раздут и напряжен, где надо, безволос и чист везде. Кул провел руками по голове и телу, чтобы убедиться в этом. Кровь закипела, а грудь, бок и бедро будто обожгло. Кольцом. И пальцу оно теперь слегка мешало. Кул остро понял, что помеха исчезнет, если сжать кулак и ударить, зарычал, с трудом сорвал кольцо и сунул в сапог, чтобы не потерялось.

И немножко потерялся сам. Торчал голый и готовый единиться перед красивой птахой, готовой единиться, и не знал, с чего начать. Айви помогать или подсказывать не собиралась, стояла лицом в небо. И переступила с ноги на ногу – показав, что куцее движение прокатывается по не полностью одетому телу волной красоты, которую необходимо схватить и удержать.

Кул, рокоча, шагнул к Айви. Она съёжилась, по телу скользнула новая волна, и Кул едва не свалился от удара крови в макушку, глаза, чресла, и от подворота ноги. Один из ремней, оказывается, двойной петлей обвился вокруг лодыжек и не желал спадать.

Кул, злобно шипя, дернул его раз, другой и все-таки хлопнулся голым задом на прохладную траву.

– Давай помогу, – мягко сказала Сылвика и села в ногах Кула.

Кул не услышал, как и откуда она подошла. Он попытался вскочить, зацепился глазами за Сылвику и плюхнулся уже на спину.

Сылвика была голой и роскошной. Крупная грудь мягко колыхалась, плечи, шея и ноги выглядели спело налитыми, живот – упругим и подтянутым, кожа светилась гладостью и цветом выбитого из колоса зерна́, и пахла Сылвика теплым молоком и холодной водой, не горькой – сладкой. Всё нестерпимо хотелось потрогать, лизнуть, укусить, смять, развести, вжаться.

Рядом с Айви это желание было позорным. Кул покосился на нее. Айви наконец опустила голову и смотрела на устроившуюся в изножье пару с туповатым, кажется, облегчением.

Сылвика быстро обернулась к Айви и шепнула ей, но что, Кул не услышал: Сылвика тут же склонилась над его ногами так, что груди ее равномерно качнулись к глазам Кула и обратно, провела ладонью от его бедра к лодыжкам и осторожно сняла перекрученный ремень с пяток.

– Вот так надо, – сказала она, почти невесомо погладила Кулу вторую ногу и выпрямилась, убирая за плечо поток волнисто блестящих волос, почему-то уже расплетенных и распущенных. Груди колыхнулись теперь уже неровно. В Куле тоже всё неровно колыхнулось и смыло весь мир вокруг.

– Тебе надо? – спросил Кул, снова забывая себя и Айви. – Тебе это надо?

Голова скользнула вниз и вбок, как скользит по земельной речке быстроходный груз от Юла к заводу, а сам Кул, кажется, скользнул вверх и вниз, цапая полное и растягивая упругое, и зарычал, вминая, кусая и вторгаясь, и всё выходило и входило само, гладко, тепло и небывало сладко даже сквозь горечь оставшейся на губах и языке ольхи.

Сылвика внимательно смотрела ему в лицо, становилась мягкой там, где давило, скользкой там, где терло, и упругой там, где расползалось. Она говорила что-то очень уместное и нужное, так что Кул чуть не разрыдался и от уместности этих слов, и от неуместности Сылвики. Должна ведь была Айви. Она обещала. «Ты обещала», – хотел сказать он, но Сылвика опять что-то сделала руками, телом или голосом, и остальное стало неважным.


Временами Кул выныривал из размеренно крутящегося омута счастья, не весь, а то парой огненных полос, стягивающих кожу от затылка до поясницы, то тяжело ворочающимися глазами, выхватившими вдруг сквозь узкую щель взгляды мира. Мир смотрел на Кула из-под бровей так и торчавшей под деревом Айви, смотрел внимательно распахнутыми зрачками мерно колышущейся Сылвики, смотрел серебристыми шариками Махися, растекшегося под ближайшим кустом с довольным впервые за сегодняшний день видом, смотрел огромным небом, которое все было своим собственным оком. Кул тонул, скрываясь от этого взгляда, и выныривал снова – и небо упало на него, всосало в себя, вывернуло и всосало снова под чьи-то торжественные крики – возможно, самого Кула.

Ну вот, подумал он со счастливым облегчением, а я боялся, что никогда не случится.

