Прощальная гастроль

Следующий был Мишка. Дружок. Мишка лежал на Востряковском, недалеко от «Юго-Западной».

Место Александр помнил приблизительно — справа от входа, там лежала Мишкина мать — тетя Рахиль. Ездили они с Мишкой туда довольно часто — раз в полгода наверняка.

Он был уверен, что могилу найдет.

Нашел. Правда, не сразу. Памятник стоял все тот же, который они поставили еще с Мишкой тете Рахили.

Маленькая досточка Маринке — низкая, почти сровнявшаяся с землей: Мариночка Рахлина, даты рождения и смерти.

Мишкиного памятника не было, словно и не лежал он там вместе с матерью и дочкой. Лежал только ржавый остов от одинокого венка — пара пластиковых гвоздик, потерявших свой цвет.

Могила осела, памятник Рахили покосился и завалился набок, ограда окривела, и краска с нее давно осыпалась.

Все понятно — Белла следить за своими не может. Да и за собой-то… Бедная Беллочка, бедная Маринка. Бедный Мишка. Бедные все. Одинокие и оставленные — людьми и Господом Богом.

И он тоже хорош: из-за такой ерунды, из-за такого пустяка перечеркнуть свою прежнюю жизнь. Какая нелепость, какая глупость. Какой позор.

Он положил на могилу цветы и попросил у Мишки прощения.

Стало легче? Едва ли…

У метро зашел в кафе — перекусить. Впереди была еще долгая дорога к Тасе и к Зое.

Жевал жесткий и безвкусный бифштекс, запивал сладким чаем и смотрел на улицу — там, конечно, кипела жизнь. Торопливо сновал народ, взвизгивали шины, раздавались автомобильные гудки, яростно и пронзительно свистел полицейский свисток.

Александр почувствовал, что сильно устал. Поехать домой? Отложить поездку на завтра? Нет, не выйдет. Завтра последний день. Последний день сборов. Последний день его здешней жизни. Значит, надо спешить.

Тася лежала на старом Хованском. Он шел знакомой дорогой, сжимая в руке букет из ромашек — ее любимых цветов.

Он всегда дарил ей ромашки. Сначала живой, а потом — потом мертвой.

На Тасиной могиле был, как ни странно, порядок — чисто, ухоженно, даже опрятно. Интересно, кто здесь следит? Родителей давно нет, да и стали бы они… Кажется, после Тасиной смерти они ее почти возненавидели — такой позор, уйти добровольно, Бог не простит! Как будто Бога они когда-то боялись! Наверное, следят племянницы, дочери брата. Из земли торчали какие-то кустики — кажется, нарциссы. А, нет! Настурция! В цветах он разбирался плохо. Зоя посмеивалась — всю жизнь ездишь в деревню, а ни черта не смыслишь!

Тася смотрела на него с фотографии серьезно — впрочем, она всегда смотрела серьезно. Он редко видел ее улыбающейся. А уж смеющейся, кажется, никогда. Взгляд ее словно спрашивал — а почему? Почему все так вышло? Так нелепо и страшно?

Тасенька… Он провел рукой по ее фотографии. Тасенька, бедная… Бедная девочка. И в который раз спросил:

— Ну зачем же ты так?

Вспомнились слова сестры: «Ее судьба была предрешена. Жить ей было печально и трудно».

Что ж, Людмила права. Именно так — печально и трудно.

Он попрощался с Тасей, веером на земле разложил ромашки и пошел прочь.

Выйдя на тропинку, ведущую к выходу, обернулся и махнул ей. Все. Прощай. Прощай, моя милая. И еще раз прости.

До Зои было совсем недалеко, на новое Хованское, полчаса ходу. Петлял среди могил — так быстрее. Подумал, что многих тут знает. В смысле — многие памятники запомнил.

— Ну вот, здравствуй, родная! Вот, я пришел. Пришел к тебе попрощаться. Илюша, знаешь ли, уговорил! Да ты тоже мне говорила, помнишь? «Не будет меня — быстро к Илье! А то мне там будет плохо и неуютно — буду за тебя беспокоиться!» Вот, я исполняю твою волю, Зоенька! — Он присел на лавочку и стал смотреть на ее фотографию. — Со всеми попрощался, да. Даже съездил к твоим старикам. Домик наш почти завалился. Ты уж прости. Надо, конечно, продать. Но мне не под силу, пусть уж Илюша, как он решит. Да и с квартирой тоже… Я не могу. Тоже пусть он… Им, молодым, это легче. А я не могу — ведь там вся наша жизнь прошла. В общем, собрался, поеду. Куда мне деваться? Как-нибудь долечу. А там уж как будет. Да нет, не волнуйся — все будет отлично! Уверен. Илюша не подведет. Да и сноха… И девочки будут рядом — такая радость, внученьки наши. А здесь я зачахну один, Илюша прав. Да и ему будет спокойнее. Как он переживал, что нас нет рядом! Надо его пожалеть. А так — так все в порядке. Ем, сплю, хожу. Давление в норме. Ну, или почти. Лекарства пью. Конечно, пью, куда мы без них? Эх, дела.

Нет, ты не волнуйся — все будет отлично, я тебе обещаю! — Посидев с час, наконец поднялся. — Ну, прощай, моя дорогая! Прощай. Надеюсь, что… — Он заплакал, махнул рукой и быстрым шагом пошел к выходу, что-то тихо бормоча, опустив голову и спотыкаясь на абсолютно ровном асфальте.

По дороге домой понял, что страшно голоден. Вот ведь человек как устроен! Такой день, такие мысли, такие воспоминания. Казалось бы, не до земного. Ан нет! Живой? Ну значит, вперед! За осязаемым, за живым. Необходимым. В магазине купил какой-то быстрой еды и заторопился домой.

Последние хлопоты, чемоданные хлопоты. Завтра все закончится. Завтра дорога. Завтра новая жизнь.

Только вопрос: а нужна ли ему эта новая жизнь?

Перекусив быстро, неопрятно и наспех, подумал, что Зоя бы точно за это осудила. Аккуратистка, она не терпела еды «на газете».

Лег на диван и уснул.

Проснулся, когда за окном было темно — полдевятого вечера.

Увидел раскрытый чемодан и поднялся с дивана.

Позвонил сын — все те же вопросы, все то же волнение в голосе:

— Как ты? Как себя чувствуешь? Как давление? Спишь? Очень устал? Я понимаю… Говорил же тебе — давай я приеду! Ну да, что теперь. Ладно, осталось чуть-чуть, и ты будешь рядом. Собрался? Почти? Ну, пап, ты даешь! Какое «почти»? Давай соберись! Собери себя, слышишь?

Рассмеялись оба. Ну да — каламбур.

Александр положил трубку и уставился в стену. Ах да! Фотографии, как он мог забыть? Открыл комод и замер, остановился. Рука не тянулась к альбомам — страшно. Там вся жизнь. Вся его жизнь.


Справился. Разумеется, справился — куда было деваться? Совсем мало времени, Илья прав.

Альбомы лежали плотной стопкой — зеленый, коричневый, синий.

Зеленый — родители, деревня, маленький сын.

Коричневый — их отпуска, их поездки.

И синий — из нового времени. Илюша с семьей. Внучки, невестка.

Их поездки туда — совместные фото. Таких полно там, у Илюши. Их брать не стоит.

Открыл зеленый. Мать, сестра. Он — совсем клоп. Детский сад, первый класс. Последний звонок. Свадьба. Их с Зоей свадьба. Молодые и радостные лица. Смущенные теща и тесть. Строгая мать, сестра со слегка надменным взглядом — Людка, она такая!

У загса, у дома. На Воробьевых горах. Зоино платье — тонкий шифон, цветок у ворота. Сама смастерила. Белые туфли на шпильке — сколько же сил, чтобы достать!

И ее лицо — теперь крупным планом. Какая счастливая! И не скрывает, вся светится.

