Последнее время

– Я думал, хотя бы дети у них не летают, – пробормотал Кашкар. – Надо учесть.

Ирсай долго, не щурясь, как умел только он, смотрел против солнца и слепящей россыпи бликов на поверхности реки. Так и не моргнув, он повернулся к стае водных повозок и задумчиво сказал:

– Там заметили, интересно?

Там не заметили. Дозорный флагманской лоди отвлекся на бурун вокруг отмели, образованной падавшими с Дальнего обзора годы и века валунами, а Вильхельм, стоявший на носу чуть ниже, был слишком обременен опытом и мудростью, редко щадящими тонкость слуха и остроту глаза. Крыло он принял за далекую птицу, недостойную внимания. К тому же Вильхельм был занят расчетом последнего маневра, позволяющего быстро выбросить на атакуемый берег рабов из лайв сердцевины отряда. Лайвы должны были пройти сквозь расступившийся, но не остановившийся полностью авангард, выкинуть груз и тут же отвалить, уступая место передовому десанту. А десанту предстояло, не мешкая, оттеснить оборону, выгнать стариков и баб, наверняка охваченных паникой, из воды на берег, выстроить их там, прирезать, убедиться в прочности земли под ногами – и нанести первый удар по колдунам, ведьмам и прочей нечисти, способной навредить тяжелой пехоте, занимавшей дюжину лодей второго эшелона.

Вильхельм несколько раз согнул-разогнул левое колено, занывшее на свежем ветру и в ожидании скорой непогоды, и зашагал, разминаясь, по паршивой гулкой палубе. На Эрнвига он не смотрел, как не смотрел на Вильхельма Эрнвиг, застывший на носу принадлежащей ему лайвы, что следовала за флагманом. Оба были недовольны планом похода, отведенными им ролями и размытыми границами ответственности, распределенной между назначенцами разных городов и гильдий.

Эрнвига, впрочем, не устраивало всё вокруг. Дежурство на тайной пристани было для него приработком, основной доход и смысл жизни составляла старенькая лайва, на которой Эрнвиг десять лет занимался тихими каботажными перевозками мелких грузов по Альдоге.

И на сей раз его наняли перебросить должников из позорной ямы свободной земли Боргарвик, переживающей особенно сильное неурочное наводнение, в башню вольного города Бергорна, стоящего на возвышенности. Заказчик обещал тройную плату, взял на себя укрепление трюма и обустройство клеток, пообещав, что сам всё и разберет, – но вместо тихих должников заполнил трюмы свезенными на телегах безумными стариками, буйными старухами да еще и несколькими бабами при детях. А когда Эрнвиг возмутился, Вильхельм обещал перерезать всю ватагу лайвы, а с рейсом справиться своими силами.

Тут же выяснилось, что доставлять груз придется не в Бергорн, а через сеть Альдожских каналов вниз по течению вдоль запретных колдовских земель, куда ход нормальному человеку запрещен и заказан.

Эрнвиг спорить не стал и спрашивать о подлинной цели тоже не стал, а предпочел смириться. Смирение включало в себя обязательство молча и не задумываясь выполнять распоряжения Улефа, тощего и невеликого, но ловкого и к тому же явно обозленного молодца, повадки которого выдавали умильного душегуба, скорее всего, из стражей.

Эрнвиг демонстрировал бессловесную и безусловную покорность, поочередно молясь каждому богу, какого вспомнил, чтобы позволил выбраться из передряги – с лайвой, ну или хотя бы живым. Надо было просто бежать, но до этой идеи Эрнвиг дошел слишком поздно, когда лайву уже окружили разномастные и, возможно, собранные похожим образом лоди и скипы, а по обе стороны походного порядка тянулись убийственные берега.

И сейчас не было вокруг ничего, кроме них, с виду таких обыкновенных и даже живописных. Эрнвиг покосился на Улефа, отвел глаза от него, отвел от Вильхельма, пометался взглядом меж колдовских берегов, приуныл и стал смотреть на далекое небо, по которому далеко впереди тем же курсом мчалась, быстро сжимаясь в пылинку и в ничто, странная несимметричная птица. Улеф поболтался рядом, сипло задал несколько добродушных вопросов, весело хмыкнул, не дождавшись ответов, и спустился в трюм.

В трюме было темно, воняло кислым по́том, нечистотами, старичьём и женским страхом – всё как обычно. Свистящий неровный гул замолк, едва сапог Улефа ударил в первую ступень трапа: сброд перестал болтать, причитать и перешептываться. Выучили урок.

