Последняя игра чернокнижника

Пространства здесь хватало — спаленка с половину футбольного поля, но не квадратная, а закругляющаяся почти на весь этаж. Я сориентировалась: если пойти влево, то наверняка за резной дверью из светлого дерева начнется тот самый коридорчик, в котором я была вечером. Там что-то наподобие приемной, открытой для посетителей, а здесь начинаются уже личные покои, простирающиеся вправо. Я не стала рассматривать, что там дальше, споткнувшись взглядом о кровать. Ее можно было бы посчитать гигантской, но только до того, как вспомнишь, сколько у господина наложниц. Вздумай он пригласить их всех, то выйдет даже тесновато.

— Проходи, — поторопил айх, а я даже не заметила, когда он меня отпустил.

Я сделала несколько шагов, осматривая кресла, диваны, шкафы с изящными ножками. Здесь даже освещение было устроено иначе — такого я еще не видела: по потолку змеилась одна сплошная струя света, расходящегося по всему помещению. После ночного двора глазам требовалось привыкнуть к яркости. Я и делала вид, что привыкаю, щурясь, а сама соображала о дальнейших своих действиях.

Ринс скинул плащ на ближайшую софу, оставшись сверху обнаженным, и шагнул шкафу. Я все-таки рассматривала его спину, не в силах совладать с любопытством. Разумеется, сам господин меня стесняться и не думал. Все-таки орнамент мне не причудился: он тек от шеи по плечу, заканчиваясь острыми углами у самой лопатки. Чернее любой татуировки, как будто маркером нарисованный. Айх вынул с полки белую широкую рубаху — в точности такую же, как я уже одной ночью на нем видела — и натянул через голову, не трогая повязку на глазах. Я успела отвернуться в сторону до того, как он посмотрел на меня.

Надо быстро с чего-то начинать, пока не начал он. Про нападение в качестве лучшей защиты даже умственный инвалид знает. Потому я и поспешила начать не слишком-то продуманную речь:

— Айх Ринс, я готова рассказать вам все, что вы захотите услышать. Но хотела бы заранее предупредить, что моих рассказов вряд ли хватит и до ближайшего утра. Это я так, во избежание последствий, как говорится…

— Я понял, — перебил он со смехом. — Садись куда-нибудь, Катя. И прекрати выглядеть так, словно выбираешь окно, в которое будет удобнее выкинуться. Во избежание последствий, как говорится.

В принципе, ироничный стиль мне всегда импонировал. В веселых людях часто нет жестокости — конкретно этого индивидуума такие выводы не касаются, но само его настроение следовало использовать. Я быстро переместилась к той самой софе, куда он бросил плащ, и провела пальцами по ткани — мне действительно было интересно узнать, какова она на ощупь. Но и само это задумчивое движение должно было намекнуть на мою расслабленность. Затем перевела взгляд на Ринса, занявшего кресло напротив, и очень широко улыбнулась. Так широко, что в челюсти немного защемило, но улыбка еще ни одни дипломатические переговоры не испортила. И продолжала именно так, с усилием давя из себя неестественную легкость:

— Айх Ринс, вы сами выбрали такое наказание для меня — общаться. Но я из тех людей, которые способны подстроиться к любым обстоятельствам, лишь бы для этого хватило времени. Потому внесу и свое предложение. А что, если не только я буду рассказывать о себе, но и вам вопросы задавать?

— Условия ставишь? — в его тоне не прозвучало раздражения.

— Вряд ли это можно назвать так, если я просто придумываю способ действительно интересного общения. Ведь вы хотели, чтобы было интересно?

— Хотел. Но все-таки начнем с тебя, а там посмотрим.

Я протяжно вдохнула, собираясь с новыми силами. Да уж, простым наказание для меня точно не будет.

— Вы не любите откровенничать, айх Ринс?

— А ты уже начала задавать свои вопросы? — он парировал вообще без пауз. — Думал, что ты потребуешь откровенности от меня хотя бы в ответ на свою, а не на пустом месте.

Вспышка ярости была неуместной. Она на секунду перекрыла мне горло, но я ее вовремя заметила и отодвинула. Злостью я здесь точно ничего не добьюсь, особенно — злостью навязанной. От улыбки болели щеки.

