Пробуждение

– Что такого унизительного в твоем теле, дорогая? – спросил Дэвид игриво. – Мы все его любим. Ты этого стыдишься? Ты такая скупая, ты должна делиться своим богатством; и ведь ты делишься.

Анна взбеленилась, он ее довел.

– Да отвянь ты! – выкрикнула она. – Ты, мать твою, думаешь, все будет по-твоему, да? Со мной такое не пройдет.

– Но почему? – Дэвид не терял хладнокровия. – Это работает. А теперь просто сними это, как хорошая девочка, или мне придется самому это сделать.

– Оставь ее в покое, – попросил Джо, качавший ногами, от скуки или раздражения, определить было нельзя.

Мне хотелось побежать на мостки и остановить их, драться было плохо, нам этого не разрешали, а если мы дрались, нас обоих наказывали, как и в реальной войне. Так что мы воевали тайно, негласно, и с какого-то времени я перестала отбиваться, поскольку никогда не выигрывала. Единственной защитой было убежать, стать невидимой. Я присела на верхнюю ступеньку.

– Заткнись, она моя жена, – сказал Дэвид.

Его рука сжала ее плечо. Она дернулась, тогда я увидела, как его руки обхватывают Анну, будто он хотел поцеловать ее, но он подхватил ее и закинул себе на плечо, так что волосы свесились мокрыми прядями.

– Ладно, мандавошка, – сказал он, – раздеваешься или летишь в озеро?

Анна ухватилась за бахрому его рубашки.

– Если я полечу, ты тоже.

Она произнесла это из-за завесы мокрых волос, молотя ногами, и я не могла понять, смеялась она или плакала.

– Снимай, – бросил Дэвид Джо, а потом Анне: – Считаю до десяти.

Джо поднял камеру и навел на них, как базуку или какой-то странный пыточный инструмент, затем нажал кнопку, рычажок, и камера зловеще зажужжала.

– Ну ладно, – сказала Анна, сдерживая гнев, – ты подлючий ублюдок, чтоб ты сдох.

Он поставил ее на ноги и отошел. Ее руки, локтями наружу, стали бороться с застежкой, словно жук сучил лапками на спине, и лифчик упал – я увидела, как ее грудь разделилась надвое: два плода на тонком деревце.

– Низ тоже, – приказал ей Дэвид, словно упрямому ребенку, и она, окинув его презрительным взглядом, нагнулась. – Теперь покажи сексуальность, подвигай попой; потанцуй для нас.

Секунду Анна стояла, красно-коричневая, с желтым пухом и белыми следами от купальника, глядя на них с ненавистью. Потом резко показала им средний палец, пробежала до края мостков и прыгнула в озеро. Она шумно хлопнулась животом, подняв уйму брызг, словно яйцо разбилось. Вынырнув, с волосами, прилипшими ко лбу, она поплыла по дуге к песчаному мысу, неуклюже молотя руками по воде.

– Снял? – спросил Дэвид спокойно, через плечо.

– Кое-что, – ответил Джо. – Может, ты ей прикажешь еще так сделать?

Я подумала, что это сарказм, но не могла быть уверена. Джо принялся откручивать камеру от треножника.

Мне было слышно, как Анна с шумом рассекала воду, а потом наткнулась на невидимый песчаный мыс; теперь она по-настоящему плакала, глубоко и хрипло всхлипывая. Зашуршали кусты, она выругалась; затем она возникла на верхушке холма: видимо, забралась, цепляясь за ветки деревьев. Ее розовое лицо расплывалось, а кожа была покрыта песком и сосновыми иголками, как у обгорелой пиявки. Она прошла в хижину, не взглянув на меня и ничего не сказав.

Я встала. Джо уже ушел, но Дэвид был еще на мостках, он сидел, скрестив ноги. Безопаснее иметь с каждым из них дело без свидетелей; я спустилась за лодкой.

– Привет, – обратился он ко мне. – Как дела?

Он не знал, что я все видела. Он был босиком и ковырял ноготь на ноге, будто ничего не случилось.

Я подумала, что Дэвид как я: мы те, кто не знает, как любить, в нас какой-то фундаментальный изъян, мы родились такими, как однорукая мадам в магазине, но только с атрофией сердца. Джо и Анна счастливчики, они любят отчаянно и страдают из-за этого, но лучше видеть, чем быть слепым, даже если, кроме прочего, ты увидишь беззаконие и зверства. А может, это мы нормальные, а те, кто могут любить, уроды – у них лишний орган, вроде рудиментарного глаза на лбу у амфибий, от которого им никакой пользы.

На мостках лежало бикини Анны, скомканное, точно сброшенная куколка. Он поднял лифчик и принялся играть с лямкой. Я не хотела ничего говорить, это меня не касалось, но спросила против воли:

– Зачем ты это сделал?

Мой голос был ровным, и я поняла, что спрашиваю не ради Анны – я не защищала ее; я спрашивала для себя, мне требовалось понять.

Сначала он попробовал притвориться.

– Что? – произнес он с невинной усмешкой.

– То, что ты с ней сейчас сделал.

