Прощальная гастроль

Александр чуть задерживается — снимает с канадок чехлы. Зою хорошо освещает желтоватый фонарь — круглая синяя шапочка, из которой вырвался локон, голубая куртка с опушкой. Белые варежки из козьей шерсти — конечно, любовно связанные тещей. Зоя поправляет Илюшке шапку — он недовольно мотает головой. Кажется, у них назревает скандал. Жена продолжает на чем-то настаивать. А, все понятно! Сын игнорирует варежки и в знак протеста продолжает крутить головой. Зоя огорченно машет рукой и отталкивается. «Да бог с тобой!» И плавно едет вперед.

Илья смотрит ей вслед, натягивает рукавицы и бросается следом. Догоняет ее, обхватывает за талию, и она, обернувшись к нему, прижимает его к груди и чмокает в лоб. Взявшись за руки, теперь они едут вместе.

Два самых любимых и дорогих человека.

В эти минуты Александр чувствует, что оглушительно счастлив. Счастье переполняет его, и ему становится страшно. Он выскакивает на лед и мчится вперед. Через два быстрых круга этот страх проходит. Страх того, что этого может не быть. Это может исчезнуть.

Что еще? Ах да! Море! Конечно же, море! Палатка на берегу под сомнительной тенью пирамидального тополя-одиночки, странным образом затесавшегося на берег.

Все еще спят. Александр выходит наружу — на часах почти шесть. Рассвет. Море спокойно и безмятежно — полный штиль. Солнце еще нежное, щадящее, не обжигает, ждет своего часа.

Довольно прохладно. И — никого! В отдалении несколько палаток таких же туристов-дикарей, не признающих тесных и густонаселенных, словно термитники, съемных квартир.

Семья из Питера, молодые ребята из Смоленска, пожилая пара из Кременчуга. Все спят. И правильно делают! А ему вот не спится. Он смотрит на горизонт, который тонет в тумане. На небо в легкой светло-серой дымке. И думает о том, что рядом, в душной палатке спят его близкие. Самые близкие, самые-самые.

Скоро тишина оборвется гвалтом прожорливых чаек, криками проснувшихся детей, женщины станут хлопотать, готовить завтрак. Поднимется суета, начнется день. Продолжится жизнь. А сейчас он наслаждается этими мгновениями тишины и покоя и ловит себя на мысли, что вот сейчас, именно сейчас, он совершенно счастлив.

«Ну что еще?» — Александр задумался.

Неужели так мало? Неужели это все? Все, что подсказала уже далеко не услужливая память? Не может быть! Здесь не наберется и на один день…

А, вот! Маленький Илюшка — лет семь, не больше. И поход в Художественный. Конечно, на «Синюю птицу».

Почему-то пошел он, а не Зоя. Почему — да разве сейчас вспомнишь. Сидели в амфитеатре, но видно все было прекрасно.

Заметив глаза замершего от восторга сына, Александр почти не смотрел на сцену — так было интересно наблюдать за Ильей.

Парень, казалось, оцепенел. Сидел как натянутая струна, не шелохнулся. Даже отказался в антракте идти в буфет, видимо, чтобы не спугнуть сказочные, дивные ощущения.

В его распахнутых глазах светились и восторг, и потрясение, и растерянность. Потом молча шли по бульвару. Сын крепко держал его за руку. Молчали.

Наконец Александр не выдержал.

— Илюша, что-то ты больно молчалив, а? Не болит ли чего? — спросил с мягкой иронией, пытаясь вернуть сына в реальность.

Мальчик вздрогнул:

— Папа, потом поговорим. Сейчас не могу. Или не хочу. — И печально вздохнул.

Нет, конечно, все понятно: спектакль завораживал, удивлял — декорациями, необычностью сюжета, игрой актеров. И все же было очень интересно, что же потрясло Илью больше всего?

Спустя пару дней сын ему объяснил: загробный мир, вот что так его потрясло. Оказывается, туда можно попасть? Можно проникнуть? И самое главное — он был, этот мир! Существовал! Там тоже жили? Просто в другом измерении, да? Просто не так, как здесь, на земле?

Тогда они с женой переглянулись — вот ведь как, оказывается.

Но запомнился этот путь — путь из театра. Сначала по бульварам, потом по набережной. Шли они долго — сын отказался от поездки в метро.

— Давай погуляем, а, пап?

Эта длинная дорога, эта молчаливая прогулка была почему-то очень счастливой. Александр, наверное, не смог бы и объяснить почему.

Да и зачем объяснять? Не все, что прекрасно и счастливо, не все, что ощутимо, не все, что осязаемо, нуждается в объяснении.

Просто ощущение — и все. Может быть, теплая ладошка сына, держащая его крепко, словно Илья боялся отпустить отца и оказаться беззащитным в этом пока еще непонятном мире. И его собственные ощущения — защитника, способного оградить.

Может быть, дело в Москве, его родном городе, майском, почти уже полностью укрытом сиренью.

Или дело в пароходике, идущем по Москве-реке, — медленном, изящном, игрушечном.

Или так подействовали теплый вечер, мечты о скором лете и поездке в деревню.

А может быть, дело в предвкушении дома, встречи с женой, в ожидании тихого семейного ужина — все вместе, втроем.

