Ранняя пташка

Картина была замечательная, о чем я и сказал вслух.

– Терпимая, – бесстрастно поправила женщина. – Я назвала ее: «Пусть всегда будет Говер».

– Я много раз бывал там, – сказал я, зачарованный полотном, – когда остов был еще примерно в таком состоянии.

– С тех пор его утащило море, – сказала она. – Неизбежный результат воздействия ветра и приливов. Вы, случайно, не заглядывали на причал Мамбл, чтобы отведать моллюсков и лепешек из красных водорослей?

– Как же без этого?

Посреди комнаты стоял забрызганный красками мольберт с незаконченным портретом обнаженного мужчины, сидящего лицом к зрителям. В картине было что-то необычное – голая энергия, сквозящая из напряженной накачанной мускулатуры. И в портрете не было показной скромности – все детали тела были тщательно прорисованы. Каждый волосок, каждая мышца. Художница не оставила без внимания ни одну часть тела – за исключением лица. Черты полностью отсутствовали. Полотно буквально излучало энергетику, а вот отличительных черт не было, если не считать формы подбородка. Он почему-то показался мне знакомым, как будто я его уже видел, и совсем недавно.

– Это ваш знакомый? – спросил я.

– Это мой муж.

– Лицо вы собираетесь написать в последнюю очередь?

– Портрет закончен, – ответила женщина. – Муж исчез однажды вечером, прямо перед тем, как впасть в спячку.

– Что с ним произошло? – спросил я.

Женщина сердито сверкнула глазами.

Должен признать, ее реакция меня удивила. Люди исчезают сплошь и рядом, посему эта тема не считается бестактной. Когда наступила оттепель, останки Билли Дефройда нашли разбросанными по автостоянке, и сестра Плацентия с радостью рассказывала об этом всем, кто спрашивал, – вплоть до того, какие части тела так и не были обнаружены.

– У меня есть кое-какие подозрения, – наконец сказала женщина, внезапно успокоившись, – и хотя я не знаю достоверно, что он мертв, прошло уже слишком много времени, чтобы можно было надеяться на иной исход. – Умолкнув, она снова посмотрела на картину. – Хотя черты мужа начинают стираться в памяти, тело его я буду помнить всегда. То, каким его чувствовали мои пальцы, то, с какой тяжестью он давил на меня. Он исчез накануне той Весны, когда мы планировали завести семью. Я специально отъелась к родам.

– Ну-у, – протянул я, смущенный ее откровенностью. – Я вам очень сочувствую.

Женщина задумчиво уставилась на полотно.

– Муж любил снег, но не Зиму, – тихо промолвила она, – ценил восхождение на гору больше, чем вид, открывающийся с вершины. Улыбался он нечасто, но когда такое происходило, весь мир улыбался вместе с ним, и мы сливались в экстазе так, словно это был первый раз и последний.

– Я не знал таких людей, – сказал я. – Все мои знакомые… ну… просто обыкновенные люди.

– Не сто2ит недооценивать посредственность, – сказала женщина. – Как я успела выяснить, продолжительное счастье предпочитает одних только серых и безликих. Присаживайтесь.

Она указала на стул с высокой спинкой и взяла моментальную фотокамеру. Открыв ее, она вставила в держатель фотовспышки новую лампу, взвела затвор, направила на меня объектив и навела резкость.

– Смотрите вниз, – сказала женщина, наполовину скрытая за фотокамерой, – мне нужны одни только глаза.

Я сделал так, как она просила.

– Вам когда-нибудь приходилось заниматься сексом?

– Да.

– Сам с собой не считается.

– Тогда нет.

– А теперь представьте, – сказала женщина, – что это происходит с необыкновенным человеком. Который не в голове, а в сердце. К которому обращаются все мысли, когда чувствуешь, как внутри поднимается тепло, требуя интимной близости. И вот когда эти мысли наполнят сознание, поднимите взгляд.

Я мысленно перебрал почти всех, кто мне когда-либо нравился на протяжении всех этих лет, но отверг их, после чего помимо воли стал думать о художнице, стоявшей передо мной, с черными волосами, окутанной мраком, полной темной силы. Я представил себе, как мы с ней тесно переплетаемся в клубок страсти, и поднял взгляд.

– Через пару дней я уеду из Сектора, – сказал я, протягивая свою визитную карточку. – Вы сможете найти меня здесь.

