Седмица Трехглазого
Часть 28 из 48 Информация о книге
– Посулю полушку какому-нибудь безделу. Их сейчас много всюду болтается, голодных. – Обещай копейку. Я дам. – Ну, за копейку тебе мою вестку доставят быстрее ветра. Прежде приказа Трехглазый заехал в Троицу-на-грязех, куда часто хаживала покойница жена. Церковка была маленькая, деревянная, невидная, но там висела икона святых преподобных Ксенофонта и Марии, утешителей родительской печали. Катерина всегда ставила перед образом восемь свечей: две зажженные, в память ранопреставленных младенцев, и шесть сирых – за мертворожденных. Никогда Маркел сюда жену не сопровождал и даже сердился, зачем зря себе сердце надрывает, а ныне что-то захотелось. Сделал всё, как она делала, только прибавил еще одну большую свечу, трехалтынную. Смотрел на огонек, просил прощения. Где ты ныне? Оглянулась ли назад с небесных высей на меня, сироту? Навряд ли. Был я тебе не счастьем, а бременем. Прости меня, Христа ради. Поплакал, полегче стало. От церкви ехал понурый, о меняле Золотникове забыл и думать. Но у приказных ворот к дьяку кинулся оборванец, завопил: – Ты Трехглазый? Гони копейку, мне обещано! Маркел велел стражнику крикуна за шиворот не хватать, кинул монету, взял вестку – восковую табличку для коротких записок. Скорыми, неряшливыми буквами там было накалякано: «Поворотя спиной к Рождеству Богородицы что на Путинке справа третьи ворота». – Давно меня ждешь? – спросил дьяк у посланца. Мужичонка хлюпнул носом. Вопрос был глупый. Простые люди время не меряют. – С четверть часа он здесь ноет, копейку требует, – пришел на помощь стражник. Развернул Трехглазый коня, погнал на Дмитровскую. Бегу туда было с версту или чуть боле. На рысях – мигом. Всё скорбное из головы выдуло встречным ветром. Что там такое близ Путинки? Далеконько от Поварской слободы. …Рождественская церковь была не чета Троице – нового каменного строения, с тремя узорными колоколенками. На паперти, как водится, густо сидели нищие. Судя по сытым мордам, кормились они здесь неплохо. Слобода была казенная, близко Путинка, Путевой посольский двор. Вокруг в основном жили разные служивые люди. Ворота третьего от церкви дома были ничем не примечательны, но недоумевать долго не пришлось. Из-за черного, слежавшегося сугроба высунулась остроносая Ванькина личность. Тощая рука, выпроставшись из рукава, замахала: дальше езжай, дальше! Маркел понял, что торчать здесь, на виду, не нужно и завернул за первый же угол. Через минуту туда явился Репей. – Как ты с Поварской отбыл, вскоре, я и до ста не счел, со двора выбежал Золотников… – А зачем ты считал? – удивился дьяк. – Для доклада. Трехглазый поглядел на парня с уважением. – Ну, выбежал – и что? – Почесал вдоль белогородской стены, как на пожар. Пузом трясет, обронил рукавицу – не заметил. Я, понятно, за ним. Вот сюда он меня и привел. Вошел вон в тот дом. Высунувшись, Ванька показал на калитку, против которой прятался за сугробом. – Он и ныне там? – Нет. Пробыл тыщу двести мигов – я на снегу палочкой засекал – и вышел на улицу. Уже не бегом, а чинно. Не знаю, правильно ли я рассудил, что чем идти за купчиной, лучше здесь остаться… Репей неуверенно поглядел на Трехглазого. – Правильно, – одобрил тот. – Где найти Золотникова, мы и так знаем. Теперь надо бы спознать, кто тут живет. К кому это он прибежал со своим страхом? Ярыжка скромно потупился. – Спознал уже… – Как? Откуда? – Баба мимо шла, из церкви. Спросил. – Ну! Чей дом? – То-то что чей, – ухмыльнулся Ванька. – Живет тут Фрол Рябой, мастер-чеканщик с Серебрянического денежного двора. И оскалился, когда