Самый страшный след

Глава девятая




Смоленск

Сентябрь 1941 года

Приближаясь к храму, отец Илларион тяжело дышал и держался за сердце, но шага не сбавлял. Перед глазами постоянно всплывала надменная ухмылка Грошева, произносящего странную фразу о «лежащих в овражке супротив храма».

Добравшись до конца свой улочки, старик не стал обходить овражек, чтобы попасть к стоявшему на берегу Днепра храму. Постояв на краю лощины, он немного отдышался и спустился на ее заросшее дно.

Продираясь через кусты, он прошел вдоль низины, но ничего, кроме старого мусора — корзинок, истлевших ведер, рваных сапожных голенищ и калош, — не обнаружил. Покрутившись на одном месте, стал взбираться по северному склону и… наткнулся на лежащие в густой траве окровавленные тела.





* * *


Глотая слезы и читая молитву, отец Илларион ходил среди истерзанных пулями тел. Всего он насчитал двенадцать человек. Среди них шестеро мужчин от тридцати до пятидесяти лет, два подростка лет по пятнадцать-шестнадцать, женщина средних лет, молодая цыганка и две маленькие девочки.

Кое-кого из погибших старик хорошо знал. Как минимум половина мужчин и женщина средних лет были в числе прихожан храма. Он даже помнил их имена, а с Федором Шестопалом каждый год занимался заготовкой дров для храма.

— Его-то за что? — качал головой священник. — Он же слова дурного за всю жизнь не произнес. Как же так?..

Обратив внимание на смуглую молодую женщину, Илларион вдруг замер и едва не перестал дышать. От страшной догадки спина покрылась холодным потом.

Перед ним лежала цыганка и две ее дочери — в этом сомнений не было: девочки как две капли воды походили на свою красивую мать. Одной было годика четыре, второй — примерно шесть.

— Это же они… — ошеломленно прошептал отец Илларион. — Жена и дочери Якова… А он с ног сбился, ищет…

Мать и старшая девочка определенно были мертвы — на их телах виднелись множественные окровавленные раны. Младшая с виду повреждений не имела и словно заснула, подвернув под себя ручку и прижавшись щекой к сестричке.

Священник осторожно подсунул под нее ладони, приподнял и… ощутил холод остывшего тельца. Прижав к себе мертвого ребенка, он склонился над матерью, закрыл глаза и выдавил из себя приглушенный стон.

По сухим морщинистым щекам побежали слезы…





* * *


Дверь в храм была приоткрыта. Внутри отец Илларион застал привычный порядок, за которым постоянно следил послушник Акимушка.

Тридцатилетний Аким был круглым сиротой, плохо говорил, не умел читать и писать. Зато имел большое доброе сердце и искренне верил в Бога. В свое время настоятель повстречал его на вокзале, где тот ночевал на лавках и рылся в вокзальных урнах в поисках еды. Илларион привел его в храм и стал проводить с ним все свободное время, обучая простейшим обязанностям.

Спустя полгода Аким преобразился: перестал шарахаться от незнакомых людей, ходил в чистом, запомнил более сотни слов, научился азам церковных уставов. А со временем и вовсе сделался мирским помощником настоятеля. Новая ипостась предполагала и новые обязанности: зажжение свечей и лампад, подготовка и разжигание кадила, наведение порядка в храме и вокруг него. По строгим церковным канонам Акиму возбранялось ходить между алтарем и Царскими вратами, а также касаться престола. Но отец Илларион и тут допустил послабление, разрешив послушнику ночевать в маленьком служебном помещении, совмещенном с храмовым алтарем.

В этом помещении он его и нашел, пройдя через Царские врата.

— Акимушка, что с тобой? — спросил Илларион, наклонившись над послушником. — Тебя кто-нибудь обидел?

Тот сидел за небольшой металлической печью, с головой накрывшись рогожкой.

Услышав знакомый голос, послушник стянул с себя покрывало и с трудом проговорил:

— Там на улице… много людей… Очень шумели. Кричали… плакали… стреляли…

— Да, я слышал стрельбу, — сказал священник. — Но сейчас там никого нет. Там стало тихо. Слышишь?