Непонятно. Да что разбираться? Главное — что это было, что он помнил это всю жизнь.

И еще — слова сына. Остановились на набережной передохнуть.

Долго и молча смотрели на темную, маслянистую воду.

И слова его мальчика:

— Папа! Спасибо тебе!

— За что, Илюша?


— За этот вечер.

Александр смутился и незаметно смахнул слезу, чтобы Илья не увидел.

А, да! Вот еще! Как он мог забыть? Зоя улетела в командировку в Петрозаводск. А утром сообщение по «Новостям» — самолет потерпел крушение. Он метался по квартире, не в силах даже присесть, остановиться.

В голове вихрем: «Нет, нет! Нет! Не может быть! Такого не может быть! Она не могла!»

И вдруг телефонный звонок.

Дрожащими руками схватил телефон.

Голос Зои. Его гробовое молчание.

— Шура! Ты меня слышишь? — испугалась она.

— Да, — только и смог выдавить он. И через секунду добавил: — С тобой все в порядке?

Она удивилась:

— Конечно! А что?

Он едва не разрыдался.

Потом все выяснилось — ошибка. Ошибся диктор — не Петрозаводск, а Петропавловск.

Но это время, эти минуты — двадцать, не больше — показались ему вечностью. Он запомнил их навсегда.

А если бы Зоя не позвонила? В ту минуту не позвонила? Он бы рехнулся.

Через три дня поехал встречать ее в аэропорт. Купил цветы. Ждал ее так, как ждут, наверное, сына с войны. Увидев, прижал к себе и долго не мог отпустить.

Она улыбалась и гладила его по голове:

— Ну хорошо же все, Шурка! Ну что ты? Все ж хорошо!

Вот тогда, в эти минуты, он был абсолютно и безгранично счастлив. Так остро, так ощутимо, так болезненно счастлив.

Почему, почему, когда мы счастливы, оглушительно счастливы, непременно присутствует страх? Словно они неразделимы — счастье и страх, как брат и сестра. Чтобы мы понимали? Чтобы ценили эти минуты? Чтобы поняли, как все хрупко и непостоянно? Чтобы затаили дыхание, не спугнули?

Все, все. Пора с этим заканчивать. «Гастроль» не окончена, так что — вперед!

Мать и сестра лежали на престижном Ваганьковском, там, где похоронили в далекие годы отца.

Стоял у могилы и смотрел на их фотографии — точнее фотографию. Общую. Так предложила Зоя — и была, конечно, права как всегда. Мать и Людмила вместе были всю жизнь. Это их выбор, общий.

Жизнь свою Людке устроить так и не удалось: материнская отбраковка кавалеров имела сильное воздействие.

Были иногда слабые попытки вырваться из-под материнской вечной опеки — пару раз Людмила уходила из дома. Но через какое-то время мать вдруг начинала хворать. Людмила, как заботливая дочь, конечно же, тут же возвращалась домой — выхаживать матушку. Всем были понятны эти манипуляции, но только не Людмиле! Однажды она свято поверила, что мать без нее абсолютно беспомощна. Уехав, пусть ненадолго, названивала по сто раз на дню. И в результате очень скоро оказывалась снова дома, под маминым крылышком.

Ну а следом за этим поправлялась и мать.

Так и прожили они жизнь — вдвоем, вместе. И лежали сейчас вдвоем. «Интересно, — подумал Александр. — А там? Там они по-прежнему цапаются? Дуются друг на друга, предъявляют претензии? Не разговаривают друг с другом? И не могут жить порознь? Хотя какое там — «жить»!»

Мать и сестра смотрели на него с улыбкой — фотография с Людмилиного выпускного. Все счастливы. Мать гордится дочерью, дочь ждет перемен и дальнейшего счастья, словно спрашивает: «Оно ведь будет, да? Точно будет?»

В ее жизни было так мало счастья. Так ничтожно мало. Бедная Людмила! Она не оправдала материнских надежд — блестящей карьеры, удачного брака, талантливых внуков.

А жизнь обманула саму Людмилу — жестоко, коварно ее обманула.

Зоино благородство не имело границ — предложила однажды забрать мать к себе, пусть Людмила устраивает свою жизнь.

Мать отказалась:

— Еще чего! Пойти к вам в примачки? Да никогда!

Людмила не однажды вытаскивала мать, ухаживала за ней, как за младенцем, реализовывая, видимо, свой материнский инстинкт. А после ее смерти быстро стала затухать. Пропал интерес к жизни — совсем. Уговаривали ее отдохнуть, поехать на море. Нет, отказывалась: «Не поеду, неинтересно. Ничего уже не хочу — без нее!»

Казалось бы — освобождение от тирана. А вышло — стокгольмский синдром. Хотя сложно все объяснить.

Ушла сестра через пару лет после матери, так и не оправившись. Теперь они снова были вместе, соединились — уже навсегда.

Он провел ладонью по фотографии — рука стала серой от пыли. Достал носовой платок, протер камень, обтер руку и пошел к выходу. Увидел себя со стороны — шаркал, как древний старик. Впрочем, он и был стариком. Вот пошутил, право слово. Самому стало смешно.