Прежде чем иволга пропоет

— Есть и другая иллюстрация той же идеи, — размеренно продолжал Кирилл. Он подбирался к главному. — «Проблема вагонетки». Придумали ее, кажется, в Англии. Это проблема этического выбора, поначалу она была сформулирована довольно незамысловато: тяжелая неуправляемая вагонетка несется по рельсам, на которых привязано пять человек. А на запасном пути привязан всего один. Переключишь ли ты стрелку? Здесь ответ довольно очевиден. Но позже у этой задачи появились варианты. В частности, придумали такое: на одних рельсах лежат трое взрослых, на других — двое детей. И только от тебя зависит, по какому из путей пойдет вагонетка. Это уже интереснее, не правда ли?

Кирилл увлекся. Щеки пылали, пальцы левой руки с силой стиснули плечо Илюшина.

Бабкин по-прежнему не произносил ни слова.

— Самое большое удовольствие для ученого — экспериментально проверить свою гипотезу. У бедных англичан такой возможности не было. А у меня есть. Даже жаль, что я не ученый, и гипотезы у меня нет. Только вопрос, на который я хочу получить ответ с твоей, Сережа, помощью.

(Три минуты двадцать секунд)

— Я собираюсь убить твоего друга, — сказал Кирилл и лучезарно улыбнулся. — Ты можешь мне помешать. У тебя даже может получиться. Но — та-дам! — кроме рельсов, по которым несется смерть, — извини за напыщенность! — у нас есть запасной путь! Все как в эксперименте! Я воспроизвел его с высокой точностью! На склоне возле нашего коттеджа припаркована вагонетка, то есть машина покойной Анастасии… Красивая барышня! Одно удовольствие было с ней работать! — Он скосил глаза на Илюшина, но и тот окаменел. — Через одну минуту тридцать секунд ручной тормоз будет разблокирован… Я хотел оставить дистанционное управление, но подумал — мало ли что может со мной произойти! — Он хихикнул, не удержавшись, но тут же снова стал серьезным. — А сейчас, независимо от того, буду ли я жив или нет, машина поедет вниз. В озеро. Есть только одно препятствие у нее на пути: твои маленькие приятели, Сережа. Не беспокойся, никакого вреда я им не причинил. Они просто связаны. И в сознании, конечно! Когда в сознании — это интереснее! Скажите же, четкий эксперимент? Жизнь твоего напарника против жизней двух детишек! Но у вас, — он непроизвольно отделил себя от этих бедолаг, скованных узами этики, — отчего-то господствует убежденность в абсолютной ценности жизни ребенка. Странно, правда? Разве твой друг значит для тебя не больше? Я могу упростить задачу: если ты решишь защищать его, клянусь перерезать ему только трахею. У него будут приличные шансы на выживание. Честная игра!

Он не лгал. Ему было страшно интересно, какой выбор сделает человек, стоящий напротив него. Ради этого можно было даже рискнуть охотой.

— Но детей раздавит, — добавил Кирилл. — Это не твои дети, тебе не обязательно ничем жертвовать ради них. — Маска спокойствия слетела с него, он подался вперед, разве что не потирая руки: — Ну скажите же, что я круто придумал!

Пискнул таймер. От этого звука вздрогнули все, включая Кирилла.

— У тебя двенадцать с половиной минут. — В горле внезапно пересохло. — Добежать отсюда до склона — одиннадцать минут. Я проверял. Решай. Или он, — Кирилл кивнул на Макара, — или киндеры.

Сергей сделал странное движение, будто пытался сдвинуться с места или хотя бы взмахнуть руками, но мешала булавка, приколовшая его, как жука, к невидимому листу бумаги. Однако говорить он еще мог.

— Ты! — выдохнул Бабкин, не сводя глаз с Кирилла.

Вот когда открылось его настоящее лицо.

И лицо это было страшным.

Кирилл ясно увидел, какую ошибку он совершил. Нет, этого нельзя было оставлять в живых. Плевать, что он лишался важного — единственного! — свидетеля своего триумфа, своей гениальной игры; плевать, что это подпортило бы безупречную охоту. Но стоявший перед ним человек был убийцей — настоящим убийцей, зверем, а не интеллектуалом, как Кирилл. Хуже — тупым механизмом, которого Кирилл в эту минуту программировал своими собственными руками: иди, ищи, пока не отыщешь меня, а затем уничтожь.

На лбу у Сергея вздулись вены, словно он пытался сдвинуть неподъемную тяжесть. Взгляд переместился на Макара.

Кирилл замер. Он слышал удары собственного сердца. Зрелище, которое разворачивалось перед ним, было уникальным; он знал — ему больше никогда не увидеть ничего подобного.

Вот он, выбор Софи в настоящем мире. На его глазах. Из-за него.

