Реанимация судьбы

— Я это слышал, — перебил Игорь. — Я просто больше не могу с этим жить. Я убил свою мать, Надя. — И он увидел как ее глаза расширились от ужаса.



Нет, он не пришел в комнату матери с удавкой в руках, не подмешал ей в напиток сильнодействующий препарат, нет. Он дежурил, когда «Скорая» привезла больную, которой немедленно требовался искусственный водитель ритма. Игорь делал эту операцию многократно, потому не пригласил ассистента — только анестезиолога и операционную сестру. Даже санитарку не стали поднимать, справились сами. Но когда Авдеев подошел к столу и заглянул за простыню, отгораживавшую операционное поле, то увидел бледное лицо матери. Она уже была под наркозом, анестезиолог, проверив все, вышел в соседнюю операционную, где стажер никак не мог ввести подключичный катетер. Медсестра Валя подала скальпель, Игорь стряхнул оторопь, сделал разрез, расширил операционное окно и вдруг замер, услышав голос матери: «Ты не должен делать то, что не считаешь правильным, только чтобы загладить свою вину. Нельзя посвящать жизнь искуплению. Ты не должен делать этого». Он словно впал в ступор, стоял и смотрел, как между разведенных ребер все медленнее бьется ее сердце. «Сынок, никогда не старайся исправить то, чего уже никогда не сможешь. Ты не виноват. Ты ни в чем не виноват, ты ведь это понимаешь?» Где-то сбоку что-то кричала Валя, толкала его в бок, топала ногами, но Игорь не слышал. Сердце почти совсем остановилось, замирало все чаще. «Не надо, сынок, не старайся быть для всех хорошим. Тебя все равно не оценят, хоть ты и гениален. Не обвиняй себя. Ты ничего не мог поделать». Сердце сделало последний, еле заметный толчок и замерло окончательно. «Ты ни в чем не виноват». Когда Авдеев очнулся, делать реанимацию было уже поздно. Валя расширившимися глазами смотрела на него, почти машинально подавая те инструменты, что он просил.

— Время смерти ноль три сорок, — произнес Игорь, словно слыша себя со стороны.

— Что вы наделали?! — прошипела Валя, хватая его за рукав халата. — Вы же дали ей умереть, я же вам кричала!

— Что? — улыбнулся Авдеев, чувствуя небывалую легкость во всем теле.

— Да ты же ее убил! — рявкнула Валентина, срывая маску.

— Держите себя в руках, медсестра Канашина, — жестко произнес Авдеев и вышел из операционной.

Он не видел, как пришедшие из приемного санитары увозят труп в морг. И никто не знал, что это его мать — она носила девичью фамилию. А к утру он увидел в персоналке оперблока совершенно пьяную Валентину и понял, что должен подстраховаться, чтобы она не наговорила лишнего. По телефону он вызвал ответственного врача, и тот, обнаружив операционную сестру в таком непотребном виде, собственноручно взял у нее кровь на алкоголь и написал докладную. Как выяснилось утром, таких докладных было уже три, и Валентину уволили по статье, что автоматически означало — места операционной сестры она не получит больше никогда, а в больницах города — особенно. Потом Игорь спохватился и принялся искать флешку с записью операции, но так и не нашел, решил, что в ту ночь запись не велась. Никаких санкций в отношении его не последовало, но спустя неделю Игорь снова замер у стола, на котором лежала женщина. В ушах опять зазвучал материнский голос, и Авдеев вынужден был уйти из операционной. Потом это стало повторяться все чаще, и Игорь понял — нужно уходить, пока не случилось что-то более глобальное. Его уговаривали, удерживали, обещали золотые горы, но он твердо решил сменить специализацию. Но, как выяснилось, это мало чем помогло.

Его не особенно мучила совесть, но иногда накатывало что-то такое, и Игорь, схватив ведро, тряпку и бутылку моющего средства, принимался драить квартиру, а с особым рвением — комнату матери, в которой не прикоснулся после похорон ни к одной вещи. Он словно старался смыть все, что накатывало на него, уничтожить запахи, звуки, голоса. Иногда он начал видеть мать во встречных женщинах, а ее голос все чаще звучал в голове — не обвиняя, но и не оправдывая.