Он пристально посмотрел на меня, силясь понять, обвиняю ли я его, но я отвязывала лодку с полным безразличием, и он решил выговориться как на исповеди.

– Ты не знаешь, что она делает со мной, – начал он чуть жалобно. – Она сама напрашивается, вынуждает меня. – Его голос стал вкрадчивым. – Она ходит налево, думает, я ничего не вижу, но она слишком тупая, я каждый раз узнаю, просто чую по ней. Не то чтобы я был против, если бы она гуляла открыто и была честна со мной – видит бог, я не ревную. – Он улыбнулся с искренним видом. – Но она двуличная, а этого я не терплю.

Анна мне ничего подобного не говорила, она что-то скрыла, или же он врал мне.

– Но она тебя любит, – сказала я.

– Чушь собачья, – усмехнулся он. – Она хочет отрезать мне яйца.

В его глазах было больше грусти, чем злости, будто когда-то он считал ее лучше, чем она есть.


– Она тебя любит, – повторила я, словно срывая лепестки с ромашки.

Это было волшебное слово, но оно не срабатывало, поскольку я в него не верила. Мой муж говорил это снова и снова, как прогноз погоды, словно чеканил на мне; и с таким возмущением, словно это я делала ему больно, а не наоборот. Несчастный случай, так он называл это.

– Мне она такого никогда не говорит, – признался он. – У меня впечатление, что она хочет уйти, ждет подходящей возможности. Но я не спрашивал, мы больше почти не разговариваем, только если на людях.

– Может, зря? – спросила я неуверенно, прозвучало это неубедительно.

– О чем с ней говорить? – он пожал плечами. – Она слишком тупая, не может понять, что я ей говорю; господи, да она даже когда смотрит телевизор, шевелит губами. Она ничего не знает, всякий раз, как открывает рот, выставляет себя на посмешище. Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал он почти жалобно, – но я всецело за равноправие полов; она просто не равна мне по уму – я что, в этом виноват? Я женился на ее сиськах, она меня охмурила, я тогда учился в семинарии, в то время не было ничего лучше. Но это жизнь.

Он пошевелил усами и рассмеялся как Вуди Вудпекер, выпучив глаза.

– Думаю, вы с этим справитесь, – предположила я.

Я закрепила весло на планшире и забралась в лодку. Мне вспомнилось, что говорила Анна об эмоциональной вовлеченности: «у них это было», – подумала я, и они ненавидят друг друга; должно быть, ненависть поглощает почти так же, как любовь. Парочка в деревянном домике на барометре, закрепленном в нише на крыльце Поля, мой идеал; только они приклеены, приговорены к тому, чтобы покачиваться туда-сюда, в солнце и дождь, им никуда не деться. Когда он снова увидел ее, не было ни покаяний, ни многословных примирений, ни прощений – для них все это осталось в прошлом. Они не станут вспоминать об этом, они достигли равновесия, в чем-то похожего на мир. Наши мама с папой на пильных козлах позади хижины, мама держится за дерево, белую березу, папа пилит, солнце сквозь ветви освещает их волосы, благодать.

Лодка качнулась.

– Эй, – произнес он, – а куда ты?

– Да…

Я повела рукой в сторону озера.

– Не нужен гребец на корме? – спросил он. – Я хоть куда, у меня теперь такая сноровка.

Он бахвалился, как будто нуждался в компании, но я не хотела брать его с собой – пришлось бы объяснять, что я делаю, и он не смог бы мне помочь.

– Нет, – отказалась я, – но все равно спасибо.

Я опустилась на колени, наклонив лодку набок.

– Ладно, – сказал он, – до встречи, еще не вечер.

Он поднялся и неспешно пошел в сторону хижины, его полосатая футболка просвечивала между стволами деревьев, удаляясь от меня, пока я скользила из бухты в открытые воды.





Глава семнадцатая




Я двигалась к утесу. Утреннее солнце поднималось отлого, свет был не желтым, а ясно-белым. В небе летел самолет, так высоко, что я едва слышала его, он будто сшивал города своим дымным следом; крестик в небе, не святое распятие. Силуэт цапли, пролетевшей над нами, когда мы рыбачили в первый вечер, вытянув лапы и шею, раскинув крылья, серо-синий крест, и другая цапля (а может, та же?), изувеченная и висевшая на дереве. Умерла ли она по своей воле, добровольно, по своей ли воле умер Христос? Все, что страдает и умирает вместо нас, это Христос; если бы не убивали птиц и рыб, то убили бы нас. Животные умирают, чтобы мы могли жить, они замещают людей; когда осенью охотники убивают оленя, это тоже Христос. И мы их едим, в консервах и приготовленных любым другим способом; мы едоки смерти, мертвая Христоплоть воскресает в нас, давая нам жизнь. Мясные консервы, консервированный Иисус, даже растения – это тот же Христос. Но почитать их мы отказываемся; тело выражает почитание кровью и мышцами, но только не серая масса у нас в голове, она этого не желает, мозг алчный, он потребляет без благодарности.

