Прощальная гастроль

Зоиных родителей, конечно, в деревне считали чудаками, звали презрительно — «интеллихенция»!

Зоя уговаривала стариков переехать в Москву. Но они отказывались. Да и в гости приезжали нечасто — «нам у вас трудно дышать. Да и где Илюша будет на каникулах? В городе мотаться, по подъездам курить?». Такие вот были у них аргументы.

Первым ушел тесть — взялся рукой за сердце, охнул и… легкая смерть. Теща, вернувшись с работы, решила, что он уснул, и не стала его будить. А когда, переделав все домашние дела, прилегла рядом, поняла, что муж уже остывает. Не испугалась, не заголосила, не бросилась к соседям. Просто легла рядом и обняла его, словно хотела согреть. Так пролежали они до утра. А потом она поднялась и пошла на почту — звонить дочери.

Сама Анастасия Павловна ушла через полтора года — осела прямо на грядках, в огороде. Только успела крикнуть соседке:

— Маша! Позвони моей Зое!

Александр шумно выдохнул и пошел к станции. Шел медленно: от глины ботинки отяжелели, словно пудовые. Надо бы вымыть. А где? По дороге попалась колонка.

На полпути оглянулся — деревня оставалась позади. Деревня, жизнь… Все позади.

Со Знаменкой он попрощался. Еще один пункт охвачен и вычеркнут. Но еще кое-что осталось.

Гастроль продолжалась.

До дома еле доехал — в электричке так крепко уснул, буквально провалился, что не слышал ничего — ни монотонного голоса, объявляющего станции, ни разговоры соседей, ни пьяную бабу, «желающую скандала», как она заявляла. Ни плача грудничка у него за спиной. Конечно, устал. Такие перегоны уже не для его возраста.

Наверняка подскочит давление.

От вокзала взял такси — черт с ними, с деньгами! Доехали быстро — время-то позднее.

А дома захотелось есть. Да как захотелось! В шкафу нашлась банка шпрот и кусок подсохшего батона — вот и была ему радость. Да еще и со сладким чаем.

Утром разбудил звонок сына — как дела, что успел, что осталось?

Отчитался. Кое-что утаил — зачем ему знать?

Илья волновался, переживал, тревожился по любому поводу и все ругал себя за то, что не приехал за ним — не помог собраться, разобраться, решить все проблемы.

Он успокаивал его — я же вполне в разуме и на ногах! Все будет нормально, Илюша!

Подумал — а хорошо, что сын не приехал. При нем он бы не смог осуществить свою «прощальную гастроль» — постеснялся бы.

Утром поехал на «Сокол», в роддом, где родился их сын. Подумал — а ведь никого у меня больше нет, кому бы я смог это все рассказать! Нет такого близкого человека, который бы понял. Мишки нет, Зои нет. А все остальные… Так, приятели. Им не расскажешь — они не поймут.

Роддом стоял в узком переулке, в Поселке художников. Старое здание было, конечно, подновлено и выглядело вполне респектабельно. Но он помнил его другим — слегка обшарпанным, но почему-то уютным. Зоя махала ему из окна, что-то пытаясь сказать, но слышно не было. Слишком много собралось желающих — несколько женщин высовывались из окон и что-то кричали своим мужчинам.

Зоя, поняв, что он ничего не слышит, засмеялась, махнула рукой и пальцем написала по воздуху. Он понял, что надо ждать письма.

Письмо принесла нянечка, и он с волнением, тут же, на клеенчатой потертой банкетке, взялся читать.

Это письмо он сохранил на всю жизнь. Показал восемнадцатилетнему сыну — аккурат в день его рождения.

Сын смутился — за столом сидели его друзья и девушки.

Зоя чуть качнула головой с укоризной — дескать, дело тонкое, семейное! «А ты… Зачем, Шура?»

Но он прочел. Зоя писала, что мальчик славный и очень красивый. Тельце длинное и стройное. Попка слегка красноватая — о чем она беспокоится.

Молодежь засмеялась.

Лишь одна девушка чуть нахмурила брови и резко сказала:

— А у вас, думаете, не было красной задницы?

Девушку звали Пенкой. Она и стала их любимой невесткой.

Он постоял возле входа, поднял голову, оглядел окна, посчитал — да, вон то, на втором этаже! Именно оттуда он впервые после родов увидел свою жену. Именно оттуда она ему помахала.

Сейчас никто не стоял под окнами и никто не высовывался в окно — понятно, мобильные телефоны. Да и говорят, что сейчас родню пропускают — считается, так лучше для мамочек и малышей. А в те времена — что вы, ни-ни! Об этом даже подумать не смели. Всех пугали какими-то инфекциями, стафилококками и стрептококками.

Александр дошел до метро и поехал в Парк культуры. Почему-то ему захотелось глянуть на парк, где они так любили гулять по воскресеньям или субботам все вместе, втроем.

Распорядок был привычный и почти не меняющийся — прогулка по набережной, конечно, колесо обозрения. Какая-нибудь карусель для Ильи, обязательно — комната смеха, или кривых зеркал, они ее обожали, особенно Зоя. Остановившись перед кривым зеркалом, уродующим ее, прибавляющим килограммов тридцать или убавляющим не меньше, она заливалась от хохота.

