Прежде чем иволга пропоет

Эта девочка жила в Озерном со своим парнем — Татьяна не обращала на них внимания и ни разу с ними не заговорила.

Забегала она несколько раз в день. Беседовала с Татьяной мало. Явно боялась, что их найдут. Рано утром она, даже не взглянув на Татьяну, кидалась к мольберту и краскам, вытаскивала наружу. Зачем?

Однажды, что-то расслышав, вскинулась и, одним движением сдернув со стены брезентовое полотно, набросила его на Татьяну. Она-то, идиотка, была уверена, что брезент нужен, чтобы ей из щелей не дуло! А это, значит, маскировка.

Спустя пару минут у двери послышался голос лодочника. Татьяна заорала во весь голос, но из горла вырвался такой звук, какой выходит из проколотой шины. Чухрай ушел, не узнав, что она лежала в десяти шагах от него, задыхаясь под чертовым брезентом.

На второй день Татьяна заметила у нее нож. Перочинный, маленький — выпал у девчонки из кармана, и она, поймав Татьянин взгляд, тут же сунула его обратно. Нос наморщила, вздернула верхнюю губу — будто загнанная в угол крыса перед тем, как напасть. Нет, не крыса. Мышь. Точно, мышь.

Но ничего не случилось.

Уверенность Татьяны в том, что именно ее тюремщица накинула ей на шею удавку, подтачивало одно соображение. Татьяна на голову выше и на двадцать с лишним килограммов тяжелее — как же эта субтильная девчонка так легко придушила ее и повалила? Как перетащила сюда?

Кто-то ей помогал.

Может, он и душил.

Муж? Но если они заодно, почему он не появляется здесь? Или она раскаялась и теперь пытается искупить свою вину?

Сумасшедшая? Психопатка?

Татьяна читала о психопатах. Бессердечны, не способны сопереживать. Эмоциональные уроды.

А девчонка смотрела на нее с явным состраданием и изо всех сил пыталась облегчить ее положение. Даже из сарая выходила после того, как подкладывала под нее утку — самодельную, страшно неудобную. Взяв вонючую плошку, никогда не морщилась. А это не так-то просто! Татьяна знала по себе — несколько месяцев ухаживала за Пашиным отцом перед смертью. Мать и сама была больна, а у Паши оказалась слишком тонкая душевная организация. Не могу, говорил он, видеть, как папа мучается, это тебе все равно, а мне он родной.

Иногда Татьяна забывалась. Рука сама тянулась к девчонке — погладить по голове, как ребенка, спросить: что случилось? Как мы с тобой здесь застряли?

Но все добрые порывы разбивались о простое соображение: эта маленькая мышь держала Татьяну при себе. Запирала каждый вечер. Не вызвала к ней врача.



Она начала тренироваться со второго дня. «Тренироваться!» Громко сказано. Сначала просто шевелила руками и ногами. В первые часы и этого не получалось — Татьяна даже решила, что ее парализовало, и испугалась сильнее, чем когда осознала произошедшее. Но постепенно конечности начали слушаться, а фейерверки в голове стали привычными. Тогда Татьяна утащила насос — с ним она чувствовала себя спокойнее. Мало ли кто заявится… Насос старый, увесистый. Когда в двери проворачивался ключ, Татьяна одним движением спихивала свое оружие из-под подушки за лежанку.

Голос никак не возвращался. Татьяна подбадривала себя тем, что улучшения есть, есть! И боль стала терпимей, и хрипеть научилась громче! Но только хрипеть.

И слабость наваливалась то и дело, как трамвайный алкаш, потерявший равновесие. Вроде бы не опасно, но противно и сделать ничего не можешь: задыхаешься, нет сил и пальцем пошевелить. Татьяна проползала по пять шагов и падала ничком.

Тюремщица ни о чем не догадывалась. Уже сто раз можно было выбрать момент и огреть ее насосом.

Но Татьяна выжидала.

Каждую ночь снилось, как она спускается к озеру, бредет вдоль берега по колено в воде. Бредет себе, бредет, а озеро все не кончается и не кончается, и прямая синяя линия перед ней уходит в бесконечность.

Последние годы Татьяне казалось, что куда бы она ни направлялась, приходится идти в гору и против ветра. Она свыклась с этим чувством, как смиряется инвалид со своей хромотой.

Здесь, в Карелии вовсе не было ни препятствий, ни направлений.

