Серотонин

Когда я допивал третью кружку пива, слегка утратив бдительность, перед моим взором предстала Камилла. Она вышла из кабинета, где принимала пациентов, что-то сказала регистраторше – ну конечно, ведь уже обеденный перерыв. Она стояла всего метрах в двадцати от меня, не больше, она не изменилась, внешне совсем не изменилась, мне даже страшно стало, ей уже перевалило за тридцать пять, а она по-прежнему выглядела девятнадцатилетней девочкой. Сам-то я изменился внешне, я ведь знал, что сдал за это время, потому что иногда мне попадалось мое отражение в зеркале – я встречался с ним без восторга, но и без особого отвращения, как сталкиваешься с не слишком докучливым соседом по лестничной площадке.

Этого мало, на ней были джинсы и светло-серая толстовка, как в тот ноябрьский понедельник, когда она сошла с утреннего парижского поезда, с сумкой через плечо, за мгновение до того, как наши глаза встретились и впились друг в друга на несколько секунд или минут, в общем, на неопределенное время, пока она не сказала: «Я Камилла», – дав таким образом толчок дальнейшему развитию событий, созданию новой экзистенциальной конфигурации, из которой я так и не вышел и, возможно, не выйду никогда, да, по правде говоря, вовсе и не собираюсь выходить. Я было запаниковал, когда они остановились поговорить на тротуаре: неужели собрались пообедать в «Нормандском герцоге»? Случайная встреча с Камиллой казалась мне худшим из возможных вариантов, провал был обеспечен. Но нет, они пошли по улице Сен-Жерве, да и присмотревшись к «Нормандскому герцогу», я понял, что опасения мои были напрасны, тут не предлагали вообще никакой еды, даже сэндвичей, обеденный наплыв посетителей патрону не грозил, так что он преспокойно штудировал «Пари-Норманди», испытывая к этой газете, по-моему, какой-то чрезмерный, патологический интерес.

Решив не дожидаться возвращения Камиллы, я расплатился и в состоянии легкого опьянения вернулся домой в Сент-Обер-сюр-Орн, к треугольной комнате, медным кастрюлям на стенах, а проще говоря, к своим воспоминаниям, так что оставшейся бутылки «Гран Марнье» оказалось недостаточно, моя тревога росла с каждым часом, накатывая резкими волнами, с одиннадцати вечера начались приступы тахикардии, сопровождавшиеся обильной испариной и дурнотой. К двум часам утра я понял, что от этой ночи я никогда полностью не оправлюсь.



Так и вышло, именно с этого момента я перестал отдавать себе отчет в своих действиях, затрудняясь определить их мотивы, притом что они явно начинали противоречить общепринятой морали и, более того, здравому смыслу, которым, как мне казалось, я был наделен. Я никогда не считал себя – и довольно внятно это уже объяснил, я надеюсь, – сильной личностью, не принадлежал, как говорится, к числу людей, оставляющих неизгладимый след в истории или хотя бы в памяти современников. Вот уже несколько недель, как я снова взялся за чтение – ну если так можно выразиться; свое читательское любопытство неуемным я бы не назвал, фактически я читал только «Мертвые души» Гоголя, небольшими порциями, по одной-две страницы в день, не более, и часто перечитывал их заново несколько дней подряд. Это чтение доставляло мне бесконечное наслаждение, никогда еще, мне кажется, ни с одним человеком я не ощущал такой близости, как с этим русским писателем, несколько подзабытым, хотя, в отличие от Гоголя, я вряд ли сказал бы, что Бог дал мне многостороннюю природу[36]. Бог дал мне природу простую, даже, на мой взгляд, простейшую; скорее мир вокруг меня стал сложносочиненным, и вот я достиг состояния чрезмерной сложности мира, и с этой сложностью мира, в который я погрузился с головой, мне было уже не справиться, в связи с чем мое поведение, которое я вовсе не оправдываю, стало необъяснимым, скандальным и непоследовательным.



На следующий день я приехал в «Нормандский герцог» к пяти часам пополудни, хозяин бара уже привык ко мне, накануне он еще слегка удивился, сегодня отнюдь, и сразу потянулся к рычагу пивного крана, не дав мне даже открыть рот, и я сел за тот же столик, что и вчера. Приблизительно в четверть шестого девочка лет пятнадцати вошла в кабинет, держа за руку ребенка, маленького мальчика лет трех-четырех; Камилла появилась в приемной и, взяв его на руки, покружилась с ним, осыпая его поцелуями.