Взяв карточку, женщина выждала еще десять секунд, затем открыла дверцу в задней части фотокамеры и отделила отпечаток от негатива. Взглянув на отпечаток, она одобрительно кивнула и положила его сохнуть на рабочий стол.

– У вас есть право на «морфенокс»? – спросила художница.

– Да.

– Но раз вы не собираетесь засыпать, он ведь вам не понадобится?

– Да, пожалуй.

– В этом году я отнеслась к набору веса спустя рукава, – призналась женщина, – и без посторонней помощи зимнюю спячку не перенесу. Отдайте мне свою дозу, и я сброшу со стоимости картины двести евро.

Теперь, когда я об этом задумался, я действительно заметил, что она выглядит чересчур худой. Разумеется, передача ей моего «морфенокса» была делом противозаконным, но у меня имелась при себе доза, и, желая сделать все возможное, чтобы повысить шансы незнакомки на выживание, я согласился.

– Только при том условии, что вы мне ничего не платите. Ни скидки с цены картины – ничего. Если все это всплывет, я и так не оберу неприятностей.

Признав справедливость моих объяснений, женщина поблагодарила меня и перешла к другому большому полотну, на котором была изображена Гвендолин IX, верхом, ведущая войска. На самом деле она ничего подобного не делала, однако излишне драматичные портреты этой великой женщины давали хлеб насущный вольнонаемным художникам – они, а также философские картины, напоминающие о бренности бытия, натюрморты с цветами в вазе [95] и изображения дородных мамонтих. Взяв палитру, художница обмакнула кисть в краску и рассеянно провела ею по холсту. Я словно куда-то делся из комнаты.


– Ну хорошо, – сказал я. – Тогда я пойду.

Женщина ничего не сказала, и я направился к выходу, но когда уже был у двери, она заговорила:

– Мудрые люди говорят: не покидай камни.

– Какие камни?

– Те, которые под раскидистым дубом, – сказала женщина, не поднимая взгляда, – рядом с синим «Бьюиком».

– Вам снился этот сон?

– Отрывки.

– Со мной все будет в порядке, – заверил ее я. – Мне сны не снятся.

– Сны нужны всем, – коротко сказала она. – Если снов нет, они не могут сбываться.

Мне хотелось расспросить ее подробнее, но она вернулась к работе и начала негромко напевать себе под нос. Разговор закончился, и я вернулся к себе в комнату.

Усталость стала практически невыносимой, и я решил лечь спать. Полностью закрутив пружину фонографа, я выбрал сверхдлинную «Симфоническую прелюдию», вставил валик в проигрыватель и нажал «Воспроизведение с повтором». Покончив с этим, я положил «Колотушку» под подушку, разделся, забрался в кровать и натянул на себя одеяло, уставившись в потолок и подложив руки под голову, слушая доносящиеся из соседней комнаты успокаивающие звуки музыки.

Если честно, я ожидал совсем другого. Я находился в чужом незнакомом городе в приграничной зоне, мне предстояло завалиться на боковую в квартире женщины, ставшей жертвой Гибернационного наркоза, приправленного ночными кошмарами. Я потерял своего наставника, пользующегося уважением Консула, отчасти вследствие собственной бескомпромиссности. Причем следует уточнить, что если бы Логан не промедлил мгновение, когда открылись двери лифта, убит был бы не он, а Аврора – и, скорее всего, я тоже.

Сознавая, что мне следует лишь немного вздремнуть, а не катиться вниз по крутому склону глубокой зимней спячки, я поставил свой будильник-тазер [96] на ранний подъем утром следующего дня и прикрепил электроды к мочке уха, после чего погасил свет. В тусклом полумраке я с трудом различал контуры Клитемнестры, радующейся убийству своего мужа. Я думал о художнице и о том, о чем та попросила меня думать, когда делала фотографию, и постепенно благодатный сон все больше спутывал мои мысли. Мысли об Авроре, о мертвой женщине с бузуки, о Хьюго Фулнэпе, который на самом деле им не был, о привратнике Ллойде, Джеке Логане и, наконец, Моуди, говорящем мне о том, что я должен найти синий «Бьюик» и не покидать камни.

Однако я знал, что все будет в порядке. Никаких сновидений я не увижу.

Но, разумеется, я их увидел.