Я достигла утеса – «американцев» там не было. Двигаясь вдоль него, прикинула, где лучше нырнуть: утес смотрел на восток, его освещало солнце, это было правильное время; я решила начать с левой стороны. Нырять одной было опасно, требовался второй человек. Но я подумала, что помню, как это делается: мы брали лодки или мастерили плоты из отбившихся бревен и досок, часто у них рвались веревки, и их уносило весной, когда шел лед; бывало, потом они нам снова попадались, свободно дрейфующие, как отколовшиеся куски ледника.

Я вставила весло в уключину и сняла толстовку. Я решила нырять в нескольких футах от склона утеса, а потом подплыть к нему: иначе существовала опасность удариться головой; склон казался отвесным, но под водой мог быть уступ. Я опустилась на колени на кормовое сиденье, затем поставила ноги на планширы и медленно поднялась. Согнув колени, распрямилась, и лодка качнулась, как трамплин. В воде возник мой силуэт, не отражение, а тень, искривленная и размытая, с лучами вокруг головы.

Мой позвоночник взвыл, я бухнулась в воду и заработала ногами, устремляясь вниз, сквозь озерные слои, от серого к темно-серому, от прохладного к холодному. Я выгнулась вбок, и надо мной замаячил склон, серо-буро-розовый; я поплыла вдоль него, касаясь почвы пальцами, точно улитка, ползущая по осклизлой поверхности, почти ничего не видя. Когда мои легкие стало жечь, я изогнулась и всплыла, выпуская пузыри, подобно лягушке, в направлении лодки, висевшей между водой и воздухом, – связующее звено и спасательный плот. Волосы облепили лицо. Я накренила лодку и мешком перевалилась через борт; я ничего не увидела. Руки, болевшие с прошлого дня, ныли еще сильнее, все тело гудело – оно помнило движения, но отвыкло от них – это было все равно что учиться ходить после долгой болезни.

Я немного подождала, затем продвинула лодку чуть дальше и снова нырнула, напряженно вглядываясь, ожидая увидеть что угодно: отпечаток руки или животное, тело ящерицы с рогами, хвостом и вперед смотрящей головой, птицу или лодку с палочками-гребцами; или что-то маленькое и абстрактное – круг, луну; или длинную искаженную фигуру человека, похожую на детский угловатый рисунок. Воздух кончился, я всплыла на поверхность. Тоже ничего. Значит, это где-то дальше или глубже; я не сомневалась, что это где-то здесь, он бы не стал так методично отмечать и надписывать цифрами карту без причины, это было бы нелогично, а он всегда следовал собственным правилам, аксиомам.

Нырнув снова, я решила, что увидела это – какое-то пятно, тень, перед самым всплытием. Когда я лежала в лодке, тяжело дыша, у меня кружилась голова, и зрение туманилось, требовалось подождать хотя бы полчаса; но я ликовала, рисунок был там, я вот-вот могла найти его. Очертя голову я оттолкнулась и нырнула.

Бледно-зеленая тьма, все темнее и темнее, слой за слоем, глубже, чем прежде, морское дно; вода как будто уплотнилась, в ней мельтешили точки света, красные и синие, желтые и белые, и я поняла, что это рыбки, обитатели глубин, фосфоресцентные вспышки на плавниках, неоновые зубы. Впечатление было чудесное, я радовалась, что нырнула на такую глубину и смотрела на рыб, напоминавших узоры на сетчатке закрытых глаз, мои руки и ноги казались невесомыми, я плыла по течению, почти забыв, зачем я здесь.

И тут я увидела это, только это оказался не рисунок, причем даже не на скале, а подо мной. Оно поднималось ко мне с глубочайшего уровня, где не было ничего живого – темный овал с колыхавшимися конечностями. Очертания были размыты, но я увидела его глаза, они были открыты, в них было что-то, о чем я знала, что-то мертвое, смерть.

Я развернулась, страх вырвался у меня изо рта серебристыми пузырями, паника сжала мне горло, сдерживаемый крик душил меня. Высоко надо мной в солнечном ореоле была зеленая лодка – путеводная звезда, безопасность.

Но лодка была не одна, их было две – она разделилась надвое или у меня двоилось в глазах. Я выпростала руку из-под воды, ухватилась за планшир и вынырнула; из носа полилась вода, я жадно глотала воздух, живот и легкие сжимались, а волосы облепили меня точно водоросли, озеро несло ужас, оно источало смерть, и она коснулась меня.

В другой лодке был Джо.

– Он мне сказал, ты поплыла в эту сторону.

Должно быть, Джо почти доплыл до меня, когда я прыгнула, не заметив его. Я ничего не могла сказать, мои легкие горели, у меня едва хватило сил влезть в лодку.

– Какого черта ты тут делаешь? – спросил он.

Я лежала на дне лодки, закрыв глаза; мне хотелось, чтобы его тут не было. Оно снова возникло у меня в голове: сперва я подумала, что это был мой утонувший брат, с волосами, разметавшимися вокруг лица, такой образ преследовал меня с самого рождения; но это не мог быть он, ведь он в итоге выжил и был где-то далеко. И тогда я догадалась: мне привиделся вовсе не брат, а нечто, связанное с ним.