Однажды, отсмеявшись, спросила:

— А ты бы меня продолжал любить, если бы я стала такой, как в этом зеркале?

Он покачал головой:

— Ну и фантазии у вас, матушка! Нормальному человеку и в голову бы не пришло.


Жена смотрела на него внимательно и серьезно и потребовала:

— Нет, ты ответь!

— Эх, мать, — ответил он. — Да разумеется! Только ту, что побольше! А не ту, тощую, прямо как смерть без косы. Боишься поправиться? А ты не бойся! Ты ж знаешь — я все сочное люблю: мясо, грушу, арбуз. Поправляйся, Зоинька! Ешь на здоровье!

Сын смотрел на них с удивлением — ничего не поняв из их диалога.

— Успокоилась? — ехидно осведомился Александр. — Ну тогда вперед! В шашлычную, подзаправиться!

Эта шашлычная, маленькая и довольно задрипанная, была их любимым местом. Все они были мясоедами — лучшей и любимой едой для них было мясо.

Заказывали обычно четыре шампура шашлыка — один сыну, три им на двоих с Зоей — и бутылку белого сухого вина. Да, еще, разумеется, хлеб.

А уж после шашлычной полагался десерт — на улице, присев на лавочку, если позволяла погода, ели мороженое.

Зоя закрывала блаженно глаза и откидывала голову. Улыбалась.

— Что с тобой? — однажды спросил он. — Все нормально?

Не открывая глаз, она чуть кивнула:

— А ты как думаешь? Просто ловлю минуты счастья! Понимаю, что такого однажды, возможно, уже не будет.

Александр испугался:

— Как так — не будет? Ты что, мать, рехнулась? У нас впереди с тобой целая долгая жизнь!

Жена открыла глаза и внимательно посмотрела на него.

— Жизнь — да, бывает долгой. А вот счастье — оно на минуту! Раз — и нет, — рассмеялась она. — Ты что, никогда этого не замечал?

Потом, когда уехал Илья и заболела Зоя, Александр вспомнил ее слова — «на минуту». Да, на минуту. И никак по-другому.

Если пересчитать все эти минуты, вряд ли получится больше, чем день. День за всю «целую и долгую» жизнь. Не пробовали? Такого истинного, настоящего, острого счастья… Если сложить все минуты… Ей-богу, не больше! День на всю жизнь. Ну пусть даже два.

А тогда и вправду было счастье. Молодость, здоровье, надежды. Легкая бесшабашность. Все тогда давалось легко. Или — ему это кажется сейчас, в старости?

Молодая жена, маленький сын. Молодой он, Александр. Еще такой молодой.

Сколько ж воды утекло!

Ему казалось тогда, что впереди огромная жизнь — бесконечная. Сколько можно еще успеть — не перечесть! Да-да, они все успеют! И на все у них времени хватит, и столько еще впереди.

Он ни на что не жалуется, бога не гневит. И все-таки… Как быстро все пролетело… Как беспощадно и стремительно быстро!

И как много он не успел. Например, сказать Зое самое главное.

Сидя на лавочке в совершенно другом, незнакомом ему Парке Горького, он вспоминал поход в Карелию с Мишкой и маленькой Маринкой. Белла, конечно, пойти отказалась.

Вспоминал, как, стоя у реки, оглянулся — Зоя, присев на корточки, озабоченно прикусив губу, разводила костер. На газете лежали очищенные грибы — отборные белые, один в один.

Она не смотрела на мужа — костерок не разгорался. На обед планировалась грибная похлебка. Она злилась, кажется, чертыхнулась, с раздражением бросила коробок и подняла голову в поисках помощников. И тут увидела его.

— Что? Смотришь, вместо того чтобы помочь?

Он согласился:

— Ага. Смотрю вот. И все не могу насмотреться.

И увидел, как Зоя смутилась, зарделась, чуть нахмурилась от смущения. И повторила решительно:

— Лучше бы ты помог. Тоже, смотритель нашелся!

Вот эти минуты, которые потом и складывались в калейдоскоп человеческого счастья. Те самые минуты, которые набирались на эти пару «дней счастья». Теплый день, сосновый бор позади. Прозрачная и мелкая речка с белым песчаным дном. Косые лучи солнца, падающие на ее густые волосы. Кучка грибов, котелок над костром.

Зеленый брезент палатки и их сын, копошащийся с лопаткой на берегу.

Что еще? Что было еще? Ах да! Каток, был каток! Три скучных, холодных, коротких зимних месяца были раскрашены этим волшебным действом. Каток вокруг спортивной арены в Лужниках. Фонари. Снежинки под ними, снежинки вокруг. Кружат свой неспешный танец — крошечные, еле заметные балеринки.

Музыка. Сладкий кофе в буфете. Конечно же, с коржиком. Коржик крошится, опадает на куртки, обметывает губы — хрупкий, ломкий, отдающий содой.

Сын просит второй. Кофе не пьет — требует лимонаду. Чуть отогревшись, снова выскакивают на лед.