Роддом, сын. У него в руках туго спеленутый сверток. Синие атласные ленты. Младенца не видно. А вот Зоя — замученная, бледная, похудевшая. Тяжелые роды. Сестра Людка смотрит с восторгом — первый младенец! Наверняка уверена, что следующая — она.

Мать улыбается расслабленно, светло, с ней редко такое бывало.

Куча фотографий сына — детский сад, первый класс, последний звонок. Как все повторяется! Как все идет по спирали, каждая жизнь.

Деревня, тесть читает газету — на носу все те же очки — старенькие «окуляры», перетянутые синей изолентой. Сколько ни привозили ему новых — не носил. Любил только этих «калек».

Теща над тазиком с пирогами — довольная, румяная, усталая. Теща в огороде — полет клубнику. Илюша стоит рядом и клянчит ягоды. Позади — сад, дальше поле и лес.

Зоя с корзинкой, полной грибов. Смеется. Очень довольна — такой урожай! В брезентовых отцовских штанах, в резиновых сапогах, в старой куртке и в платке на голове, повязанном по-деревенски, почти по глаза.

Рядом снова Илюша — смотрит в корзину, на лице удивление и восторг. Ах, как Зоя искала грибы…

Карелия, палатка, в котелке уха. Мишка с гитарой. Смеющаяся Зоя. Смеющаяся и счастливая.

Снова счастливая! Какой у нее был редкий дар — уметь быть счастливой.

Отец. Он так и запомнил его молодым. Лицо помнил плохо, а вот запах — прекрасно! Табак и кожа — хромовые блестящие скрипучие сапоги. «Тройной» одеколон после бритья. Отец подхватывал его на руки, и сын целовал его в щеку — тут же на губах становилось горько от одеколона.

Маленький Шурка кривился и начинал пищать, а отец громко и раскатисто смеялся. Он вообще был человеком громким, его отец…

Александр захлопнул альбом. Что брать? Альбомы немыслимо — вес. Выходит, что нужно выбрать, отобрать. Самые дорогие.

Он пошел на кухню, попил воды, постоял у окна. Потом вздохнул и пошел проверять чемодан. За альбомы решил взяться в последнюю очередь. Слишком тяжело, просто невыносимо тяжело… Нет, точно — потом.

Наконец чемоданы были собраны. Уж как, все равно. Что взял, про что вспомнил, то и сойдет. Какая разница? И много ли ему теперь надо?

Глянул на часы — полвторого. Отступать было некуда.

Сел на диван, взял альбомы и…

Того, что он решил непременно забрать, оказалось довольно много — целая пачка. Еще раз перелистал — нет, брать надо все! Никакой цензуры — и так здесь самая малость.

Сложил фото в пакет и положил на дно чемодана. Альбомы аккуратно убрал обратно в комод.

Надо идти ложиться, завтра самолет. Завтра… Уже завтра?

Что его ждет? Новая жизнь?

Он не лег, а снова подошел к окну. За окном был его город. Его родной город, где прошла вся его жизнь, счастливая и не очень. Хорошая и плохая. Трудная и беззаботная. Его.

«Куда я собрался, зачем? Я спятил, наверное. Здесь все, что мне дорого. Все то, к чему я привык. Здесь все могилы тех, без кого я не мог. Здесь мои все! И здесь мое всё. Эта квартира. Где прошла целая жизнь, которой все же немножко осталось».

Ночь, ночь. Ночь. И у него впереди — ночь. Совсем мало рассветов. Мало закатов. Мало всего! Так зачем же тогда?

Зачем напрягаться, переламывать себя? Зачем что-то менять, когда так тяжело? Просто невыносимо. Он — обязан? Да глупости. То, что он был обязан, — он давно всем вернул.

Никого уже нет. Тех, что шли вместе с ним. Никого.

Так зачем?

Всё. Больше нет у него долгов. Нет обязательств. Он свободен от всех и всего.

Освободиться бы еще от себя. Вот было бы счастье! Когда сам себе в тягость…