Игорь опустил голову, словно ожидая приговора, но чувствовал, что ему стало намного легче. Надя дотянулась до его щеки, погладила:

— Бедный мой… как же тебе от нее досталось… я думала — она только меня изводит, потому что любит тебя и не хочет ни с кем делить. Оказывается, тебе было куда хуже…

— Мне стало легче сейчас.

Он не кривил душой — теперь он больше не боялся говорить об этом.



С Валентиной он встретился на следующий день после работы. Она приехала к назначенному месту встречи с опозданием, сразу протянула руку:

— Давай.

Он протянул ей сверток, о содержимом которого не имел ни малейшего понятия.

— Скажи хоть, что там было.

— Зачем тебе? — засунув сверток в объемный рюкзак, болтавшийся у нее на локте, спросила Валентина.

— Так… интересно.

— Брошка там. Ее надо успеть вернуть до воскресенья одному серьезному мужику, иначе кое у кого голова с плеч слетит. Ты не думай, там никакого криминала, просто мой дурак у дядюшки позаимствовал, чтобы с карточным долгом расплатиться, думал, старик не заметит, а тот оказался глазастый. И сразу понял, чьих рук дело — не в первый раз племянник в его карман залезает со своими долгами. Устроил, понимаешь, покерный клуб, и так по-дурному проигрался какой-то тетке. Денег не было, рассчитался этой брошкой. Дядя через полгода пропажу заметил, велел вернуть. Вот и все, — пожала плечами Валентина. — Дай сигаретку.

Игорь протянул ей пачку.

— Ну а женщину зачем зарезали?

— Откуда знаешь? — совершенно не испугалась Валентина, затягиваясь сигаретным дымом.

— Про это убийство весь поселок говорит, — не моргнув, соврал Авдеев.

— И ты решил, что это мы?

— Сложил два и два.

— Смотри, математик, как бы вместо четырех при таком сложении пять не вышло. Или три. Догадался — помалкивай. А баба эта сама виновата — сказала бы, что спрашивали, да крик не поднимала и ушла бы на своих двоих, как нормальная. Все, мне пора. — Она выбросила окурок и побежала к пешеходному переходу — на противоположной стороне припарковался черный джип.

— Куда?! — спохватился Игорь, метнувшись следом. — А флешка?!

— Перебьешься! — захохотала Валентина и запрыгнула на заднее сиденье. — Не бойся, все в сохранности будет! — И машина сорвалась с места.





Аделина


Маммопластику Авдеев сделал через неделю. Я наблюдала за его работой с купола и не нашла, к чему бы придраться. Он выглядел уверенным и собранным, все этапы операции выполнил четко, наложил швы, сам затянул послеоперационный бандаж и вышел из операционной вслед за каталкой, на которой пациентку везли в палату. Я осталась довольна, о чем сказала Авдееву перед уходом домой. Он только пожал плечами:

— Хулу и похвалу приемли равнодушно.


— Ну, как знаете.



А через два дня курьер принес мне плотный коричневый пакет.

— Что это? — спросила я, расписываясь в получении.

— Не знаю. Я только курьер, привожу, что выдадут.

В кабинете я распечатала пакет, и из него выпала флешка — такая, как обычно бывают в видеокамерах старого образца. Вставив ее в компьютер, я включила и увидела операционную. Но это была не наша операционная — другие лампы, другой стол, более старое оборудование. На столе под простыней лежит пациент, но лица я не видела, только операционное поле — грудь слева. А вот и Авдеев. Он подходит к столу, поправляет простыню, зачем-то смотрит в лицо пациента. Замирает на секунду, потом протягивает руку, и медсестра вкладывает в нее скальпель. Надрез, открывается окно в грудной клетке, ранорасширитель разводит края. Видно плохо, но я понимаю, что в окне между ребер бьется сердце. И вдруг Авдеев замирает. Проходит минута, другая… медсестра суетится, толкает его в локоть — реакции нет. Еще минута, еще… мне показалось, что прошла целая вечность до того момента, как Авдеев очнулся и принялся зашивать окно обратно. Похоже, пациент умер, пока хирург пребывал в прострации. Точно — Авдеев смотрит на часы, сдергивает маску и что-то говорит. Медсестра, похоже, кричит — маска тоже сорвана, шевелятся губы. Она выбегает из операционной, а Авдеев аккуратно накрывает труп простыней, закрывает лицо, но перед этим долго вглядывается в него, как будто запоминает.