Величие этой минуты нельзя было сравнить ни с чем. Он убивал человека заживо. Игла была воткнута с профессиональной точностью.

Невероятно!

Даже понимая, какое чудовище он выпускает на свободу, Кирилл не мог не восхищаться происходящим. Что бы ни говорили эти двое, в нем была красота.

И тут Макар действительно заговорил.

Кирилл не удивился бы, начни он умолять Бабкина о помощи. Люди в смерти забывают самих себя. Жаль, но это так.

Однако Илюшин сказал другое.

— Дружище, тебе пора.

Несколько секунд Бабкин смотрел на него дикими глазами, а затем сорвался с места.

— Много времени потерял на раздумья, — с сожалением сказал Кирилл, бросив взгляд на таймер. — Не успеет.

Он не стал упоминать, что приготовил для Сергея кое-какие сюрпризы. Недомолвка была только проявлением заботы. Кириллу не хотелось, чтобы Илюшин потерял лицо перед смертью.





Татьяна


В шесть утра Мышь не явилась. Не стукнул навесной замок, не щелкнул ключ. Татьяна сначала удивилась, потом забеспокоилась. Некоторое время она прислушивалась, не донесутся ли снаружи торопливые шаги, но, не дождавшись, принялась за разминку, пытаясь сосредоточиться на упражнениях.

Все в порядке. Девчонка могла проспать, могла напиться, могла и вовсе уехать и бросить свою жертву издыхать в сарае… Татьяна повторяла себе, что ничего странного в происходящем нет.

Тишина нервировала все сильнее.

Снаружи голосили птицы. Ей не хватало свежего воздуха — девчонка, прибегая рано утром, всегда открывала дверь и оставляла распахнутой, время от времени высовываясь наружу, в точности как зверек из норы, проверяя, не идет ли кто… Прежде Татьяна полагала, что Мышь боится свидетелей. Опасается, что кто-то может наткнуться на ее маленькую импровизированную тюрьму.

Но сейчас у нее впервые зародились сомнения. Что, если она все поняла неправильно? Если в действительности ее держали взаперти, потому что пытались защитить?

Но от кого?


Тревога зазвенела как будильник: вставай, Таня, давно пора просыпаться, ты спишь, Таня, твоя голова занята снами, возвращайся к реальности, скорее, скорее!

Татьяна с трудом поднялась (голова отозвалась болью, но уже не до черноты в глазах, будто не всерьез), потащилась к выходу. Нужно выбираться отсюда. Она оценивающим взглядом окинула дверь, будто могла на глаз определить ее стойкость. Толкнула плечом — сначала слегка, только примеряясь, затем посильнее. Быть может, будь она здорова и крепка, как прежде, у нее что-нибудь и получилось бы, но сейчас… С таким же успехом бабочка могла биться в закрытое окно.

«Я тебе не бабочка», — зло сказала Татьяна, обращаясь неизвестно к кому.

Где она? Куда пропала девчонка, черт бы ее побрал?

И как отсюда выбраться?

Подкоп? Смешно. О подкопе нужно было думать раньше, да и нечем здесь рыть, она давно изучила все, что свалили в сарай. У двери прислонен мольберт, под ним на полу лежат коробки с красками… В старом мультфильме мышонок рисовал на стене вход в норку и удирал в спасительную темноту от кота, преждевременно торжествовавшего победу.

Хорошо быть мышонком из старого мультфильма.



Держась за стену, она обошла сарай по периметру, пробуя выдавить наружу доски. План побега, который Татьяна обдумывала раньше, подразумевал, что основным препятствием станет Мышь, и все идеи сводились к тому, как нейтрализовать девчонку, чтобы случайно не убить ее или не покалечить. Кто бы мог подумать, что Мышь вычтут из уравнения и придется что-то решать без нее.

Плохо. Она, оказывается, свыклась с ней за эти дни — настолько, что со смешком диагностировала у себя стокгольмский синдром. Во всяком случае, мысль о том, что случилось с девочкой, занимала ее куда больше, чем опасение за свою жизнь.

Где эта маленькая психованная стерва?

Нервная мышка, аккуратно протиравшая ее тело влажной губкой; никогда не выказывавшая брезгливости; дувшая на горячий суп, прежде чем поднести ложку к ее рту; говорившая ей с неловкостью, как опоздавший подросток: «Здрасьте. Завтрак прибыл».

Доски не поддавались. Инструмент бы, хоть самый простенький… Татьяна с завистью вспомнила домик лодочника. Уж с ломиком или стамеской она бы справилась.

Время играло против нее. В детстве на циферблате часов в ее комнате деления были нарисованы изумрудно-зеленым, — цвет молодой травы в мае, — и она представляла, что стрелка крутится по полю. Теперь травинки минут обращались в сено; они вспыхивали и сгорали на ее глазах, и циферблат уже плавился и тек, как воск, как знаменитые часы Сальвадора Дали. Рациональный, приземленный ее ум никогда прежде не подкидывал ей подобных фантазий. Татьяна испугалась.