дьяк разинул рот. У Маркела же будто глаза открылись. Всё встало на место. Меняла, который отказался от ста двадцати новеньких рублей, с перепугу побежал не куда-нибудь, а к мастеру денежного двора, где изготавливают монету. Тут пахло великим и страшным воровством, еще худшим, чем чеканка фальшивых денег. Ложные рублевики находят и изымают, а похищенные, но настоящие потом не сыщешь и не изымешь. – Дело-то аховое. – Дьяк потер родинку, как всегда при затруднении или большом волнении. – Ну, будет шуму… Что за человек Рябой? С кем живет? Не спросил ты у своей бабы? – Спросил. Фрол – бобыль, проживает один. Что будем делать, Маркел Маркелыч? Возьмем его, пока не убег? И видно было, что парню очень хочется еще отличиться: схватить злодея, заломить ему руки, связать. Трехглазый посмотрел через ограду на дранковую крышу. Из трубы поднимался дым. – Не за что его брать. Мало ли по какому делу к нему бегал меняла. Нам и Золотникова-то пока винить не в чем. Нет, Ваня, подождем, не напугается ли этот, не побежит ли еще к кому-нибудь печалиться. – Не похоже, чтоб напугался. Вишь, печку растопил. Пироги что ли печет? – Пускай себе печет, – ответил дьяк, трудно слезая с коня и привязывая уздечку к чахлой осине. Постояли бок о бок, глядя на дом. Вдруг Маркел чертыхнулся, заковылял вперед. – Чего? Чего? – догнал его ярыжка. – Многовато чаду для печки! Дымила не только труба. Серые клубы поднимались и откуда-то сбоку. – Пожар там! Вышибай калитку! Репей побежал вперед, с размаху ударил в дощатую створку плечом – и чуть не упал вместе с нею. Ворвались во двор. Из окошек вверх струился дым. Внутри, за слюдой, багровели и покачивались сполохи. – Дураки мы с тобой! – закричал Трехглазый. – А меняла ловок. Ошибся я в нем! Принял волка за овцу! Убил он мастера, оборвал концы! И дом поджег! Дверь выламывать не пришлось, она была не заперта. Внутри горела сваленная на полу солома, но пол и стены еще не занялись. Забили огонь, затоптали, залили водой из кадушки. Только тогда перевели дух. – Вот же собака! – Ванька вытирал рукавом закопченное лицо. – Не поспей мы – всю слободу бы запалил, а подуй ветер – и улица бы зашлась. Есть же гады, а, Маркел Маркелыч? Ништо. Сыщем Золотникова – его, поджигателя, самого на костре спалят, и правильно. Дьяк отдышался, приступил к поиску. Сунулся туда, сюда, откинул крышку погреба, свесился вниз. – Чуднó. Трупа нигде нет… Не убивали, значит, Рябого? Куда же он делся? Ну-ка, Ваня, беги за дом. Репей сорвался, исчез. Минут через десять вернулся смущенный, скребя затылок. – Там это… Сад. И оттуда в переулок калитка… Нараспашку… Сбежал, выходит, Рябой. Сразу после менялы подпалил избу и сбежал. А я, дурак, за сугробом сидел. Не пойму только, зачем дом-то было поджигать? – А вот зачем. Пока парень бегал, Трехглазый осмотрелся поосновательней. – У него тут свой денежный двор. В углу пирамидой лежали красноватые бруски – монетная медь. Из печки, обмотав руку полотенцем, Маркел достал рублевый чекан – раскаленный, но еще не оплавившийся. – Сколько им надо было рублей, столько и шлепали. Медь где-то доставали, а чекан, похоже, подлинный, казенный. Да, брат, тут дело государево. Ничего, зато теперь есть на воров улики. Можно брать их за караул. – Можно-то можно, да некого, – вздохнул ярыжка. – Мастера теперь ищи-свищи. Менялу разве что? – На кой нам меняла. Он только сбытчик. Может, и не единственный. Нет, Ванюша, мы пойдем на Денежный двор, где служит Рябой. Чекан покраден оттуда. Ну, будет тамошним начальникам за такого мастера. – Охти мне, бедному! Ай, Фролка, ай, вор! Что учинил, паскуда!