— Можно, Аделина Эдуардовна?

Я вздрогнула и отпрянула от монитора — в кабинет вошел Авдеев, улыбающийся, свежий, готовый к работе.

— Что это вы смотрите?

Он обошел стол и, бросив взгляд на монитор, окаменел:

— Откуда это у вас?

— Курьер принес утром.

— Я могу все объяснить.

— Не нужно. Я видела достаточно. Это и есть причина вашего ухода из кардиохирургии? Вы дали умереть больному прямо на столе? Заведующий об этом знал?

— Нет, — негромко сказал Авдеев. — Как не знал и того, что на столе — моя мать.

У меня перед глазами поплыли яркие круги. В моем кабинете находился человек, который стоял и смотрел, как умирает на столе его родная мать, и даже пальцем не пошевелил, чтобы это исправить. Можно ли представить себе чудовище большего масштаба? Вряд ли…

— Аделина Эдуардовна…

— Авдеев, как вы спите по ночам с таким грузом на душе?

— Спит он плохо. Но я помогу ему это исправить. — Я обернулась и увидела, как в кабинет входит вернувшийся наконец с больничного Иващенко. — Доброе утро, если еще можно его таковым считать.

— Ну, вряд ли… что вообще происходит?

— Давайте все вместе попьем кофе и обсудим, — предложил Иван, в руках которого я увидела поднос с тремя чашками кофе. — Располагайтесь, Игорь Александрович, — пригласил он, и Авдеев нерешительно присел на край стула. — Держите чашку. — Иващенко подвинул ее так, чтобы Авдеев мог дотянуться, поставил вторую передо мной, а сам уселся по привычке на диван. — Жаль, я не успел раньше. Кто вам принес эту флешку?

— Я же сказала — курьер. Но вы-то откуда знаете о ее существовании?

— Так Игорь Александрович рассказал. Он уже неделю ко мне приезжает, сперва домой, а сегодня уже в кабинет. И мы на верном пути.

Я сжала пальцами виски, в которых бухали молоты, грозя расколоть мой череп надвое:

— И что мне теперь с этим делать?

— Работать, — невозмутимо сказал Иващенко, отпивая глоток кофе. — Работать, Аделина Эдуардовна. Клиника не может позволить себе потерять хорошего хирурга. Вы ведь не станете это оспаривать?

— Это — не стану. Но…

— Тогда все остальное не имеет смысла. Мы закончим курс психоразгрузки, а Игорь Александрович на это время возьмет отпуск, правильно? И как только он будет полностью готов, снова вернется к своим обязанностям. Я не вижу никаких причин лишать его того, что он прекрасно умеет делать.

— И вас не беспокоит моральная сторона?

— Меня — нет. Он вполне осознает, что именно совершил, как осознает и то, почему так произошло. Я, каюсь, просмотрел в архиве больницы историю болезни его матери. Даже если бы операция прошла успешно, она могла не очнуться от наркоза. И сердце было изношено до критической степени. Есть заключение патологоанатома. Так что, Аделина Эдуардовна, можете спать спокойно. И Игорь Александрович со временем тоже обретет такую способность.

— Черт бы вас побрал, дорогой Иван Владимирович, — с досадой произнесла я, понимая, что формально он прав. — Мне нужно как-то это переварить.

— У вас будет достаточно времени, пока не закончится курс. А теперь подпишите доктору Авдееву заявление на отпуск без содержания, и мы пойдем в мой кабинет продолжать сеанс.

Авдеев положил передо мной лист бумаги, усеянный строчками, выведенными его безукоризненным почерком, и виновато улыбнулся:

— Я не хотел пугать вас.

— Я не испугалась, — заверила я, подписывая заявление. — Поправляйтесь. И потом милости прошу назад, в отделение.

— Спасибо, — искренне проговорил Авдеев и вдруг, бережно взяв мою руку, поднес к губам.

Кажется, я покраснела так, что даже Иващенко смутился и отвел глаза.