Кул полежал немного на мягкой, спокойно выжидающей Сылвике, помотал головой, засмеявшись, и, уже ничего не соображая, задвигался снова, чувствуя, что почти нечем, но тут же – что есть чем, – и сгинул опять.

Это забытье было легче и уж точно приятнее вчерашнего и утреннего, как приятнее класть пальцы не на рукоять хорошей сабли или хват правильного лука, а на женскую грудь. Хотя откуда мне знать, подумал Кул, поморщился от внезапной онемелой боли в так и не снятом сапоге и едва не ухнул в омут посреди омута, беспощадно стальной посреди мягко телесного. Он даже замер, но Сылвика прижалась и подтолкнула, да и сам он прижал сомнения и подтолкнул мысль в другую сторону: теперь я знаю, пусть немного, и уж точно могу, вот так могу и так. Айви так не может. А надо просто попробовать. Например, сейчас. Единятся же не обязательно вдвоем, можно и втроем, и впятером, птены рассказывали, пока Кул их слушал, хоть и не слишком верил, пусть и слишком злился – так если Айви колебалась из-за того, что Кул неумелый, теперь колебаться не надо. Кул не огорчит и не подведет, он всегда готов, он может, это главное, а тому, что не умеет, научится. Было бы кому учить. Как сейчас.

Сылвика учила, Кул учился, Айви не училась, а просто смотрела, пытаясь не смотреть, а Махись опять исчез.

Лишь когда Кул, подхватив Сылвику под задом и спиной, восстал вместе с нею, почти не закряхтев, и звучно продолжил стоя, Айви заплакала и пошла прочь. Значит, не присоединится, равнодушно понял Кул и утонул окончательно.





5


Эврай знал про лоди и скипы больше любого мары. Он караулил пролет лайвуев, разглядывал их спереди, сзади и, когда никто не видел, сверху. Он по плеску мог назвать численность лайвуя и его груз. Мог перечислить сверху вниз и от носа к корме двадцать пять отличий скипов шестипалых от их кнуров и пятьдесят отличий грузовых лодей бесштанных от лайв. Умел вязать из силовых стеблей маленький образец любого судна – и этот образец в пять мгновений перепахивал пруд и рассыпался на противоположном берегу. Он всерьез собирался вместе с Амуч влететь на тихую лайву и уцелел лишь по малолетству: был слишком легок для крыла, которое просто уносило Эврая, куда само хотело. Он нашел и вспомнил все песни про речных разбойников. Он знал все строевые порядки всех ходивших по Юлу и оставшихся в памяти мары судов и лайвуев.

Но вот этот строевой порядок Эврай узнал не сразу, а узнав, не поверил – ни тому, что до среднего течения Юла можно дойти боевым клином, ни тому, что клин могут составить боевые корабли, ни тому, что их может быть столько.

Обычный лайвуй состоял из полутора десятка носов, самый большой из виденных Эвраем выстраивался из двадцати четырех, в песне про великое переселение говорилось о трех дюжинах. Нынешний отряд Эврай пересчитать не смог, всякий раз сбивался на третьем десятке, дойдя в лучшем случае до середки малоразборчивого темного пятна, наползшего на Юл из-за Лысой излучины и почти скрывшего размах реки от берега до берега, так же, как всё небо с восходной стороны перекрывала медленно наползающая на Юл туча с изредка вспыхивающими в глубине прожилками.

Отряд был очень медленным – боевые лоди шестипалых не отличались быстроходностью. Гребные уступали парусным, парусные не шли в сравнение с тягловыми и силовыми, но боевой скип, оборудованный тяглом или иным движителем, сгорал, едва войдя в воды мары, даже если предварительно сгружал с себя все вооружение и военную ватагу. К тому же скорость лайвуя всегда равна скорости самого медленного судна, а середка отряда, насколько мог разглядеть Эврай, выглядела тихоходной. Это были не лоди, а древние лайвы вроде тихой, которые обычно боевым отрядам не нужны, поскольку перевозят рабов или малоценные сыпучие грузы наподобие песка. Такие суда, кажется, назывались обозом.

Эврай всматривался в клин, пока последняя лодь не миновала белесый выступ Лысой излучины. Получалось, что подойти к берегу у Запретного острова отряд сможет сразу после заката, а начать швырять камни, огненные стрелы или что там у них было в дикарском запасе оружия – еще раньше.

Значит, еще раньше ял должен узнать о приближении врага.

