Семь смертей Эвелины Хардкасл

– Почему вы меня не предупредили о предстоящей свадьбе? – резко спрашиваю я.

Он останавливается и отвечает:

– Чтобы над вами поиздеваться.

Под его взглядом я цепенею, щеки заливаются краской.

Глаза у него зеленые, зрачки неровные, как кляксы. Люди, настолько убежденные в своей правоте, увлекают за собой армии и разрушают храмы. Если в один прекрасный день ему надоест прислуживать, то Рейвенкорту не поздоровится.

– Рейвенкорт очень тщеславен, его легко задеть, – невозмутимо продолжает Каннингем. – Я заметил, что вы унаследовали эту черту его характера, и решил на ней сыграть.

– Но почему? – спрашиваю я, ошеломленный его прямотой.

Он пожимает плечами:

– Вы пытались меня шантажировать. Неужели вы решили, что вам это сойдет с рук?

Я озадаченно моргаю, а потом начинаю хохотать. Смех громкий, утробный, складки жира на тучном теле одобрительно трясутся. Мне нравится его дерзость. Я его унизил, а он отплатил мне той же монетой, не приложив к этому ни малейших усилий – одно терпение. Такой поступок заслуживает похвалы.

Каннингем недоуменно сводит брови:

– Вы не сердитесь?

– Сержусь я или нет, вас, по-видимому, нисколько не волнует, – говорю я, утирая слезы из глаз. – Как бы то ни было, я первым бросил камешек в ваш огород. А значит, сам виноват, что в ответ мне прилетел здоровенный булыжник.

Мой собеседник не в силах сдержать улыбки.

– Оказывается, вы и правда не такой, как лорд Рейвенкорт, – говорит он медленно, взвешивая каждое слово.

– Начнем с того, что меня зовут иначе, – заявляю я, протягивая руку. – Айден Слоун, рад знакомству.

Он крепко пожимает мне руку, широко улыбается:

– Очень приятно, Айден. Меня зовут Чарльз.

– Что ж, Чарльз, простите, что я грозился разгласить ваш секрет. Я не собираюсь этого делать. Я всего лишь хочу спасти Эвелину Хардкасл и выбраться из Блэкхита, но времени у меня в обрез. Мне нужен друг.

– Да, и не один, – кивает он, вытирая стекла очков о рукав. – По правде сказать, вся эта история так необычна, что хочется узнать, чем все закончится. Так что я бы отсюда не ушел, даже если бы мог.

– Тогда нам пора. Даниель предупреждал, что Эвелину убьют на балу, в одиннадцать часов. Если мы хотим ее спасти, то должны успеть.

Бальная зала находится по другую сторону вестибюля. Мы направляемся туда, Каннингем поддерживает меня под локоть. Из деревни приезжают экипажи, выстраиваются на подъездной аллее. Лошади фыркают, лакеи распахивают двери, гости в маскарадных костюмах снуют туда-сюда, как канарейки, выпущенные из клетки.

– А почему Эвелина согласилась выйти замуж за Рейвенкорта? – шепотом спрашиваю я.

– Из-за денег, – отвечает Каннингем. – Лорд Хардкасл знаменит как умением неудачно вкладывать деньги, так и отсутствием ума, способного признать свои ошибки. По слухам, он уже почти обанкротил семью. За право взять в жены Эвелину Рейвенкорт пообещал не только выплатить лорду и леди Хардкасл щедрое вознаграждение, но и через пару лет купить имение Блэкхит за немалые деньги.

– Вот оно что, – говорю я. – Обнищав, Хардкаслы решили, что легче продать дочь, а не фамильные драгоценности.

Мысленно возвращаюсь в утро, к шахматной партии, к улыбке Эвелины, провожавшей меня к выходу из оранжереи. Рейвенкорт покупает не жену, а неиссякаемый источник презрения. Интересно, догадывается ли старый дурак, на что он себя обрекает?

Затем я вспоминаю о поручении, данном Каннингему:

– Кстати, как там Себастьян Белл? Вы с ним встретились?

– Увы, нет. Я заглянул к нему, но бедняга лежал без сознания посреди комнаты, – с неподдельным сожалением говорит он. – Да, я видел там дохлого кролика. Похоже, у вашего зловещего лакея извращенное чувство юмора. Я вызвал доктора и оставил его разбираться. Так что ваши эксперименты придется провести в другой раз.

Мое разочарование растворяется в музыке, бьющей в закрытые двери бальной залы. Слуги распахивают перед нами дверные створки, и звуки вырываются в вестибюль. Человек пятьдесят кружат под люстрой, увенчанной свечами. На подмостках у дальней стены наяривает оркестр, подбадривая танцующих: арлекины заигрывают с египетскими королевами и ухмыляющимися чертями, среди них скачут шуты, сбивают пудреные парики, вырывают из рук золоченые маски. По полу шуршат кринолины и шлейфы, развеваются плащи и монашеские рясы. Мельтешение толпы сбивает с толку. Единственное свободное место – рядом с Майклом Хардкаслом; лучи его сияющей маски-солнца так длинны и остры, что приближаться к нему небезопасно.

На все это мы взираем с галереи, откуда вниз ведет узкая лесенка. Я невольно барабаню пальцами по перилам в такт музыке. Какой-то частью чужого сознания я вспоминаю, что Рейвенкорт любит эту мелодию и ему очень хочется ее наиграть.

– Рейвенкорт обучен музыке? – спрашиваю я Каннингема.

– В детстве он прекрасно играл на скрипке, но потом сломал руку, катаясь верхом, и о виртуозной игре пришлось забыть. По-моему, он до сих пор об этом жалеет.

– И правда, жалеет, – вздыхаю я, пораженный глубиной чувств Рейвенкорта.

Сейчас не время об этом думать. Надо сообразить, как в этой толчее отыскать Сатклиффа.

«Или лакея».

Я обмираю. Этого я не предусмотрел. Здесь, в толпе, среди шума и гама, удар ножа будет совершенно незаметен.

От одной этой мысли Белл сбежал бы к себе в спальню, но Рейвенкорт не настолько труслив. Если покушение на Эвелину произойдет здесь, то здесь я и останусь, а там будь что будет. Чарльз помогает мне сойти по лестнице, а в бальной зале мы стараемся держаться неосвещенных уголков.


Клоуны хлопают меня по плечу, женщины кружатся в танце, прикрывая лица масками-бабочками. Не обращая ни на кого внимания, я проталкиваюсь к диванам у дверей в сад, чтобы дать отдых усталым ногам.

До сегодняшнего вечера мне встречались лишь небольшие группы гостей, источавших завуалированную неприязнь к хозяевам особняка. А теперь они собрались все вместе, и чем теснее меня обступает толпа, тем гуще становится злоба. Мужчины весь день пьянствовали и сейчас не танцуют, а бродят пошатываясь, огрызаются и глазеют на окружающих – в общем, ведут себя как дикари. Девицы нарочито запрокидывают голову и звонко хохочут, волосы растрепаны, макияж смазан, а они переходят от одного партнера к другому и колко подшучивают над замужними женщинами, которые сгрудились тесным кружком, испуганно глядя на разнузданную, обезумевшую толпу.

«Маска лучше всего открывает подлинную натуру человека».

Чарльз нервно напрягается, с каждым шагом все крепче сжимает пальцы на моем локте. Во всем ощущается какая-то неправильность. Веселье слишком натужное. Это празднество за миг до разрушения Гоморры.

Наконец мы подходим к дивану. Чарльз усаживает меня на подушки. В толпе снуют служанки, разносят напитки, но из нашего укромного уголка подозвать прислугу невозможно. Разговаривать в таком гаме тоже трудно, поэтому Каннингем указывает на стойку с шампанским, окруженную гостями. Я киваю, утираю пот со лба. Шампанское поможет мне успокоиться. Чарльз уходит за бутылкой, а я чувствую легкий сквозняк: кто-то распахнул двери в сад, чтобы было легче дышать. За окнами темно, но в саду зажгли жаровни, цепочка трепещущих огней убегает к пруду, окруженному деревьями. Темнота вихрится, принимает форму, уплотняется, приближаясь; сияние свечей озаряет бледное лицо.

Не лицо, а маску.

Белую фарфоровую маску с клювом.

Я ищу взглядом Чарльза, надеюсь, что он где-то рядом, что сможет задержать таинственного незнакомца, но Чарльз затерялся в толпе. Снова смотрю на распахнутые двери: Чумной Лекарь, выдвинув плечо вперед, пробирается между танцующими.

Опираюсь на трость, тяжело встаю. Даже затонувшие корабли поднимают со дна океана с меньшими усилиями. Ковыляю к морю маскарадных костюмов, поглотившему Чумного Лекаря. Вижу промельки – блеск маски, взмах плаща, – но его самого, как туман в лесу, ухватить невозможно.

Он скрывается из виду в дальнем углу.

Оглядываюсь по сторонам, пытаюсь его снова отыскать, но тут на меня кто-то наталкивается. Взревев от ярости, я оборачиваюсь: из-под белой фарфоровой маски с клювом на меня смотрят два карих глаза. Сердце вздрагивает, и я тоже. Незнакомец испуганно срывает маску, обнажая узкое мальчишеское лицо.

– Ой, простите, я не… – говорит он.

– Рочестер, мы здесь! – кричат ему из толпы.

Мы одновременно оборачиваемся. К нам приближается еще кто-то в наряде чумного лекаря, за ним следует другой, еще трое мелькают среди гостей. Обладатели одинаковых маскарадных костюмов множатся, но ни один из них не мог быть моим таинственным собеседником: то слишком высок, то слишком коренаст, то слишком сухопар или не вышел ростом – несовершенные копии подлинника, все с изъянами. Они пытаются оттащить своего приятеля от меня, но я хватаю чью-то руку – не важно чью, они все похожи.

– Откуда у вас эти костюмы? – спрашиваю я.

Парень ухмыляется, таращит серые, налитые кровью глаза – невыразительные, тусклые, пустые, как дверные проемы; в них нет мысли. Он вырывается, тычет меня в грудь, пьяно бормочет:

– Эй, повежливее!

Видно, что у него чешутся кулаки. Я взмахиваю тяжелой тростью, изо всех сил ударяю его по ноге. Он падает на колени, и с губ его срывается брань. Он пытается подняться, упирает ладонь в пол, а я концом трости пригвождаю ему руку к паркету.

– Откуда у вас эти костюмы? – повторяю я, срываясь на крик.

– С чердака, – отвечает он; побелевшее лицо выглядит фарфоровой маской. – Там их много, все одинаковые.

Он хочет высвободить ладонь, но я лишь сильнее нажимаю на трость, впрочем не наваливаясь всем весом; гримаса боли искажает юношеское лицо.

– Как вы о них узнали? – спрашиваю я, чуть отпуская трость.

– Вчера вечером какой-то слуга рассказал, – говорит он сквозь слезы. – Он уже был при полном параде, в маске и в цилиндре. А у нас не было маскарадных костюмов, вот он и повел нас на чердак. И всех остальных позвал, человек двадцать, честное слово.

«Похоже, Чумной Лекарь не желает, чтобы его обнаружили».

Несколько секунд я смотрю, как он корчится на полу, взвешиваю искренность его объяснения и силу причиненной боли, нахожу их примерно равными и приподнимаю трость. Он торопливо отходит, сжимая поврежденную руку. Как только он пропадает из виду, Майкл, заметив меня в толчее, решительно направляется в мою сторону. Он чем-то встревожен, на щеках алеют пятна. Губы двигаются, но музыка и смех заглушают слова.

Я делаю знак, что не понимаю. Он подходит ближе, выкрикивает:

– Вы видели мою сестру?

Я озабоченно мотаю головой. Мне страшно. По глазам Майкла понятно, что происходит что-то неладное, но я не успеваю его расспросить – он снова ныряет в толпу танцоров. Мне жарко, кружится голова, а вдобавок не отпускает дурное предчувствие. Я пробиваюсь к дивану, распускаю галстук-бабочку, расстегиваю воротничок сорочки. Мимо проносятся люди в масках, испарина блестит на обнаженных руках.

Меня мутит, и праздник не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Раздумываю, не присоединиться ли к поискам Эвелины, но тут Каннингем приносит бутылку шампанского в серебряном ведерке со льдом и два бокала на длинных ножках. Серебро отпотевает, Каннингем тоже обливается потом. Я совсем забыл, куда и зачем он уходил, поэтому кричу ему в ухо:

– Где вы были?!

– Показалось… Сатклифф… – орет он, но музыка заглушает половину слов. – …Маскарадный костюм.

Судя по всему, Каннингем видел то же, что и я.

Я понимающе киваю, мы усаживаемся на диван и молча пьем шампанское, не переставая выглядывать в толпе Эвелину. Я все больше волнуюсь. Надо обыскать дом, расспросить гостей, но Рейвенкорт не способен на такие подвиги. В бальной зале слишком много гостей, Рейвенкорт слишком устал. Он расчетливый наблюдатель, а не герой; значит, чтобы помочь Эвелине, надо воспользоваться его сильными чертами характерами. Может быть, завтра я буду энергичной и деятельной личностью, но сегодня могу лишь наблюдать. Все, что здесь происходит, надо запомнить до мельчайших подробностей, чтобы не допустить непоправимого.

Шампанское и впрямь меня успокаивает, но я отставляю бокал, не желая туманить сознание. И внезапно замечаю Майкла на ступенях лестницы, ведущей к галерее бальной залы.

Оркестр умолкает, смех и гомон стихают, и все поворачиваются к Майклу.

– Простите, что прерываю веселье, – говорит он, сжимая перила галереи. – У меня к вам странный вопрос: кто-нибудь видел мою сестру?

По толпе пролетают шепотки, гости недоуменно переговариваются. Через минуту становится ясно, что в бальной зале Эвелины нет.