Забавно: она и в самом деле с первого дня отдыха чувствовала себя неподвижной, как вода, отражающая облака, а между тем электронный браслет на руке информировал, что она проходит в сутки под двадцать тысяч шагов. Можно сказать, целыми днями находится в движении.

Но оно не ощущалось преодолением.

А в городе — ощущалось.

Мышление упростилось. Лишнее отсекалось, теряло значение.

Воздух звонкий. Скалы синие. Небо круглое.

Всех забот — утром одеться теплее. Не забыть бутылку с водой.

Всех тревог… Нет никаких тревог.

Разве что лодочник. Он ее беспокоил. Она быстро одичала, чужие взгляды стали восприниматься как вторжение; а он глядел слишком пристально, крутил головой ей вслед.

Один раз Татьяна столкнулась с ним, когда вернулась после очередного похода: решила, что случайно, но потом у нее зародилось подозрение, что лодочник ее поджидал.

Он заговорил о чепухе. Не нужно ли ей парного молока или вот можно съездить в Кижи… Татьяна почти сердито ответила, что ни того, ни другого ей не требуется, а если потребуется, она сама попросит, говорить еще не разучилась, спасибо за беспокойство. И потом до вечера приходила в себя, сердясь из-за собственной реакции. «А что ты, мать, хотела? Ну, отвыкла от таких мужчин, и вообще от любых. В бабском-то своем рабочем гнезде, да всю жизнь замужем…»

К чему врать? Никогда и не привыкала. Не имелось у нее для таких привычек ни данных, ни соответствующего окружения.

У лодочника блестящие, как у цыгана, глаза слегка навыкате. Борода черная, без проседи, хотя голова наполовину седая. Подбородок раздвоенный, точно копыто у черта, — видно даже сквозь курчавые волоски. Гном. А если не гном, то гоблин: руки-ухваты, слишком длинные для короткого тела.

После того разговора он больше не подходил.


И слава богу, твердила себе Татьяна, слава богу.



Какая-то тварь отобрала у нее это все. Мягкие елочки мха. Траву в росе. Добрую спокойную воду и семейство уток, будивших ее по утрам своим кряканьем. Теперь, вспоминая о Карелии, она будет чувствовать боль от удавки.



В детстве с ней приключился странный случай. Татьяна сидела на корточках, пропалывала грядки в двух шагах от бабушки. Пятилетний брат подкрался сзади, в шутку набросил ей на шею металлический круг от сачка и дернул. От неожиданности Таня без вскрика упала на спину — и все исчезло.

Очнулась она в машине скорой помощи. Позже бабушка рассказала, что ее не могли привести в чувство, она лежала, как мертвая, между грядками, и мать уже начала голосить над ней, когда кто-то из набежавших соседей, наконец, прощупал пульс. К концу поездки Таня совершенно пришла в себя и болтала с удивленной медсестрой, радуясь неожиданному путешествию.

Татьяна подозревала, что есть связь между происшествием почти полувековой давности и нынешним. Но это не объясняло, почему ее заперли в сарае.

С каждым днем она все увереннее могла управлять руками и ногами.

И с каждым днем ее все сильнее тревожила девчонка.

Той становилось хуже. Снаружи, за пределами Таниной тюрьмы, она кое-как держалась, — по крайней мере, лицо у нее, когда она входила внутрь, было нормальным приветливым лицом милой молодой девушки. Но стоило ей прикрыть за собой дверь, как маска спадала. Девчонка металась по сараю, кусала пальцы, вытаскивала нож и пробовала остроту лезвия; она грязно ругалась, не обращая внимания на Татьяну, и что-то исступленно бормотала под нос. Потом понемногу успокаивалась. Подходила к лежанке, наклонялась над больной:

— Ты не волнуйся. Все будет хорошо. Тебя никто здесь не найдет.

Татьяну это не убеждало. Она ясно видела: та сходит с ума. Значит, скорее всего, удавка — ее рук дело… С Мышью случилось что-то вроде припадка, и возбуждение придало ей сил.

Один раз Татьяна едва не сорвалась. Дверь сарая была приоткрыта, и из щели доносились детские голоса. Она поняла, что неподалеку бегают ребятишки, брат и сестра. Девушка застыла, таращась в стену, и вдруг села на корточки, обхватила голову руками и принялась раскачиваться, закусив нижнюю губу.

Татьяну охватило сострадание. «Мышонок бедный, больной, несчастный…» Еще секунда — и она бы поднялась, наплевав на конспирацию, обняла ее. Но крики раздались совсем рядом, девушка вскочила, решительно тряхнув головой, вышла, и послышался резкий голос. «Хватит здесь носиться! Мешаете работать! Я кому сказала?! Пошли вон!»

«Спятила? — спросила себя Татьяна. — Материнский инстинкт проснулся, что ли? Держи его при себе».



Она совсем не боялась. Разве что в первые часы после того, как очнулась, когда ее не слушалось собственное тело, прежде никогда не подводившее; к тому же она не была уверена, что помнит все случившееся. Беспомощность — вот что пугало. Едва сумев управиться с руками и ногами, Татьяна успокоилась. Что ей грозит? Убьют? Да, неприятно. Зато выползать в шесть утра на прогулку с собаками отныне раз и навсегда придется ее детям и мужу, а у Джока и Шерлока не тот характер, чтобы с ними можно было договориться об отсрочке.

Мысль о том, в какое положение она поставит родных своей трагической гибелью, ее развеселила. Более того, она ей понравилась.

Это было что-то новое. Прежде Татьяну охватывал неподдельный ужас, когда она представляла, на что обречет мужа и детей, исчезнув из их жизни.

Страх за Пашу, Жеку и Жору заставлял ее вовремя проходить диспансеризации. Фотографировать родинки и следить, не увеличиваются ли они. Не загорать. Не гулять в наушниках — по статистике, тех, кто слушает музыку, сбивают чаще и автомобилисты, и велосипедисты. Ее жизнь была слишком ценна для семьи, чтобы можно было так легкомысленно ею рисковать.

Но лежа на самодельном топчане в запертом сарае и рассматривая Млечный Путь из пылинок в столбе света, Татьяна впервые задумалась о том, что ее отпуск — это репетиция смерти. А после того, как ее пытались убить, — практически генеральный прогон.

И никакого страха. Пожалуй, она испытывала… злорадство. Непомерные тяготы жизни мужа и сыновей отошли на задний план. Впервые в жизни ее намного больше занимало, что происходит с ней самой.

Кто на нее напал?

Зачем?

Почему она здесь?

А главное — что будет дальше?

Скажи кто-нибудь Татьяне, что происходящее ее занимает, а не пугает, она бы возмутилась.

Любой человек на ее месте боялся бы! Это нормально. Разве она ненормальная?

Но каждое утро Татьяна с нетерпением ждала появления девчонки. Следила за самыми незначительными изменениями и собирала бусины впечатлений, чтобы вечером задумчиво перебирать их, как четки. Ее мучили духота и комары, тошнило от куриного бульона, — к слову сказать, препаршиво сваренного, уж она-то понимала толк в бульонах! — и угнетала малоподвижность. Ее клетка была тесна ей, как пакет с водой — аквариумной рыбке. Но в отличие от аквариумной рыбки, Татьяна ни секунды не сомневалась, что она здесь временно.

И в ней росло любопытство, в котором она не призналась бы даже самой себе, — любопытство зрителя. Что будет дальше?

Собственная жизнь оказалась поразительно интересной!





Сыщики


Сергей Бабкин подходил к любому расследованию с дотошностью, делавшей его когда-то незаменимым оперативником. Для начала он перепроверил сведения, полученные от Чухрая. Хозяин «Озерного хутора» не казался ему человеком с двойным дном, но Сергей никогда не полагался на интуицию (и не верил бы в ее существование, если бы не пример Макара Илюшина, десять лет маячивший перед глазами как опровержение доброй половины его убеждений); кроме того, Гордей Богданович уже однажды одурачил его.

Правда, Илюшин на слова Сергея о том, что лодочник прикидывается не тем, кем является, возразил, что дела обстоят наоборот. «Он выглядит и является в точности тем, кем хочет быть, — заявил Макар, — что в нашей стране, как и во многих других, доступно только очень богатым людям». В ответ на требование пояснить эту чушь фыркнул и пожал плечами.

После возвращения из похода Сергей все-таки навел справки об их хозяине. Никакого криминала за Гордеем Богдановичем не водилось, не считая крайне сомнительных способов приобретения цементного завода в девяностых, но, как выразился Илюшин, пусть тот из нас, кто в девяностых законно отжимал цементный завод у конкурентов, первый бросит в него камень. В лесу никого не закопали? Значит, все в порядке.