Поездка на Говер




«…Среди Ранних пташек доля сбоев при пробуждении колеблется в районе тридцати процентов, даже с учетом тех, кто проделывает это уже не один десяток лет. Приблизительно треть просто выдергивает электроды тазера, переворачивается на другой бок, кряхтит и продолжает лежать не шелохнувшись до тех пор, пока не сгорят запасы жира на непредвиденный случай и чувство голода не вернет к действительности. Раннее пробуждение не для слабых духом…»

«Зимняя физиология для Консульской службы», доктор Рози Пателла [97]



Вспышки света, бессвязное мельтешение, крик, затем темнота. Но темнота необычная. Не та темнота, как когда ничего нет, не гибернационная темнота, сплошная, неподатливая, бесконечная, а темнота плотных бархатных штор. Я слышал и чувствовал запах того, что находилось за ними, но их еще не раздвинули. Раздался шепот непонятных слов, затем шорох деревьев и сладкий аромат Лета из детства: запах свежескошенной травы, грязи в высыхающих лужицах, в которой ковыряешься палкой, запах урожая, лугов.

Затем темнота стала… глянцевой. Каскад несвязанных образов. Джек Логан, впечатанный в стену, частично замазанный свежей штукатуркой. Моуди, миссис Тиффен, «Сиддонс» и привратник Ллойд, напевающий «Одинокого пастуха». И вдруг, с внезапным коротким треском статического электричества, я уже сидел на пляже Розилли в тени оранжево-красного зонтика внушительных размеров. Центральное место занимал остов «Царицы Аргентины»; пассажирский лайнер проржавел и готов был вот-вот обрушиться, в корпусе зияли дыры, проделанные многими десятилетиями набегающего прибоя.

Оглядевшись по сторонам, я увидел, что я здесь не один: на полотенце рядом со мной сидела художница, которую я встретил в «Сиддонс». На ней был идеально сидящий закрытый купальник цвета свежей Весенней листвы, ее большие пытливые глаза пристально смотрели в мои глаза, а иссиня-черные волосы трепетали в порывах легкого бриза, приносящего запахи-воспоминания о летних каникулах: лосьона для загара, мороженого и сухих водорослей. Теперь я уже знал, что художницу зовут Бригитта; она обворожительно улыбнулась, затем смахнула за ухо выбившуюся прядь. Я испытывал пьянящее чувство неразделимого единения, которое до сих пор никогда не ощущал, – сознание того, что кто-то тебя любит, а ты, в свою очередь, отвечаешь такой же крепкой любовью, что мы принадлежим друг другу, что мы слились воедино.

– Я тебя люблю, Чарли.

– Я тебя люблю, Бригитта.

Шумели волны, маленькая девочка, заливаясь смехом, гоняла по берегу большой мяч.

И тут до меня дошло: впервые за много-много лет мне снился сон. Детские сны мне запомнились смутными и неясными, однако этот сон казался более реальным, чем сама действительность: я чувствовал зернистую фактуру песка, видел на гребнях волн хлопья пены, чувствовал запах соли в морском воздухе.

Опустив взгляд, я увидел, что также одет для пляжа: закрытый черный купальник и контрастирующие белые тапочки. Это была не моя обувь, и ноги были не мои. И даже тело было не мое. Другое, упругое, восхитительно непохожее. Это было тело как у пропавшего мужа Бригитты.

Я мысленно поправился. Я не был как пропавший муж Бригитты. Я был пропавшим мужем Бригитты. Любящий ее, любимый ею. Вместе, одно целое.

– Это действительно я? – спросил я, чувствуя себя довольно глупо.

Бригитта улыбнулась.

– Ты теперь Чарли, мой Чарли, – хихикнула она. – Постарайся не думать о Зимних консулах и службе безопасности «Гибер-теха». Только сегодня и завтра, сорок восемь часов. Ты и я. И пусть сбудутся сны.

– Пусть сбудутся сны, – ответил я, озираясь вокруг. – Что это за место?

Бригитта снова рассмеялась. Ей можно было ничего мне не говорить: я и так все знал. Мы находились на полуострове Говер. Я неоднократно бывал здесь в детстве; образы островка Голова червяка и ржавеющего пассажирского лайнера накрепко засели у меня в голове, словно приклеенные.

Посмотрев на меня снова, Бригитта улыбнулась.