Обычно страх парализовал ее. Но в этот раз подстегнул, как кнут.

«Дверь — отбрасываем. Стены — не годятся, пол — не годится».

Она задрала голову и уставилась на щели, на которые смотрела, не видя их, день за днем.

Бледные лезвия света полосовали сумрак на серые лоскуты. Самое широкое лезвие было над ней.

Татьяна несколько секунд смотрела на него, прищурившись. Повернула голову, разглядывая прислоненную к стене металлическую букву «А» высотой в человеческий рост.

Она не ожидала, что стремянка окажется такой тяжелой. Дотащив ее, Татьяна вынуждена была сесть, чтобы отдышаться. В голове взрывались фонтанчики боли, но она отмахнулась от них. Не до того.

Минуты, ставшие острыми, как зубочистки, вспыхивали и исчезали — только микроскопические кучки пепла оставались на их месте.

Татьяна тяжело поднялась, проверила устойчивость лестницы и вскарабкалась на самый верх.

Там ее ждал второй сюрприз. Стены сарая внезапно сделали полный оборот вокруг нее, как если бы она оказалась в центре карусели. Только вместо лошадей и львов мимо Татьяны проехали старые велосипеды, ее лежанка, брезент, мольберт и хлам, прикрытый ветошью.

Ее чуть не стошнило. Лестница под ней обернулась шпилем. Сколько ангелов может поместиться на кончике иглы?

Выжить после покушения — и сломать шею, грохнувшись со стремянки? Татьяна всерьез рассердилась. Это было бы ужасной глупостью! А ее всегда называли здравомыслящей женщиной, не склонной к такого рода выходкам. Если уж на то пошло, она с тринадцати лет твердо знала, какой смертью хочет умереть, — в море, заплыв так, чтобы не было видно берега. Придется вытерпеть удушье, зато потом знай себе опускайся на дно, где встретят подводные твари и разнесут по всей воде, далеко-далеко, как ветер разносит пушинки одуванчика. Тело никогда не найдут. И слава богу! Никаких кремаций, никаких, боже упаси, похорон. Из воды когда-то вышли — в воду и вернемся.

Безумная карусель прекратила свой бег. Лестница обрела устойчивость.

Еще пришлось спуститься за велосипедным насосом. Когда снова накатывала слабость, Татьяна думала о море, которое ждет ее, чтобы она в нем умерла, — и головокружение отступало.

Наконец все было подготовлено. Устроившись на верхней ступеньке стремянки, она просунула насос в щель и стала орудовать им как рычагом. Обитая жестью крыша давно прохудилась, доски под ней источили жуки. Дерево тихо хрустело под нажимом ее импровизированного лома и крошилось, как черствый сухарь. Отогнуть жесть изнутри оказалось труднее, но в конце концов Татьяна справилась и с этим.

Она высунула голову наружу и с силой зажмурилась, когда свет резанул по глазам. Оказывается, в сарае было по-настоящему темно! Еще чуть-чуть просидела бы взаперти — и ослепла бы, точно крот.

Свежий ветер обтекал лицо, как прохладная вода. Татьяне показалось, что до нее донесся сдавленный крик.

Опереться о ржавые края («Столбняк бы не заработать!») Вытолкнуть себя наружу. Только теперь она осознала, как сильно похудела: прежде ей не удалось бы пролезть в дыру таких размеров, не ободрав бока. Собственное тело казалось легким, как газета. «Еще, чего доброго, ветром сдует», — подумала Татьяна и крепче вцепилась в крышу.

С тоской посмотрела вниз, на ребристую ступеньку. Жаль, нельзя прихватить с собой и стремянку. Лестница пришлась бы кстати.

А без лестницы остается только прыгать.

В сарае Татьяне иногда казалось, что крыша нависает прямо над ней, придавливает ее к топчану, будто чугунный утюг — цыпленка к сковороде. Ее мать пользовалась этим способом, чтобы приготовить цыпленка табака; Таню в детстве пугало превращение пусть мертвой, но все же птицы, в раздавленную плоскую лягушку, которых они с приятелями десятками находили на шоссе.

Однако стоило выбраться наружу, крыша взмыла ввысь вместе с ней, точно ковер-самолет. До земли было далеко. Теперь голова кружилась не от слабости, а от высоты.

На животе Татьяна подползла к краю. Неуклюже свесила ноги, заелозила, пытаясь ухватиться за обломанные доски и повиснуть на них, но когда в ладони вонзились грубые занозы, разжала пальцы и полетела вниз.

Она поднялась, пошатываясь. Кажется, цела…