В том, что это враг, который идет войной на ял, Эврай не сомневался. Друзья так не выглядят. При желании можно было предположить, что это враг не тебе, а кому-то другому, с кем он и плывет воевать – мимо мары. Но такого желания у Эврая не было: ниже мары по течению жили немного не такие или совсем не такие, но все равно мары – лесные, озерные и болотные. Считать нападение на них не относящимся к мары было и странно, и глупо. Если их убьют на закате, нас убьют на рассвете или на следующем закате. Разница-то.

В том, что убьют, Эврай не сомневался. Он знал, что такое война, из песен и поучений, и чудом уцелел, подвернувшись под руку двум безоружным и очень спешившим дикарям. Теперь дикарей было гораздо больше, они были вооружены, они не торопились и шли только для того, чтобы заменить мир мары войной, убить всё, что мешает, и сделать остальное своим.

Эврай не был уверен, что этому можно помешать. Зато был уверен, что помешать нужно.

Для начала – предупредить народ о наступлении.

Эврай снова прислушался к шуму дубового подлеска, из которого выбрался на заросший шиповником Дальний обзор. Шум был не очень правильным, и переговоры птиц в подлеске были неправильными, слишком разбросанными и возмущенными. Неладно было в лесу и в мире.

Из подлеска, едва не цепляя траву, вылетел небольшой сокол, каких Эврай раньше и не видал, песочного цвета и с длинноватым хвостом. На полпути к обрыву сокол несколько раз шумно ударил крыльями, с каждым ударом подпрыгивая на локоть, перемахнул с солидным запасом шиповник и голову Эврая, радостно заверещал и, растопырившись, поплыл над Юлом к ялу, к болотам, к степи, к великому соленому озеру, на которое не падает снег, вокруг которого не растут ни сосны, ни хлеб и выжить рядом с которым могут только степные дикари, не умеющие ходить на своих ногах, поэтому сидящие на спинах коней и верблюдов, запрещенных в земле мары.

Эврай проводил сокола взглядом, размышляя о странностях нынешнего леса, вынул из-за пояса заранее сплетенные силовые прутки, разгладил их, чтобы получился относительно ровный кружок, повертел, выставив в сторону наползающих лодей, убедился, что картинка запомнилась, и метнул вслед соколу. Кружок, удачно легший на ветер, снижался очень медленно, коснулся поверхности воды на пределе видимости, но повел себя как будто пристойно: скакнул плоским камушком, а дальше скользил над самой водой со скоростью не меньшей, чем у сокола. А вдруг перегонит, сокол заметит и решит поймать, и не тюкнет гонец в тревожный столбик на берегу, подумал Эврай с легким беспокойством и тут же хихикнул, представив удивление хищной птицы от силового разряда, способного потрясти даже человека.

Но на всякий случай Эврай решил поторопиться с возвращением. Резервное крыло, он знал, было спрятано на следующей гряде холмов, откуда можно взлететь незамеченным с лодей.

Эврай еще раз окинул взглядом идущего на железный нерест врага, поразглядывал дубравку, почесывая давно исчезнувшую ссадину на подбородке, и рванул с холма на холм, так и не высмотрев Ирсая.

Тот опустил лук, беззвучно ослабил тетиву и цыкнул клыком, убирая стрелу в колчан. Кашкар тихо повторил:

– Пусть бежит. Пусть готовятся, друг друга бьют. Нам проще.

– Уверен, что он франков увидел? – спросил Ирсай с явным сомнением.

– Я Лачына зря не отправляю, – надменно ответил Кашкар. – Хочешь – проверь. Да не сейчас, пусть отбежит.

Ирсай усмехнулся, подождал, поглядывая между невысокими дубками, дождался, пока фигурка колдовского щенка вскарабкается на соседний холм, и прежде, чем выходить из укрытия, несколько раз топнул и заулыбался. Кашкар согласился:

– Чудо небесное. Прошлой зимой еще всасывала, сквозь снег и лед, сам видел.

– Знали бы, верхом домчались, – сказал Ирсай и побежал к утесу.

Там он присел в колючем кустарнике и осмотрелся с уместной осторожностью.

– Много, – сказал он вполголоса, и Кашкар разочарованно остановился: опять не удалось подкрасться незамеченным. – Сотрут они колдунов.

– Колдуны сами с этой земли тысячи лет всех стирали, не так это… – начал Кашкар.

Ирсай дернул его за рукав и скомандовал:

– Садись, заметит.

С соседнего холма сорвалась еле заметная на фоне тучи черточка, свалилась, раскрываясь крылом ласточки, почти к самой поверхности реки и понеслась над нею вслед за соколом.