Пробуждение

Он стоит у забора спиной ко мне, глядя на огород. Предвечерний солнечный свет наклонно падает между деревьями на холм и на его фигуру, окутывая его оранжевой дымкой, он колышется, словно под водой.

Он сознает, что он здесь посторонний; хижина, заборы, огни и тропы – это насилие; теперь его не пускает его собственный забор, как логика не пускает любовь. Он хочет, чтобы это прекратилось, чтобы барьеры убрали, он хочет, чтобы лес снова захлестнул все те места, которые расчистил его разум: возмещение ущерба.

Я говорю: «Отец».

Он поворачивается ко мне, и это не мой отец. Это то, что увидел мой отец, то, что ты встречаешь, когда живешь здесь один слишком долго.

Я не напугана, мне слишком опасно его бояться; какое-то время оно пристально смотрит на меня желтыми глазами, волчьими глазами, неглубокими, но искристыми, как у животных ночью, в свете фар. Отражатели. Оно меня не одобряет и не порицает, оно говорит мне, что ему нечего сказать, только предъявить самое себя.

Затем его голова отворачивается от меня неестественным, почти насильственным движением: я ему не интересна, я часть ландшафта, я могла быть чем угодно – деревом, скелетом оленя, камнем.

Теперь я вижу, что, хоть это и не мой отец, это то, во что превратился отец. Я знала, что он не мертв.



Из озера выпрыгивает рыба.

Выпрыгивает образ рыбы.

Выпрыгивает рыба, резная деревянная рыба с крапинками, нарисованными на боках, нет, рогатая рыбина, нарисованная красным на утесе, дух-защитник. Она зависает в воздухе, плоть обращается в икону, он снова изменился, вернулся в воду. Сколько же форм он может принимать.

Я смотрю на висящую в воздухе рыбу-отца около часа; затем она падает и шевелится, расходятся круги, это снова обычная рыба.



Когда подхожу к забору, я вижу следы ног, рядышком, в грязи. Мое дыхание учащается, это было правдой, я это видела. Но следы слишком маленькие, к тому же с пальцами; я ставлю в них ноги и понимаю, что это мои следы.





Глава двадцать шестая




Вечером я делаю себе новое логово, ближе к лесу и незаметнее. Я ничего не ем, но ложусь на камни и пью из озера. Ночью я вижу их во сне, такими, какими они были при жизни и когда старели; они в лодке, зеленой, выплывают из бухты.

Проснувшись утром, я понимаю, что они ушли окончательно, вернулись в землю, воздух, воду – туда, где они были до того, как я их призвала. Правил больше нет. Теперь я могу ходить где хочу: в хижине, в огороде, могу ходить по тропинкам. Я одна живая на острове.

Но они здесь были, я в это верю. Я видела их, и они со мной говорили, на другом языке.

Я уже не чувствую голода, но бреду обратно к хижине, опять забираюсь в окно и открываю консервы желтых бобов. Я выбираю жизнь, и это благодаря им. Я сижу, забравшись с ногами на скамейку у стены, и ем бобы из банки, цепляя пальцами, по несколько за раз, слишком много сразу вредно. На полу бардак, разбитые вещи – это я натворила?

Здесь были Дэвид и Анна, они спали в дальней комнате; я помню их, но нечетко, и в воспоминании привкус ностальгии, словно я знала их когда-то давно. Они теперь живут в городе, в другом времени. Но его, фальшивого мужа, я помню более отчетливо и теперь не испытываю к нему ничего, кроме сожаления. Он не был чем-то, во что я верила, он был мужчина как мужчина, средних лет, не первого сорта, эгоистичный и в то же время щедрый, как это обычно бывает; но я была не готова к обычному, нормальному, к этой ненужной жестокости и лжи. Мой брат раньше увидел опасность. Погрузиться с головой во что-то, вступить в войну – или тебя уничтожат. Только должны быть и другие варианты.

Скоро наступит осень, потом зима; в конце августа начнут желтеть листья, уже в октябре пойдет снег и будет идти, пока не насыплет до верха окон или низа крыши, озеро все замерзнет. Может, еще раньше этого закроют шлюзы на плотине, и вода поднимется, я буду смотреть, как она поднимается, день за днем; вероятно, поэтому они приплыли на моторке – не охотиться за мной, а предупредить. В любом случае, я не могу оставаться здесь вечно, не хватит еды. Овощей с огорода надолго не хватит, и консервы с банками кончатся; связь между мной и фабриками прервалась, у меня нет денег.

Если они были поисковиками, то вернутся и, может, скажут, что видели меня, а может, что им просто показалось. Если они не были поисковиками, они ничего не скажут.

Я могла бы сесть в лодку, привязанную в трясине, и проплыть десять миль до деревни – сейчас, завтра, когда отъемся и достаточно окрепну. Затем обратно в город, к вездесущей заразе, американцам. Они существуют, их все больше, с ними приходится иметь дело, но, может быть, на них можно смотреть и предсказывать их действия, и останавливаться, не позволяя себе копировать их.

Больше мне нельзя рассчитывать на богов, они снова под вопросом для меня, такие же умозрительные, как Иисус. Они отступили назад в прошлое, внутрь моей головы – это одно и то же. Больше я их никогда не увижу, я не могу позволить себе этого; теперь мне придется жить обычным способом, признавая их через их отсутствие; как любовь – через ее ошибки, а силу – через ее утрату, отречение. Мне жаль расставаться с ними; но они раскрывают истину только с одной стороны, однобоко.

Нет полного спасения, воскресения – «Отче наш, Матерь наша, – молюсь я, – снизойдите ко мне» – это не работает: они убывают, меняются, становятся теми, кем были, людьми. Это что-то такое, с чем я никогда не считалась; но их тотальная невинность была моей собственной.

Я впервые пытаюсь представить, что они должны были испытывать, живя здесь: наш отец, отгородившийся от всех на этом острове, защищая нас и себя в разгар войны, в бедной стране; сколько сил, должно быть, требовалось, чтобы поддерживать его иллюзии о здравом смысле и милосердном порядке, если он их вообще прилагал. Наша мама, собирающая времена года под всеми ветрами и лица своих детей, ведущая подробнейший дневник, чтобы можно было не замечать многого другого – боль и изолированность, и с чем еще ей приходилось бороться, что-то из канувшего в Лету, чего я никогда не узнаю. Теперь до них не дотянуться, они теперь сами по себе, больше, чем когда-либо.

Я ставлю полупустую банку на стол и осторожно иду по комнате босиком, обходя осколки стекла. Я поворачиваю зеркало к себе: существо в нем – не животное, не человек – без шерсти, в грязном одеяле, с сутулыми плечами, пристальным взглядом глубоко запавших глаз, голубых как лед; губы сами шевелятся. Это был стереотип: солома в волосах, молоть всякую чушь, лишь бы что-то сказать. Чтобы было, с кем поговорить на одном языке: их понимание здравомыслия.

Теперь это реальная опасность: больница или зоопарк, куда нас помещают, целыми видами и по отдельности, когда мы больше не можем тягаться с ними. Они никогда не поверят, что это всего лишь женщина как она есть, в естественном состоянии – в их представлении это загорелое тело на пляже с вымытыми волосами, вьющимися, точно шарф; не это чумазое, поцарапанное лицо, перепачканная, запаршивевшая кожа, волосы как растрепанная мочалка, с листьями и веточками. Новая модель для фотографии на развороте.

Вырывается смех, похожий на вскрик, словно кого-то убили: мышь, птицу?





Глава двадцать седьмая




Прежде всего – перестать быть жертвой. Если я этого не сумею, то не сумею ничего. Я должна покаяться в моих заблуждениях, отказаться от прежнего убеждения в том, что я бессильна и потому, что бы я ни сделала, никому не будет больно. Это ложь, всегда приносившая больше вреда, чем могла бы принести правда. Игры в слова, игры типа «Кто кого» закончены; на данный момент я одна, но мне придется изобрести других, дистанцироваться больше невозможно, альтернатива – смерть.


Я роняю одеяло на пол и иду в свою разгромленную комнату. Там моя одежда, порезанная, но я все равно могу носить ее. Я одеваюсь, неуклюже, ковыряясь с пуговицами; я снова вхожу в свое время.

Но я привожу с собой из далекого прошлого – миновало пять ночей – путешественницу во времени, девственную душу, которой придется учиться; теперь у меня в животе золотая рыбка, переживающая свои подводные преображения. Слово уже бороздит задатки его протомозга, нехоженые тропы. Никакой он не бог, если он вообще там есть, даже в этом я не уверена; я пока не знаю, еще слишком рано. Но я допускаю его существование: если я умру, умрет и он, буду голодать, он будет голодать со мной. Это может быть первый из всех, первый настоящий человек; он должен родиться, я должна позволить ему это.

Я на огороде, когда приплывает лодка. Это не Эванс; это лодка Поля, угловатая и медленная, выкрашенная в белый, он сам ее сделал. Поль на корме, у древнего мотора; на носу Джо.

Я выхожу из калитки и отступаю за деревья – белые березы, сгрудившиеся у тропы, – делаю все без спешки, не убегая, но с осторожностью.

Мотор стихает, лодка тычется носом в мостки. Поль встает с веслом, подгребая; Джо выбирается, привязывает лодку и делает несколько шагов к берегу.

Он зовет меня по имени и ждет:

– Ты здесь?

Эхо: здесь, здесь?

Должно быть, он ждал в деревне, наверное, поисковики сказали ему, что видели меня, возможно, он был с ними. Он остался, когда Дэвид и Анна уехали в своей машине, или он доехал с ними до города, а потом вернулся автостопом, пешком; важно то, что он здесь, посредник, посланник, предлагающий мне что-то: неволю в любой форме, новую свободу?

Я смотрю на него, моя любовь к нему бесполезна, как третий глаз или некая перспектива. Если я пойду с ним, нам придется разговаривать, деревянные дома так устарели, мы больше не можем жить в худом мире, избегая друг друга как раньше, нам придется начать заново. Для нас это необходимость, заступничество слов; и вероятно, мы не справимся, рано или поздно причинив боль друг другу. Это нормально, так теперь это бывает, и я не знаю, стоит ли оно того, и даже могу ли я на него положиться, его ведь могли подослать. Но он не американец, теперь я это вижу; я не знаю, кто он, он только наполовину оформился, и поэтому я могу доверять ему.

Доверять значит отпускать. Я тянусь вперед, к претензиям и вопросам, хотя мои ноги еще не идут.

Он снова зовет меня, балансируя на мостках, между землей и водой, руки упер в бока, голову откинул и всматривается в берег. Голос у него раздраженный: долго ждать он не будет. Но пока еще ждет.

Озеро спокойно, меня окружают деревья, ни о чем не прося, ничего не давая.



* * *





notes


Примечания




1




Добро пожаловать (фр.) – Здесь и далее прим. пер.





2




Сбавьте скорость (фр.).





3




Держитесь правой стороны (фр.).