— Конечно, начну я, айх Ринс! Но до того, как мы приступим, хотела бы напомнить, что сегодняшний вечер для меня был непростым — да, боли я так и не почувствовала, но заранее об этом не знала, а переживания изматывают. Не лучше ли начать с завтрашнего дня, я сейчас уже в словах путаюсь. Мне бы сегодня отлежаться, помыться хотя бы, привести себя в порядок и уже с новыми силами…

И совершенно внезапно — вот этого я точно не ожидала — он согласно кивнул и встал, указывая мне рукой на правое ответвление покоев:

— Там ванна и все необходимое. Приводи себя в порядок. Я пока прикажу принести сюда фрукты и вино. Кажется, я уже начал воспринимать тебя как мага, способного восстанавливаться быстро, но и сам вижу, что ты свою магию даже на такую простую задачу направить не можешь. Кстати, сними защиту. Если уж я захочу тебя прикончить, то смогу достать и с ней, а так ты тратишь силы вхолостую.

— Знать бы как!

— Тогда ты в итогах наших разговорах должна быть заинтересована поболе меня. Иди. У тебя полцина.

Я поспешила пойти в указанном направлении, притом недоумевая — неужели это было что-то наподобие заботы? Или я реально настолько плохо выгляжу, что вызываю подозрения об обмороке прямо в середине разговора? Это ему настолько любопытно мое прошлое?! Хм… Я повернулась к нему, уже почти достигнув нужной двери и позвала, решив еще обнаглеть, раз позволяет:

— Айх Ринс, а вы можете обходиться без сна?

— Смотря сколько, — он стоял ко мне профилем, разглядывая в руке какой-то талисман, только взятый с полки. — Конечно, дольше любого человека. К чему ты?

— К тому, что я не могу, — я вновь улыбнулась, на этот раз постаралась виновато. — Если мы будем разговаривать семь ночей подряд, и семь же дней подряд я буду работать, то это получится самая короткая неделя в моей жизни.

Он бросил штуковину обратно и повернулся ко мне.

— Намекаешь, чтобы я освободил тебя от работы? Купить рабыню, чтобы она целыми днями отсыпалась? Ты же сама меня назвала до цинизма рациональным.

— Намекаю, что наши разговоры можно было бы и растянуть во времени. К примеру, одну ночь я вполне способна выдержать без сна. А следующую — ну, скажем, через пару раев… или полгодика.

— Ты была воровкой или торговкой, Катя? Так славно торгуешься.

— Я не…

— Иди уже. Как смешно слышать, когда люди пытаются думать за меня.

Да не за тебя, гад ты эгоистичный, за себя люди думают! Но этого я уже вслух не сказала, скрывшись в ванной комнате. Мылась я неспешно, составляя в уме приблизительный план отчета. Но время специально не тянула, не хотела разозлись айха, явно пребывающего в несвойственном ему благостном расположении духа. Потому заправила мокрые волосы за уши, натянула то же длинное платье и вышла опять в спальню-гостиную, зябко ежась от бодрящей прохлады.

Перед айхом уже стоял невысокий столик, заставленный чашами с фруктами. Я не удивилась тому, что узнала привычный виноград и нарезанный дольками апельсин — если мы находимся почти в тех же пространственных координатах, как объяснял Ноттен, то ничего удивительного, что здесь мир воспроизвел не только того же человека, но и те же природные дары. Быстро перекусила и не притронулась к бокалу с вином — сейчас меня уложит даже глоток алкоголя. Ринс тем временем молча наблюдал за мной, не торопил, но точно ждал, когда я уже приступлю к теме сегодняшнего заседания.

Я вытерла губы салфеткой и откинулась на спинку изящного диванчика. Подняла глаза на стену выше его головы, сосредоточилась и затянула, делая паузы во всех местах, где только возможно:

— Зовут меня Екатерина Сергеевна Миронова. Родовое имя, если по-вашему. По-бытовому, Катя, но это вы уже знаете… Так вот… родилась в Москве почти двадцать лет назад. Мамаша моя отказ еще в родовом отделении написала, потому росла я в детдоме. Росла, росла, росла, росла… и выросла…

— Стоп-стоп, — прервал он. — Все это потом. До этого что было? Мамаша кем была? Отец? Встречались ли среди твоих предков лекари? Или, может, какие-нибудь иллюзионисты? Переводится это слово на твой язык? Не было ли среди них долгожителей? Есть ли у тебя братья или сестры?

Мне даже смеяться захотелось:

— Айх, я же сказала — отказница я! Это значит, что мамашу в глаза ни разу не видела. Скорее всего, малолетка какая-то залетевшая, которая решила, что аборт — это грех, а бросить ребенка на ручки к чужим людям с нищенской зарплатой — благородный поступок. Так что на все ваши вопросы я и сама не отказалась бы узнать ответы.


Ринс даже с кресла приподнялся, а улыбка с его лица пропала, будто ее там и не было. Плеснул себе в бокал вина, осушил залпом. Но заговорил предельно спокойно:

— Не врешь ведь, чтобы что-то скрыть?

— Не вру! — я и руку к груди прижала — дескать, хоть к детектору лжи подключайте.

Айх явно был разочарован:

— Бесы… кажется, я сделал ставку на то, чего ты дать не способна. А ведь эта информация мне в первую очередь и требовалась, — он подумал и добавил решительно: — Ладно, рассказывай дальше. Какие-то моменты должны выдать хотя бы природу твоей магии.

Нет, чтобы отпустить, раз сам надежду потерял. Но я продолжила, не видя другого выхода:

— Первую воспитательницу звали Ольга Михайловна. Она единственная, кто там до самого выпуска не уволился, хотя потом у нас воспитателя сменили. Со мной в комнате жили — если по порядку кроватей перечислять: Таня, Марина, Наташа… та-ак, Кира, Оля, снова Таня, еще одна Катя, а в другую сторону…

— Ты издеваешься? — он все-таки улыбнулся.

Я ответила честно:

— Растягиваю рассказ хотя бы до утра, айх. Это нелегкая задача.

— И все-таки пропусти эту чушь. Мне нужно понять эмоциональный фон, — он предупредил мою следующую реплику: — Не Наташи или Оли, а твой. Была ли ты заводилой или, наоборот, тихоней? Это, конечно, не даст ответы, если эмоции не были каким-то очень яркими.

— Я была… — я долго подбирала подходящее слово, — отстраненной, может быть. Сама скандалы не провоцировала, за компанию никуда не лезла, но если меня обижали — старалась отбиваться.

Он почему-то кивнул и махнул рукой, предлагая продолжать. Я еще какую-то невнятную белиберду вспоминала и видела — айху неинтересно. Больше он меня не останавливал, даже когда я по порядку вспоминала все школьные предметы. С тем же равнодушием он выслушивал и рассказ о том, как дети расклеиваются после того, как в детдом взрослые приходят — себе питомца подбирать. Я уже тогда себе это так назвала и уже тогда научилась не расклеиваться, но когда оказалась на рынке рабов, то сразу стало не по себе: мне как-то с детства казалось, что не должны люди других людей выбирать по любым признакам, это совершенно противоестественно. Уж лучше в одиночестве под забором сдохнуть, чем в этих торгах за первенство участвовать: «Гляньте, гляньте, тетенька, какое у меня платье чистенькое, а волосы светлые, и рахита нет — я вырасту очень симпатичной! Выберите меня!» Быть может, именно из-за этих детских ассоциаций мне и было так тошно, когда меня на рынке выставляли. Я, умеющая и желающая выживать в любых условиях, тогда даже всерьез рискнула жизнью, потому что не могла это терпеть и дальше…

Вдруг замолчала, осознав, что и не заметила, как начала какие-то личные переживания озвучивать. Возможно, это получилось по инерции — когда плетешь все, что в голову взбредет, лишь бы не обвинили в недостаточном усердии. Или это близость айха сказалась, хотя я не особенно болтлива, но в его присутствии таковой стала. Почувствовала себя неприятно от откровенности, ведь это не айх Ноттен, который даже улыбкой поддержит. А Ринс просто слушает, слегка наклонив голову, потеряв веру, что я все-таки скажу что-нибудь важное для него. Ему на эти застарелые терзания плевать с той же крыши, с которой он меня скинул.

— Извините, я ушла в сторону, — тем я закончила неожиданно для самой себя открытую тему. — Продолжать?

— Пока ничего важного не прозвучало, Катя, потому продолжай. Я успею убить тебя позже, если за семь ночей так и не прозвучит ничего любопытного. Кстати, твоя защита пропала, если интересно, — он помолчал, внимательно глядя в какую-то точку на мне, и через секунду добавил: — О, появилась. Она какая-то спонтанная, закономерно включается на страх или опасность. Но сейчас ты чего боишься?