Улеф, подтянув шейный платок до переносицы, обождал, пока глаза привыкнут, и оглядел клетки. Они стояли в три выровненных цепями ряда, невысокие, Улефу по грудь, полдюжины локтей в длину и ширину, прутья в два пальца толщиной. Дверей у клеток не было, одна из сторон откидывалась, а приняв обитателя, прихватывалась по верхним углам замком, загнутым прутком или, как сейчас, натянутой от борта к борту цепью.

Улеф проверил натяжение цепей, убедился, что клетки не сдвинуты, а обитатели сидят смирно, зыркая на вошедшего потихоньку и с опаской. Смирения должно хватить до пункта назначения. Всем. Или почти всем.

Из дальнего темного угла доносились звуки. Тихие и, в общем-то, невинные: не вопли, не удары по прутьям решетки или по доскам пола, не скрежет пилки, даже не рыдания. Тихий плеск воды и неразличимые шлепки и поглаживание мягким по мягкому. Совершенно неуместные и недопустимые здесь и сейчас.

Улеф направился в темный угол, ведя по цепи ключом из связки. Цепь тарахтела. Обитатели клеток замерли сусликами, боясь даже покоситься в сторону звуков. Правильно делали.

У последней клетки Улеф остановился, задумавшись.

Посреди клетки мылась девка. Вернее, молодка: ее мелкий лысый ребенок сидел в углу спиной к матери, по-степному сложив ноги под длинным подолом рубахи и чуть повесив голову. Дремал так покойно, будто налюбовался не черным воняющим дегтем бортом, в который давила и подстукивала грязная холодная вода, а далеким ровным горизонтом, смыкающим голубоватое с зеленоватым.

Держать детей в одной клетке с родителями не полагалось, даже младенцев, а тем более способных есть и ходить самостоятельно. Но этих обитателей собирали, рассовывали по передвижным клеткам и перегоняли в трюм в спешке, к тому же молодка при погрузке так умело скрутилась вокруг мальца, еще и укутав обоих длинным покрывалом, что отковырнуть ее от ребенка не удалось ни плетью, ни ножнами палаша, хотя конвой старался, Улеф видел. Это приостановило загрузку и вызвало ненужную суету. Пришлось быстро решать, что проще и выгодней: рубануть обоих и оставить снаружи или плюнуть и всунуть странно знакомую молодую мамашу в одну клетку с отпрыском. Бросать подобранное Улеф не привык, да и особых осложнений не обещалось: молодка помалкивала, даже получив сапогом по морде. Значит, и в клетке будет молчать, не устраивая кудахтаний вокруг чада, решил Улеф и распорядился затолкнуть их в угловую клеть, самую мелкую и низкую, а себе зарубил не только выпустить молодку первой жертвой, но и по возможности наказать ее по пути.

И вот она, возможность.

Молодка мылась водой из бадейки, какие ставились в каждую клетку. Она мыла отдельный фрагмент тела, предварительно сняв с него лоскут, который вешала на верхний прут клетки. Улеф спустил платок на шею и заулыбался, потирая занывший висок. Вся одежда молодки состояла из прихваченных ремнями лоскутов, как у той светловолосой черноглазой степнячки, из-за которой Улеф получил шишку на полчерепа, общие насмешки, удержание из жалования и назначение в рейд на вонючем корыте. И это была та самая светловолосая черноглазая степнячка, подлежащая достойному наказанию, хотя для нее оно будет, скорее, поощрением.

Низкая клетка заставляла степнячку растопыриваться, избочиваться и перекручиваться, замирая в причудливых позах и мелко переступая на неровной качке. Это выглядело не нелепым и смешным, а на удивление трогательным – и совсем на удивление привлекательным. Произвольно подсвеченная упавшими сквозь щели палубы солнечными пятнами молодка извивалась умело и многообещающе, солнце и капли играли на выпуклостях и подчеркивали черные ямки и впадины; кисея мелкой пыли, плясавшей в лучах, добавляла чар.

Улеф постоял, любуясь молодкой. Размышления утешали и радовали. Молодка на него не смотрела, была серьезна и сосредоточенна, что воспламеняло дополнительно. Улеф ценил женщин, способных обойтись без улыбочек и ужимок, когда на них смотрят, – не высоко ценил, но выше, чем прочих. Подманивать надо умно, особенно если сама похотлива. Эта была явно похотлива, подманивала очень умно, что обещало удовольствие без разочарования, а не как в прошлый раз.

И поплакать молодка успеет.

Но сперва следовало быть обходительным, чтобы подманить и насадить рыбку на кукан, не замочив ног.

В клетку Улеф входить не собирался. Да этого и не требовалось.

Улеф шагнул вплотную к прутьям и остановился, с интересом выжидая. Степнячка, так и не отвлекаясь на него, расстегнула и тщательно намотала на предплечье ремешки с пояса и бедер, стащила и встряхнула самый крупный лоскут, закинула его на решетку и, присев очень по-женски, принялась вымывать между ног. Из-под наголовника выбилась и медленно закачалась светлая коса.

Улеф сглотнул и осмотрелся. Все было спокойно, река ровно гудела под тяжестью лайвы, слегка ее покачивая, корпус поскрипывал, солнечные пятна бродили по трюму, заставляя жмуриться пару злобно наблюдающих старух в ближайшей клетке и тонко обозначая границу лужи, растекавшейся из-под клетки молодки. Старухи поспешно потупились и отодвинулись в тень. Улеф снова всмотрелся в молодку, услышал треск собственных штанов и провел пальцами по прутьям клетки, привлекая внимание степнячки.

Та чуть двинула головой, но даже не обозначила взгляда в его сторону. Это тебе в отдельную цену встанет, подумал Улеф, развеселившись, и негромко сказал:

– Сына твоего из клетки выпущу.

Молодка повернулась к нему так резко, что из-под платка выскочила и вторая коса, закачавшись в такт первой. Сейчас и я ей такт задам, подумал Улеф задорно, звякнул связкой ключей на поясе и указал подбородком на замок, прихватывающий к стене цепь, что закрывала клетки. Замок торчал в локте выше лысины мальца. Малец не шевельнулся и не поднял головы. Понимающий какой, отметил Улеф с одобрением. Правда выпустить, что ли. Пусть плывет, сколько сможет.

Молодка ловко переместилась к Улефу, не зацепив верхней решетки ни макушкой, ни спиной, на миг прижалась к прутьям прохладным голым задом, мускулистым, но мягким, но тут же убрала. Улеф и ухватить толком не успел.

Возмутиться он тоже не успел: между прутьев возникло лицо молодки. Она блеснула глазами снизу вверх и взяла его за штаны, придвигая к себе.

Улеф, засмеявшись, схватил ее за корни мокрых мягких кос сквозь наголовник и вдавил лицом в прутья решетки и в свое почти столь же твердое естество. Молодка нежно огладила его пальцы своими, удивительно сильно дернула за них и исчезла.

Улеф так и улыбался, ударившись грудью о решетку и упав на колени. Он не успел ощутить хват ремешка, стянувшего запястья, не успел заметить лезвие в руке молодки и крикнуть от двойного толчка нестерпимой боли в сердце тоже не успел: Кошше вскрыла ему горло третьим ударом.






6


– Вот чтобы удара не было, мы с боевыми и останемся, пока все не уйдут.

– Пока все до неиспорченного места не дойдут, – уточнил Юкий. – Знать бы, что оно не испортится с нашим приходом.

– Испортится – дальше пойдем, – сказал Арвуй-кугыза странно уговаривающим тоном, хотя уговаривать особо было некого. – Места много, найдем свое. Пустое – хорошо, с мары – еще лучше.

– Почему лучше? Вдруг не сойдемся, как с кыры? Опять свары, границы, плевание через границы. А земля уже не та.

– Вот поэтому и сойдемся, что на себя только надежда. Ссориться и раздельно жить – привычка тучных людей и тучных времен. В последнее время не до жиру.

Он с отвращением куснул лепесток соленой баранины, очень жирной как раз, поморщился, поёжился вроде как смущенно и добавил:

– У меня лично особая нужда. Единиться хочу, не могу. От баб и птах бегаю уже, грудь и лоно сквозь три слоя одежды вижу, как птен перед посвящением. Простата взорвется скоро, кипит всё, бурлит с тех пор, как вот это вернулось…

Он повел пальцами от рыжей бороды к небрежно согнутому колену и безнадежно тряхнул ими, будто сбрасывая капли в траву.

Юкий изумленно сказал:

– Беду нашел. С тобой любая будет рада, хоть пять. И любой. – Он неловко засмеялся – и от того, что представил, и от дикости самого разговора.

Арвуй-кугыза покивал.