Итак, ребенок, у нее был ребенок; вот так новость, как говорится. Мне следовало этого ожидать, женщинам свойственно иногда рожать детей, но это последнее, что могло прийти мне в голову. И, честно говоря, прежде всего я подумал не о самом ребенке; как правило, для появления ребенка на свет нужны двое, вот о чем я подумал, – как правило, но не всегда, в наши дни медицина предлагает разные возможности, я знал о них понаслышке и, конечно, предпочел бы, чтобы ее ребенок родился в результате искусственного оплодотворения, тогда бы он показался мне, образно говоря, невсамделишным, но, увы, пять лет назад Камилла купила билет на поезд и билет на фестиваль «Старый плуг» в самый разгар овуляции и, познакомившись на концерте с каким-то мужиком, переспала с ним, название группы она не запомнила. Нет, его нельзя назвать уж совсем первым встречным, парень был ни урод, ни мудак, а просто студент коммерческой школы. Единственная загвоздка состояла в том, что он оказался фанатом хеви-метала, но ведь нет пророка без порока, к тому же для фаната хеви-метала он был весьма вежлив и опрятен. Дело было в его палатке, стоявшей на лугу в нескольких километрах от концертных площадок; все прошло ни хорошо, ни плохо, скажем так, сносно; вопрос о презервативе они благополучно обошли стороной, с мужиками так всегда. Она проснулась первой и, вырвав листок из своего блокнота Rhodia, оставила его на видном месте, написав выдуманный номер мобильника, что было явно излишней предосторожностью, вряд ли он собирался ей звонить. До станции пришлось тащиться пять километров пешком, в остальном все было прекрасно, стояло погожее летнее утро, безоблачное и приятное.

Ее родители отнеслись к этой новости с пониманием, мир изменился, они это сознавали – не факт, что в лучшую сторону, считали они в глубине души, – но изменился, что поделать, новое поколение выбирает теперь какие-то причудливые окольные пути для исполнения своей репродуктивной функции. Так что они согласно покивали в ответ, независимо друг от друга, но в разном расположении духа: у отца преобладало все-таки чувство стыда от сознания, что он хоть и частично, но все же провалил свою воспитательную миссию и все могло бы произойти по-другому; ну а мать, в сущности, уже полностью предалась радостному ожиданию внука, ибо она знала, что будет мальчик, она тут же это поняла, и не ошиблась – родился действительно мальчик.



Около семи вечера Камилла вышла вместе с регистраторшей, которая тут же свернула на улицу Сен-Жерве, а Камилла заперла двери кабинета и села за руль своего «ниссана-микры». Я вообще-то собирался последовать за ней, то есть такая мысль мелькнула у меня днем, но я оставил машину у городских укреплений, слишком далеко, у меня не было времени идти за ней, да и сил тоже; нет, только не сегодня, к тому же она с ребенком, сложившаяся ситуация требовала пересмотра, так что сейчас правильнее будет отправиться в «Карфур Маркет» за бутылкой «Гран Марнье», скорее даже за двумя бутылками.



Вряд ли в субботу ветеринарный кабинет Камиллы закрыт, рассуждал я на следующий день; возможно, как раз в субботу у нее больше всего пациентов, если заболевает собака, хозяева ждут, они ждут, когда у них выдастся свободное время, так, по идее, устроена жизнь человека. А вот школа, детский сад или прогулочная группа ее сына сегодня, скорее всего, выходные, и, надо полагать, она воспользуется услугами бебиситтера, то есть предположительно появится одна, что представлялось мне благоприятным стечением обстоятельств.

Я приехал к половине двенадцатого – на случай если в субботу во второй половине дня она не работает, что, конечно, маловероятно. Хозяин бара покончил с «Пари-Норманди», но тут же погрузился в столь же подробное изучение «Франс Футбол», он был вдумчивым читателем, такие попадаются, я сам знавал людей, которые не ограничиваются чтением крупных заголовков, заявлений Эдуара Филиппа или информации о стоимости трансфера Неймара, им надо докопаться до сути вещей; вот таким людям мы и обязаны просвещенным общественным мнением, на них зиждется представительная демократия.

Посетители шли к Камилле один за другим, стройным потоком, но она закрыла кабинет раньше, чем накануне, часов около пяти. На этот раз я поставил свой «мерседес» на боковой дорожке, в нескольких метрах от ее машины, и в первый момент испугался, что она его узнает, да нет, вряд ли. Двадцать лет назад, когда я его купил, «мерседес» G-класса был большой редкостью, его приобретали, собираясь путешествовать по Африке или на худой конец по Сардинии; но потом он вошел в моду, всем понравилась его винтажность, в общем, он стал теперь излюбленным автомобилем понтярщиков.



Она повернула к Базош-о-Ульму, и в ту самую минуту, когда ее машина поехала по направлению к Рабоданжу, я понял, что она живет одна с сыном. И мои пожелания были тут ни при чем: это была интуитивная, безграничная уверенность, хоть и абсолютно беспочвенная.

На трассе, ведущей в Рабоданж, мы оказались одни, и я значительно отстал, чтобы дать ей возможность оторваться; в сгущавшемся тумане я едва различал свет ее задних фар.

К берегу озера Рабоданж я приехал на закате и обомлел – оно тянулось на многие километры по обе стороны моста, среди густых дубовых и вязовых лесов; возможно, это было водохранилище; вокруг я не заметил никаких следов человеческого присутствия, во Франции подобных пейзажей мне видеть не приходилось, скорее эти места напоминали Норвегию или Канаду.

Я припарковался на вершине холма, позади закрытого на зиму бара-ресторана, с террасы которого открывался «панорамный вид на озеро», дирекция утверждала, что обязуется организовывать банкеты на заказ и летом в любое время дня подавать мороженое. Автомобиль Камиллы въехал на мост; я вынул из бардачка бинокль Schmidt & Bender – теперь я не боялся ее потерять, догадавшись, куда она направляется: по ту сторону моста, в нескольких сотнях метров от него, виднелось маленькое деревянное шале; терраса на фасаде выходила на озеро. Это шале на склоне холма, затерянное среди лесов, очень напоминало кукольный домик, окруженный людоедами.

Переехав мост, «ниссан-микра» спустился по узкой дорожке и остановился прямо под террасой. Камиллу встретила девочка лет пятнадцати – та самая, что я видел накануне. Они обменялись парой слов, и няня уехала на скутере.



Итак, Камилла живет здесь, в уединенном лесном домике, на расстоянии многих километров от ближайших соседей – ну, это я хватил, пожалуй, в одном-двух километрах к северу от нее стоял еще один дом, побольше, но, судя по всему, им пользовались только на каникулах, ставни были закрыты. Ну и панорамный бар-ресторан «Ротонда», за которым я, собственно, и поставил машину. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что он откроется в апреле, к началу пасхальных каникул (совсем рядом, кстати, находился клуб водных лыж, собиравшийся распахнуть свои двери примерно в то же время). На входе в ресторан я заметил сигнализацию, маленький красный индикатор мигал внизу контрольной панели; но поставщики попадали внутрь через служебный вход, чуть дальше, и там я без особого труда взломал замок. Внутри было довольно тепло, гораздо теплее, чем снаружи, наверное, они установили тут термостат, прежде всего для поддержания температуры в погребе – прекрасном погребе с сотнями бутылок. С твердой пищей дело обстояло не так блестяще, я обнаружил несколько полок с консервами, в основном фрукты в сиропе и овощи. В подсобке стояла узкая железная кровать с тонким матрасом, предназначенная, видимо, для обслуживающего персонала в разгар сезона, чтобы дух перевести. Я без особого труда притащил матрас наверх, в ресторанный зал с панорамным видом, и уселся на него, положив рядом бинокль. Матрас оставлял желать лучшего, зато бар буквально ломился от початых бутылок с аперитивами, ну, мне сложно обрисовать ситуацию во всей ее полноте, но впервые за долгие месяцы – а то и годы – я почувствовал себя на своем месте, проще говоря, я был счастлив.



Она сидела на диване в гостиной, рядом с сыном, они увлеченно смотрели какой-то DVD, мне трудно было определить, что именно, возможно «Король Лев», потом ребенок уснул, она взяла его на руки и направилась к лестнице. Вскоре во всем доме погас свет. В моем распоряжении был только карманный фонарик, другие варианты я исключил: на таком расстоянии Камилла, безусловно, меня не увидит, но, если я зажгу свет в ресторане, она заподозрит, что тут что-то нечисто. Открыв банки с зеленым горошком и персиками в сиропе, я быстро поел, выпил бутылку сент-эмильона и почти мгновенно заснул.

На следующее утро, около одиннадцати, Камилла вышла, пристегнула ребенка в детском кресле и поехала по мосту в обратном направлении, ее машина проскочила в десятке метров от ресторана; к полудню она доберется до Баньоль-де-л’Орна.



Всякая вещь существует, стремится существовать, складываются ситуации, порой несущие в себе мощные эмоциональные конфигурации, и так вершится судьба. Ситуация, которую я описываю, продолжалась около трех недель. Обычно я приезжал около пяти часов дня и сразу занимал свой наблюдательный пост, я тут уже вполне обустроился, припас пепельницу и фонарик; иногда я приносил с собой ломти ветчины, гарниром к которой служили овощные консервы из подсобки; как-то раз захватил даже чесночную колбасу. Что касается выпивки, то здешнего запаса мне с лихвой хватило бы на долгие месяцы.

Я уже убедился, что Камилла живет одна и у нее нет не только любовников, но и друзей вряд ли много; за эти три недели ее никто ни разу не навестил. Как она дошла до жизни такой? Как мы оба дошли до жизни такой? И, как сказал один бард-коммунист, «разве так живут люди?»[37].



Ну да, ответ – да, так и живут, я начинал понемногу это понимать. И еще я понял, что лучше не станет. Камилла поглощена сейчас глубокой и безраздельной любовью к сыну; это продлится ближайшие лет десять по меньшей мере, а скорее пятнадцать, пока он не уедет учиться – потому что в школе он будет отличником благодаря поддержке заботливой самоотверженной матери и впоследствии получит высшее образование, в этом я нисколько не сомневался. Понемногу ситуация усложнится, у него появятся девушки, а потом и того хуже – у него появится девушка, Камилла ее не примет, став таким образом помехой в их отношениях (и даже если на месте девушки будет юноша, это не спасет ситуацию, прошло то время, когда матери с облегчением узнавали о гомосексуальности сына, сегодня эти педики, видите ли, живут вместе, точно так же избавившись от материнского диктата). Но она будет бороться, бороться за то, чтобы вернуть единственную любовь своей жизни, в течение какого-то времени обстановка будет напряженной, но позже ей придется смириться с реальностью, уступив «законам природы». И вот тогда она снова станет свободной, свободной и одинокой – но ей уже исполнится пятьдесят, время ее уйдет, а уж мое и подавно, я и так еле жив, а через пятнадцать лет и вовсе буду хладным трупом.



Уже два месяца я не брал в руки «штайр-манлихер», но все его составные части сочленились легко, податливо и аккуратно, точность подгонки была и правда великолепна. Остаток дня я провел, стреляя по стоявшему чуть поодаль в лесу заброшенному дому, там оставалось разбить еще несколько окон; сноровки я не утратил и с расстояния пятисот метров метко попадал в цель.

Мыслимо ли, чтобы ради меня Камилла поставила под угрозу идеальные, неразрывные узы, связывающие ее с сыном? Мыслимо ли, чтобы он, ребенок, был готов поделиться любовью матери с другим мужчиной? Ответы на эти вопросы были довольно очевидны, а вывод неотвратим: либо он, либо я.



Убийство четырехлетнего ребенка неизбежно вызовет бурю эмоций в средствах массовой информации, так что мне следовало готовиться к тому, что для поимки преступника будут задействованы значительные силы. Ресторан с панорамным видом быстро идентифицируют как место, откуда был произведен выстрел, но поскольку я, находясь в этом заведении, ни разу, вообще ни разу не снял латексные перчатки, то моих отпечатков тут не останется, будьте уверены. Что касается ДНК, я точно не знал, какие нужны образцы: кровь, сперма, волосы, слюна? Курил я, зажав сигарету в зубах, и по мере поступления выбрасывал окурки в припасенный для этой цели мусорный мешок; в последний момент я выкинул туда и столовые приборы, которые подносил ко рту, хотя мне казалось, что я перестраховываюсь, вообще-то у меня еще никогда не брали ДНК на анализ, ведь систематический забор ДНК у лиц, не проходящих ни по одному уголовному делу, так и не был узаконен, все-таки мы живем в относительно свободной стране, так что никакой особой угрозы я не чувствовал. Скорость действий, считал я, – залог успеха: не пройдет и минуты после выстрела, как я навсегда исчезну из «Ротонды»; не пройдет и часа, как я уже буду ехать по автостраде в сторону Парижа.




Однажды вечером, когда я обдумывал все мельчайшие детали убийства, меня пронзило воспоминание о новогоднем ужине в Морзине, тогда впервые родители разрешили мне не ложиться до полуночи, они пригласили друзей, видимо, устроили вечеринку, чего не помню, того не помню, зато я не забыл, в какое пришел возбуждение при мысли, что мы вступаем в новый год, совершенно новый с иголочки год, где любое действие, пусть самое обыденное, вроде питья какао Nesquik, состоится в некотором смысле впервые, мне, наверное, было тогда лет пять, то есть чуть больше, чем сыну Камиллы, и жизнь представлялась мне чередой всевозможных счастий, которые непременно будут расти как снежный ком и когда-нибудь превратятся в еще более великие и многообразные счастья, и в тот момент, когда это воспоминание пробудилось во мне, я почувствовал, что понимаю сына Камиллы, могу поставить себя на его место и эта тождественность дает мне право его убить. Честно говоря, будь я оленем или бразильской макакой, такой вопрос не возник бы: у млекопитающих самец, желая завоевать самку, прежде всего уничтожает все ее предыдущее потомство, дабы обеспечить превосходство своего генотипа. Подобный уклад жизни долгое время сохранялся и у первобытных племен.

Теперь я могу не спеша предаваться размышлениям о тех часах или даже минутах, никаких иных жизненных планов, кроме как предаваться размышлениям, у меня нет: не думаю, что противоборствующие силы, те силы, что пытались удержать меня от убийства, имели какое-то отношение к морали; я столкнулся скорее с проблемой антропологического порядка, проблемой принадлежности к позднему биологическому виду и приверженности кодам позднего вида – иными словами, с проблемой конформизма.

Если мне удастся преступить черту, вознаграждения я удостоюсь, конечно, не сразу. Камилла будет страдать, страдать чудовищно, и придется выждать как минимум полгода, прежде чем связаться с ней. А потом я вернусь, и она снова полюбит меня, потому что она никогда и не переставала меня любить, все очень просто, только ей захочется ребенка, и захочется довольно быстро; именно так все и будет. Несколько лет назад нас с ней занесло не в ту сторону, мы ужасающим образом прозевали свою судьбу; первый промах, увы, на моей совести, но и Камилла со своей стороны тоже постаралась; и вот теперь настало время работы над ошибками, давно пора, это наш последний шанс, и только я могу исправить положение, мне и карты в руки, «штайр-манлихер» – вот наше спасение.



Уже в следующую субботу днем мне представился удобный случай. В начале марта воздух был уже по-весеннему теплый, и, приоткрыв широкое окно, выходящее на озеро, чтобы просунуть в него ствол винтовки, я не ощутил ни малейшего дуновения, то есть ничто не могло помешать мне уверенно и точно прицелиться. Мальчик сидел за столом на террасе перед большой картонной коробкой с кусочками диснеевского пазла – благодаря биноклю я разглядел, что это была «Белоснежка», но пока что он собрал только лицо и верхнюю часть туловища главной героини. Я настроил оптический прицел на максимум, навел оружие на цель, и мое дыхание стало ровным и замедленным. Голова ребенка, повернутая ко мне в профиль, заняла целиком весь видоискатель; сам он сидел не шелохнувшись, поглощенный головоломкой, – сбор пазла действительно требует максимальной сосредоточенности. За несколько минут до того его няня поднялась наверх – я заметил, что, когда мальчик принимался за чтение или игры, она, воспользовавшись передышкой, поднималась на второй этаж и, надев наушники, погружалась в интернет, возможно, это займет ее на несколько часов, вряд ли она спустится раньше, чем придет время кормить ребенка обедом.

Минут десять он вообще сидел неподвижно, если не считать медленных движений руки, когда он рылся в коробке с пазлом, – лиф Белоснежки принимал уже законченный вид. Его неподвижность была сродни моей – никогда я еще не дышал так медленно, так глубоко, никогда еще мои руки не дрожали так редко, никогда еще я так уверенно не обращался с винтовкой, я знал, что произведу сейчас идеальный, уникальный выстрел, несущий освобождение, самый важный выстрел в моей жизни, являвшийся, по сути, единственной целью долгих месяцев тренировки.



Так неподвижно я провел еще десять минут, скорее даже пятнадцать или двадцать, и тут мои пальцы задрожали, я рухнул на пол, проехавшись щекой по ковру, только сейчас я понял, что это конец, что я не выстрелю, что мне не удастся изменить ход вещей, что механизмы несчастья сильнее меня, что мне уже никогда не вернуть Камиллу, мы умрем в одиночестве, в несчастье и одиночестве, каждый сам по себе. Когда я встал, меня затрясло, я ничего не видел из-за слез и наугад нажал на спуск, широкое панорамное окно ресторана разлетелось вдребезги, с таким грохотом, что его, наверное, услышали в доме напротив, подумал я. Я направил бинокль на мальчика: нет, он не шевельнулся, увлеченный пазлом, платье Белоснежки постепенно приобретало законченный вид.



Медленно, ужасно медленно, с медлительностью, достойной похоронной процессии, я развинтил «штайр-манлихер», и детали, как всегда ловко, улеглись в свои пенопластовые ячейки. Закрыв футляр из поликарбоната, я чуть было не поддался искушению выбросить его в озеро, но решил, что столь демонстративное признание собственного провала ни к чему, провал и так уже состоялся, и педалировать его таким образом было бы несправедливо по отношению к моему бравому карабину, который ни о чем другом и не помышлял, кроме как служить хозяину и осуществлять его замыслы с безукоризненной точностью и блеском.

Чуть позже меня посетила мысль перейти мост и познакомиться с мальчиком. Две-три минуты я обдумывал эту идею, потом допил бутылку вишневого Гиньоле, и разум вернулся ко мне, ну или некая нормальная форма разума, я мог стать для мальчика только отцом или заместителем отца, но плевать он хотел на какого-то там отца, и вообще, зачем этому ребенку отец? Совершенно незачем, у меня создалось ощущение, что я бесконечно ломаю голову над неизвестными уже решенного уравнения, решенного, кстати, не в мою пользу, я уже говорил – либо он, либо я, так вот оказалось, что он.



Наконец, одумавшись, я положил оружие в багажник своего «мерседеса G 350 TD» и, не оглядываясь, отправился в Сент-Обер. Через месяц с чем-то хозяева придут открывать ресторан, обнаружат следы незаконного пребывания, обвинят, вероятно, какого-нибудь бомжа, решат установить внизу дополнительную сигнализацию для охраны служебного входа, и еще не факт, что жандармерия заведет дело и займется поиском отпечатков.



Ну а что касается меня, то, судя по всему, ничто уже не могло замедлить моего погружения в полную прострацию. Но я все-таки не уехал из дома в Сент-Обер-сюр-Орн, во всяком случае не сразу, что задним числом мне трудно объяснить. Я ни на что не надеялся и прекрасно сознавал, что надеяться не на что, мой анализ сложившейся ситуации казался мне исчерпывающим и верным. О некоторых областях человеческой психики до сих пор еще мало что известно, они недостаточно изучены, поскольку немногие, к счастью, сталкиваются с такой необходимостью, а тем, кто сталкивается, как правило, уже недостает ясности мышления, чтобы составить достоверное их описание. К этим областям можно подступиться, только используя парадоксальные и самые абсурдные установки, из коих мне на ум приходит только одна – сверх надежды поверить с надеждою[38]. Это не похоже на ночной мрак, это намного хуже; лично я не пережил подобного опыта, мне кажется, что, даже увязая в настоящей ночи, полярной ночи, которая длится шесть месяцев кряду, человек не утрачивает представления и воспоминаний о солнце. Я вступил в ночь без конца, но все же во мне, в глубине моего существа теплилось нечто – не надежда, нет-нет, а, скажем так, неуверенность. Иначе говоря, сделав последний отчаянный ход и проиграв партию, некоторые – о нет, не все, не все, – продолжают уповать на то, что нечто на небесах возобновит игру, решит вдруг пересдать карты или бросит кости по своему усмотрению, даже если сами эти люди никогда, ни разу в жизни не ощутили ни вмешательства, ни просто присутствия какого бы то ни было божества, даже если они сознают, что не особенно-то и заслуживают вмешательства благожелательного божества и отдают себе отчет, учитывая нагромождение ошибок и прегрешений, из которых и состоит их жизнь, что заслуживают этого меньше, чем кто-либо.

Договор аренды действовал еще в течение трех недель, и в этом я усматривал, по крайней мере, одно преимущество – моему безумию был положен конкретный временной предел – хотя вероятность того, что я продержусь в этой ситуации дольше нескольких дней, казалась бесконечно ничтожной. Пока что мне срочно надо было смотаться в Париж и обратно, поскольку я собирался перейти на капторикс 20 мг – такой элементарной мерой по выживанию я никак не мог пренебречь. Я записался на прием к доктору Азоту на послезавтра на одиннадцать утра, с небольшим запасом времени на случай опоздания поезда.



Поездка, как ни странно, пошла мне на пользу, переключив мои мысли хоть и на негативные, понятное дело, но зато отвлеченные рассуждения. Поезд прибыл на вокзал Сен-Лазар с задержкой в тридцать пять минут, как я, впрочем, и предполагал. Старозаветная профессиональная гордость железнодорожников, их старозаветная пунктуальность и соблюдение графика, столь неколебимые и самоочевидные в начале двадцатого века, что крестьяне в деревнях сверяли настенные часы по проходящим поездам, исчезли окончательно и бесповоротно. Национальная компания французских железных дорог принадлежит к числу предприятий, вырождение и крах которых происходили на моих глазах. Мало того что расписание сегодня следует воспринимать просто как насмешку, так еще и само понятие ресторанного сервиса, очевидно, исчезло из обихода междугородных поездов, равно как и всякая, даже отдаленная мысль об обслуживании подвижного состава, – из разодранных сидений вечно лезет какая-то непонятная набивка, а туалеты, по крайней мере те из них, что открыты – вероятно, по недосмотру, – так засраны, что я не смог заставить себя туда войти и предпочел справить нужду на платформе между вагонами.

Ощущение глобальной катастрофы всегда немного смягчает катастрофы личные, наверняка именно по этой причине самоубийства так редко случаются в военное время, так что я чуть ли не бодрым шагом направился к улице Атен. Но уже первый взгляд, обращенный на меня доктором Азотом, лишил меня всяких иллюзий. В нем смешались тревога, сострадание и сугубо профессиональная озабоченность. «Плохи дела…» – кратко заметил он. Мне нечего было возразить ему, тем более что мы не виделись несколько месяцев, и ему, в отличие от меня, было с чем сравнивать.

– Ради бога, я поменяю вам дозировку, но вообще-то что пятнадцать, что двадцать миллиграммов… Антидепрессанты – это не панацея, я полагаю, вы в курсе.

Я был в курсе.

– Кроме того, имейте в виду, двадцать – это предельная дозировка, существующая сегодня в продаже. Конечно, вы можете принимать по две таблетки, перейти на двадцать пять, тридцать, а затем и тридцать пять миллиграммов, но дальше-то что? Лично я не советовал бы. Дело в том, что максимальная дозировка, прошедшая тесты, – двадцать, и рисковать мне не хочется. Как у вас с половой жизнью?

Услышав этот вопрос, я опешил. Вопрос был вполне уместный, надо признать, и к ситуации, в которой я оказался, имел отношение хотя и косвенное и весьма, на мой взгляд, отдаленное, но тем не менее. Я ничего не ответил, но, вероятно, развел руками и открыл рот, то есть достаточно красноречиво дал понять ему, что никак, потому что он сказал: «О’кей, о’кей, все ясно…»

– Я вам выпишу направление на анализ крови, проверим уровень тестостерона. Полагаю, он у вас очень низкий; серотонин, вырабатываемый при приеме капторикса, в отличие от обычного серотонина ингибирует синтез тестостерона, не спрашивайте меня почему, об этом ничего не известно. Как правило – заметьте, я говорю: как правило, – этот процесс полностью обратим. Как только вы прекратите принимать капторикс, все вернется на круги своя, во всяком случае, это показали исследования, но стопроцентной уверенности нет, вообще-то, если бы пришлось дожидаться абсолютной научной достоверности, ни один препарат не был бы выпущен в продажу, вы понимаете, о чем я?

Я кивнул.

– И все же, все же… – продолжал он, – давайте не будем ограничиваться тестостероном, проверим ваш гормональный профиль. Только я не эндокринолог, некоторые параметры, возможно, окажутся не в моей компетенции; может быть, хотите с кем-то проконсультироваться, я знаю одного неплохого специалиста.

– Лучше не надо…

– Лучше не надо… Ну, видимо, я должен усмотреть в этом знак особого доверия. Что ж, пойдем дальше. В принципе, гормоны – это не бог весть что, их всего-то от силы десяток наберется. Кстати, будучи студентом, я очень увлекался эндокринологией, это был один из моих любимых предметов, так что я с удовольствием тряхну стариной…

От его слов слегка пахнуло ностальгией, видимо, это неизбежно, когда в определенном возрасте вспоминаешь студенческие годы, я прекрасно его понимал, тем более что тоже обожал биохимию, изучение свойств сложных молекул доставляло мне странное удовольствие, с той только разницей, что меня интересовали скорее растения, например, молекулы хлорофилла и антоцианов, но в общем и целом мы недалеко ушли друг от друга, поэтому я прекрасно понял, что он имел в виду.



Я вышел от него с рецептом и направлением на анализы, закупил капторикс 20 мг в привокзальной аптеке; что касается гормонального профиля, то он подождет моего возвращения в Париж, я вернусь в Париж, теперь мне никуда не деться, безграничное одиночество смотрится здесь все-таки более естественно, оно сообразно окружающей среде.