Я пожала плечами, не зная ответа. И Ринс усмехнулся:

— Значит, включается и на вспышки ненависти. Говори, Катя, говори, пока я не начал думать о том, что уже пора на твое отношение как-то реагировать.

Через час перечисления ничтожных фактов своей биографии я не изображала зевоту, она вырывалась наружу, а глаза слипались. Это мы еще сегодня поздно разместились, и то рассвет кажется непреодолимой мечтой. Но я уже устала просто перечислять все подряд без малейшей реакции:

— Айх Ринс, будет проще, если вы зададите конкретные вопросы, потому что я не знаю, что вас может заинтересовать.

— Если бы я их знал, то давно бы задал. Видишь ли, Катя, до восхождения между белыми и черными магами почти нет разницы, даже в орденах проверки осуществляются на основе сопутствующих деталей. Вот именно этих деталей я и жду. Ладно, попробуем иначе — расскажи, как ты стала воровкой. Тебя заставили?

— Заставили, ага, — я усмехнулась. — Жизнь. Я могла поступить хотя бы в колледж, там часто выделяют места для сирот. И училась в школе неплохо, способна была и вуз потянуть, наверное. Но тогда я представила, как окажусь белой вороной среди совсем других людей, и поняла, что это не по мне. Выбор был простой: или жить здесь и сейчас, или еще годами терпеть.

Надо заметить странную особенность — айх Ринс ни разу не переспросил о значении какого-то слова, которое, по моим прикидкам, для него должно было быть неизвестным. Он только иногда опускал голову, затем задумчиво кивал. Видимо, у айхов какой-то продвинутый переводчик в голове — он транслирует значение не сразу, но все-таки как-то обозначает.

— То есть никто тебя не принуждал становиться преступницей?

— Да нет, — я тряхнула головой, отодвигая очередной приступ сонливости. — Это расхожий стереотип — мол, выбора нет. Всегда есть выбор, просто не всегда очевидный. А уж в том бизнесе и желающих предостаточно — ежегодно поставляются выпускниками госучреждений.

— Тогда что ты должна была терпеть?

— Жалость! — для меня его непонимание стало неожиданностью. — Представьте, каково это — учиться и общаться с детьми, которых одевают мама и папа, которые после пар бегут домой, где их ждут. Я знала эти взгляды. Самое простое, когда над тобой просто смеются, но чаще всего люди не смеются… И с этим чувством — что ты кому-то бельмо на глазу, которому даже помочь нельзя, а только жалеть издали — существовать невыносимо. Это я уже потом, после разговора с айхом Ноттеном, вдруг поняла, что сделала неверный выбор. Что тогда я должна была выбрать себя, а не мнение других людей или текущий момент, но… но теперь уже в прошлое не вернешься, если я не раздобуду здесь таких же ученых, но поумнее.

— Нет, это не то, — он снова перебил задумчиво. — Это не доказательство черной магии, а просто решение исходя из информации, которой ты на тот момент обладала. Я при той же дилемме выбрал учебу, а я абсолютный черный маг. Нет, это точно не признак…

— Ну, если и это не признак, тогда я уже и не знаю, о чем вам рассказывать.

Взгляд под повязкой снова остановился на мне, будто ленивое ожидание закончилось какой-то мыслью:

— Во сколько лет ты научилась читать, Катя?

— Не помню точно, лет в семь.

— Только в семь? — он явно был разочарован, а его разочарование обычно вызывает плохие последствия. — Почему так поздно? Ведь в твоем мире, как я понял, все грамотны, а книги доступны каждому?

Я развела руками, посчитав вопрос риторическим. Нормально, ничего не поздно. Как научили, так и научилась. Только лет с десяти я начала получать от этого удовольствие — тогда зачитывалась романами. Для меня это был побег от реальности, а не бесконтрольная жажда знаний, как бывает у некоторых. Да, читала я много, но никогда не бывала ботаничкой с извечной книгой в руках. Потому и смысла в его вопросах не видела. Как и он не видел — в моих ответах. Это было очевидно.

— Продолжай, Катя, что было дальше?

Заинтересовала его только Тамарка с ее сказками в тюремной камере. Он сделал почти тот же вывод, что и айх Ноттен:

— Вот тут признаки белой магии налицо, если от ее россказней всем действительно становилось легче. Даже у Тамарки они есть, а что у тебя? Ни единого признака, который можно было бы хоть за уши притянуть!