– Да-да-да. Я, волшбун-старец, всеобщий отец и дед, двухсотлетний старик в коже и мышцах тридцатилетнего, начну по внучкам своим скакать…

Он резко замолчал, передернувшись. Юкий хотел сказать что-нибудь сочувственное, но не успел. Арвуй-кугыза отрезал:

– Готовься. Последнюю луну я Арвуй-кугыза. Спасемся – имя себе придумаю и уйду обычным мужем к соседям. К любым. Я им…

Он нахмурился и принялся поправлять штаны. Юкий вежливо кивнул и попросил:

– Арвуй-кугыза, говори уже, чего боишься.

Кошше боялась, что сипатый отвалится слишком далеко, ремень лопнет, и она не дотянется до ключей. Боялась, что не дотянется до замка на стене. Боялась, что ключ не подойдет. Боялась, что изнутри не удастся вытянуть цепь из проймы. Боялась, что соседние клетки поднимут шум или что кто-то сверху вдруг без особого повода зайдет проверить трюм. Зря боялась.

Всё получилось и удалось куда лучше, чем Кошше предполагала. Ремни удержали охранника, заорать он не успел, остальные тоже обошлись без воплей: и сразу, и когда Кошше, прикрыв наготу, выбралась из клетки, посадила мальчика в угол и пошла к трапу, показывая всем, чтобы помалкивали, пока она не вернется. Они помалкивали, она вернулась и свистящим шепотом пояснила всем, что лайва в окружении вооруженных лодей полным ходом летит по середке широкой незнакомой реки, плюхаться в которую опасно и бесполезно. Поэтому, сказала Кошше, я всех отопру и буду поглядывать, а вы сидите по клеткам, на случай, если кто-то зайдет проверить. Когда лайва подойдет к берегу и замедлится, дам сигнал, тогда рванем толпой, пока нас не взяли под нож и головы не отрезали – для этого, ясное дело, и везут.

– Куда везут-то? – угрюмо спросил одноногий старик из первой клетки, пока она выдергивала цепь из пройм и накидывала так, чтобы та оставалась натянутой и удерживала стенку от падения.

Кошше хотела соврать или отмолчаться, но все же неохотно ответила:

– К лесным колдунам вроде.

Старик охнул и ухватился за жидкие пряди над ушами. Несколько баб заплакали.

– Тихо! – шикнула Кошше. – Не ревите, не сгорим. У них колдовство не работает.

– Ты откуда знаешь? – зло спросила крупная рыжая девка, красоту которой не портил даже могучий разноцветный фингал под глазом.

Вот ведь совпадение, подумала Кошше, присела перед клеткой и сказала:

– Я многое знаю и умею, ты же видела.

Рыжая шлюха из манихейских терм охнула, накрыв рот ладошкой, и торопливо отъехала к дальней стенке клетки.

Она меня сдала, значит, подумала Кошше равнодушно. С другой стороны, кто еще-то.

Кошше тут же забыла про нее, подозвала мальчика и, выбрав позицию на трапе, принялась смотреть и слушать, не обращая внимания на остальных баб, которые свистящим шепотом принялись вразумлять рыжую. Та молча плакала. Пусть ругаются, лучше так, чем бояться молча и любуясь на изрезанный труп. С трапа его почти не было видно, но кровяной дух дотягивался. Или Кошше так казалось. На всякий случай она посадила мальчика на колено, развернув лицом к трапу. Мальчик терпеливо перенес это и снова прижался щекой к ее локтю.

Всё получалось слишком удачно и гладко. Это настораживало. Кошше помнила, чем кончались такие полосы везения – забудешь их, погружаясь всё глубже и глубже в самую сердцевину кошмара, так чудесно ее вроде бы отпустившего.

Теперь она точно видела, что флот идет по Юлу, направляясь к тем самым землям, из которых она бежала вчера, завтра или жизнь назад, поди теперь разбери. Горелая спичка на горизонте явно была страшным утесом, с которого Кошше ухнула в бездну. Если, конечно, берега Юла не были сплошь утыканы похожими утесами и на каждом вспарывал себе горло Хейдар, подумала Кошше и зажмурилась.

Арвуй-кугыза открыл глаза, но Сылвику, кажется, все равно не слушал. Она повторила:

– Арвуй-кугыза, я сравнила, у него совсем другое семя стало.

– Вырос, – отозвался Арвуй-кугыза равнодушно, разглядывая клочковатую границу наползающей черной тучи.

Оказывается, он все-таки слушал.

– Нет, – твердо возразила Сылвика. – Вырос это вырос, там основной набор все равно тот же. А у Кула – как, не знаю, после сильнейшего отравления, от которого еле выжил. Или будто другого человека семя. Так не бывает.