И все же я съездил напоследок на берег озера Рабоданж. Воскресный полдень – самое подходящее время, ее наверняка не будет дома, по воскресеньям она обедает с родителями в Баньоль-де-л’Орне. Скорее всего, подумал я, будь она у себя, я бы не решился сказать ей «прощай навсегда». Прощай навсегда? Это я серьезно? Да, серьезно, в конце концов, я видел, как умирают люди, я сам скоро умру, мы всю жизнь, если только она не выдастся благословенно краткой, то и дело прощаемся навсегда, практически каждый день. Погода стояла великолепная, в лучах яркого жаркого солнца светилось озеро и мерцали леса. Не стонали ветры, не журчали воды, и вообще нежелание природы проявить хоть какое-то сочувствие казалось чуть ли не оскорбительным. Вокруг было тихо, величественно, безмятежно. Неужели я смог бы прожить вдвоем с Камиллой долгие годы в этом лесном домике на отшибе и чувствовать себя счастливым? Да, я точно знал, что да. Моя и без того незначительная потребность в общественных отношениях (если мы подразумеваем под этим любые отношения, кроме любовных) с годами вообще бесследно исчезла. Нормально ли это? Конечно, малопривлекательные наши предки жили общинами из нескольких десятков человек, и эта схема сохранялась долгое время как у охотников и собирателей, так и у первых земледельческих племен, их поселения были размером с небольшую деревушку. Но с тех пор много воды утекло, люди выдумали города с их естественным спутником – одиночеством, альтернативой которому могла быть только семейная жизнь, к племенному строю нам уже нет возврата, некоторые социологи, не блещущие умом, усматривают новые племена в «сводных семьях», может, оно и так, но лично я сводных семей никогда не видел, в отличие от «разводных», собственно, только такие семьи мне и попадались, не считая тех случаев, надо сказать многочисленных, когда процесс распада начинался еще на стадии супружеской жизни, до рождения детей. Что касается процесса воссоединения, то я не имел счастья созерцать его в действии, «Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной, / Исполнена душа, где жатва свершена»[39], справедливо писал Бодлер, в общем, я считаю, что эти россказни про сводные семьи просто отвратительная хрень, а то и чистой воды пропаганда, восторженная, постмодернистская, не имеющая отношения к жизни, рассчитанная только на чиновников высших и сверхвысших категорий, которую за пределами, к примеру, Порт-де-Шарантон никто никогда не услышит. Так что да, я смог бы жить вдвоем с Камиллой в уединенном домике посреди леса, каждое утро я смотрел бы, как солнце встает над озером, и, думаю, был бы счастлив – в той степени, в которой мне это вообще дано. Но жизнь, как говорится, решила иначе, вещи мои были сложены, и я мог оказаться в Париже уже во второй половине дня.



Я сразу узнал дежурную в отеле «Меркюр», и она тоже меня узнала. «Вы вернулись?» – осведомилась она, и я подтвердил немного взволнованно, потому что догадывался, даже знал наверняка, что она чуть было не сказала: «Вы снова с нами?» – но удержалась в последний момент, засомневавшись, – должно быть, она обладала очень тонким чутьем на допустимую степень фамильярности с клиентом, пусть даже постоянным клиентом. Ее следующая фраза «Вы же погостите у нас недельку?», если не ошибаюсь, в точности повторяла ту, что она произнесла несколько месяцев тому назад, когда я поселился тут впервые.

С ребяческой радостью, не лишенной некоторой патетики, я вновь увидел свой крошечный номер, его хитроумную функциональную обстановку, и на следующий же день возобновил свои прогулки, следуя по привычному маршруту от брассери «О’Жюль» к «Карфур Сити» по улице Абеля Овелака, на которую я сворачивал, пройдя немного по авеню де Гоблен, и шел по ней уже до поворота на авеню Сестры Розалии. Что-то тут, однако, изменилось в общей атмосфере, ведь миновал год или почти год, было уже начало мая, на удивление теплого мая, настоящая прелюдия лета. По идее, я должен был бы ощутить нечто вроде вожделения или просто желания, глядя на девушек в коротких юбках или обтягивающих легинсах, которые, сидя за соседними столиками в брассери «О’Жюль», заказывали кофе и, полагаю, поверяли друг другу любовные тайны, ну не сравнивать же им свои договоры страхования жизни, в самом деле. Но я ничего не чувствовал, решительно ничего, притом что теоретически мы принадлежали к одному и тому же виду, надо бы мне заняться этим своим гормональным балансом, доктор Азот просил прислать ему копию результатов.



Когда через три дня я позвонил ему, он, казалось, смутился.