Аким прислушался, просветлел лицом и наконец решил покинуть свое убежище.

— Ты завтракал? — Старик присел на деревянный лежак, служивший кроватью.

— Нет. Я спал.


— Там яйца и сухари. Можешь съесть сегодня все наши припасы.

Акимушка кивнул.

— И вот еще что. У меня к тебе просьба. Возьми, пожалуйста, лопату и выкопай большую яму у белокаменной ограды.

Блаженный никогда не задавал вопросов. Он всегда с радостью исполнял любые поручения, особенно если просил сам настоятель. Вот и сейчас он слушал и глядел на него взором восьмилетнего ребенка, хлопая длинными, выгоревшими на солнце ресницами.

— Яма должна быть большой: четыре шага на восемь. И глубиной в половину твоего роста. Сделай это до наступления темноты, — закончил отец Илларион. Поднявшись, он поправил головной убор и направился к выходу. — А меня ждут другие дела. На закате я приду в храм…





* * *


Домой он возвращался быстрее, чем часом ранее шел в храм.

— Его не тронут. Он блаженный, Бог не даст его в обиду. Не тронут… — еле слышно шептал Илларион, на ходу разглаживая седую бороду.

Недавно в его голове окончательно созрел план действий. Теперь нужно было претворять его в жизнь.

Придя домой, старик снова приготовил крутой соляной раствор и замочил в нем свежую хлопчатобумажную тряпицу. Прихватив остатки йода и перевязочного материала, он проскользнул через задний двор к сараю.

Дверь была прикрыта, но обитатели деревянного убежища не спали.

— Позавтракали? — протиснувшись внутрь, спросил отец Илларион.

— Подкрепились, спасибо, — поблагодарили мужчины.

— Как чувствуешь себя, Иван?

— Получше стало, — уверенно доложил тот.

Сермягин лежал на телогрейке, перебинтованная нога его покоилась на небольшом возвышении, устроенном из соломы.

— Это потому, что организм твой за ночь отдохнул и сейчас борется с болезнью, — вздохнул священник. — Как бы к обеду опять жар не начался. Давай-ка снимем повязку и обработаем рану…

Он присел возле раненого, но почувствовал на себе вопросительный взгляд цыгана.

— Нет, Яков, новостей у меня нет. Но прогулялся я не безрезультатно, — сказал он, снимая с ноги солдата повязку. — Осторожно переговорил с тремя соседями. Никто из них отставших от табора людей не встречал. Из этого я заключил, что супруге твоей удалось совладать с лошадьми и выбраться из города.

Чернов заметно повеселел.

— Я ведь тоже так думаю. Моя Богдана очень смелая и ловкая!

— Ну и славно, — кивнул старик, избегая смотреть ему в глаза.

Следующие полчаса он занимался ногой красноармейца: обрабатывал рану, сызнова пеленал ее пропитанной крутым соляным раствором тряпицей, перевязывал…

После ушел в дом, а вернулся только к обеду, неся в глубокой плошке только что приготовленную пшенную кашу.

— Вот, покушайте. — Он вручил им плошку, деревянные ложки и два ломтя хлеба.

— А вы, отец? — спросил цыган.

— Я сыт. Лучше присяду рядышком, — отмахнулся тот. Дождавшись, когда мужчины утолят голод, задумчиво проговорил: — Уходить надобно отсюда.

Цыган перестал скоблить ложкой донышко миски. Замер и Сермягин.

— Куда? — спросил Иван.

— К нашим. Через линию фронта.

— Это как же?.. — растерялся красноармеец. — Надо ж дорогу знать, расположение войск…

— Дорогу на Вязьму — лесами, минуя большие поселения, — я знаю, — поведал отец Илларион. — До революции, еще будучи молодым человеком, ездил я с обозами по окрестным деревням.

— Это зачем же?

— Голодно тогда было, Ваня. Я уж забывать стал, но трудных годиков бывало много.

И цыган, и красноармеец закивали: